Современное искусство — владимиру ульянову 2 страница

— Вован, ты? Ты чё тут? Забыл что ли чего? — С каким-то братским волнением сказал Коля и такое его настроение ко мне, очень порадовало.

— Ага, Коль, книжку забыл, в ней там пароль записан, мне просто срочно надо сейчас выйти в сеть, а пароль там кое-какой забыл, ну и короче… — Задушевно завирался я.

— Ты заходи, заходи, я думал ты уехал. — Сказал Коля, открывая мне калитку, которая была закрыта на кусок медной проволоки.

— Да, я утром поеду.

— Понятно, ну иди ищи там книжку свою, я на обход, закроешь потом, как уходить будешь. А это... Чаю хочешь?

— Не, Коль, спасибо, не хочу, — сказал я и вспомнил, что последнее моё чаепитие на работе было прервано полётом надувных матрасов «Волна».

— Волна не та... — Сказал Коля, и я прислушался сначала к очередному совпадению внутреннего и внешнего, а потом и к тому, что в глубине будки, свистел и безобразничал помехами, приёмник.

Сквозь помехи и свист ультра-коротких волн были различимы сигналы точного времени, шесть гудков, пять коротких и один длинный. Потом заиграла музыка.

Я сидел на кушетке сделанной из ящиков из под водки, сидел внутри нашей будки, с книгой Льва Толстого в руках и уже собирался уходить, но увидел на гвозде синюю ленту, брелок в виде футбольного мяча и ключи, которые хранились тут на тот случай если кому-то будет нужен бульдозер. Да, да. Бульдозер. Большой и жёлтый. Нерусского производства, и поэтому совершенно интуитивный в управлении. Мы частенько гоняли на нём по территории, для забавы. Катерпиллер стоял на нашем складе давно и не принадлежал никому с тех пор как пристрелили его хозяина, а хозяин, нужно сказать, был бандитом и когда ему нужно было кого-то напугать, он брал свою технику и просто сносил дом своего недоброжелателя. Как он поступал с теми, кто жил в домах квартирного типа я не догадываюсь. У меня лично, никогда не возникало желания быть его недоброжелателем.

— Коль, я возьму катерпиллер?

— На хрен он тебе?

— Девушке хочу приятное сделать.

— А.. блин, странный ты стал, ты чё влюбился?

— Ну, типа того..

— Ладно. Тебя заправить?

— А у тебя есть?

— Обижаешь. Я тут у одного козла слил. Он меня на два куска кинул! Вон бочки видишь?

У забора стоял ряд огромных канистр, построившихся как солдаты на парад.

— Давай Коля, полный бак. Я в долгу не останусь.

— Да ну, брат. Забирай так, сколько влезет. Воровано же.

— Коля! Брат!

— Слушай, да и вообще нужно утопить эту шнягу. Ты потом в пруд его кинь, в парке Кирова. Кирпичик на гашетку положи и айда. Надо чтоб менты его с нас списали как угнанный, а мы скажем, что не при делах, а то тут присматриваются, ходят.

Я горячо пожал руку Коле. Он пошёл открывать ворота и готовить дорогу к выезду: на нашем складе маневрировать сложно. В кабине было удобно, пахло кожаным креслом и ещё чем-то дорогим. Коля быстро заправил бак, знаками показал мне, что помощь ему не нужна, и мне была понятна его услужливость: работать охранником склада, это как работать психом. Всё замешано на непроходимом одиночестве и горьком чувстве, что охраняешь краденое, и как ни работай, работаешь на воров. А тут возможность поучаствовать в чём-то, о чём понятия не имеешь, причём это что-то возникло от любви, а не от воровства.

Коля самоотверженно ворочал бочкой с горючим где-то внизу, и я только слышал, как он гремит крышками и цепочками. Завёлся бульдозер сразу и мягко, фары светили сильно и свет доставал до противоположной бетонной ограды нашего склада, кабина бульдозера была расположена в очень удобном месте – ни низко, ни высоко. Под светом фар все ворованные вещи на нашем складе (а я полагаю, что ворованы были все) казались испугавшимися. Ящики с патронами от Калашникова, как самое дорогое, что есть на территории, испугались больше остальных, и тёмные, круглые отверстия на сырой древесине напоминали зрачки наркоманов, которые не могут отличить: то ли галлюцинации, то ли менты, а может, реальности смешались, и происходит всё и сразу, в один момент. На секунду показалось, что всё это существует только под светом фар, а темнота была такой, будто прямо на складе начинался фиолетово-чернильный беззвёздный космос.

IX

Ехал я очень осторожно, переулками, а где это возможно, дворами, но всё-таки было как-то солидно ехать на знаменитом транспорте известного в городе бандита. На улице было всего несколько прохожих, они не обратили особенного внимания на проезжающий мимо бульдозер. Навстречу попались несколько легковых, и приходилось вглядываться сквозь их дальний свет, не милиция ли это... Я переехал трамвайные пути, пересёк улицу и дальше, не спеша, ехал по переулку, который носил не самое подходящее ему название — Широкий.

Ехать нужно было осторожно. Очень осторожно. Не доезжая до филармонии, я аккуратно свернул направо и оказался в своём дворе. В голове уже был начертан план дельнейших действий. Всё нужно было делать аккуратно и быстро. Я включил освещение в кабине, чтобы лучше оглядеть панель управления. Оказалось, что при выключенном свете все значки и индикаторы подсвечиваются, и не было смысла привлекать к себе внимание, лишний раз, показываясь в при свете в стеклянной призме. Минут десять я изучал движения ножом, ещё какие-то подьёмы, повороты, хитрости, и понемногу успокаивался. Жар возбуждения спадал, и на место возбуждения в мыслительное пространство внедрялась логика, физика, геометрия, и все, что я тогда собой представлял, было мыслью. Плотно задвинув ветровые стёкла, я разогнал бульдозер по двору до пятнадцати, на ходу выправил нож как рассчитывал, и впился всей его челюстью прямо в бок зловонного гаража, моего старого знакомого, именно так, как хотел.

Теперь я мог тащить это гнилое чудовище перед собой. Его ржаво-зелёное тело закрывало мне обзор вперёд, но это не сильно мешало, я знаю свой район как еврей математику. Сильно мешали припаркованные автомобили, но я чудом никого не задел.

Оставалось только надеяться, что пассажир не развалится по дороге. Гараж был на удивление крепкий, я даже подумал, что, возможно, всё дерьмо, какое в нём есть спрессовалось и удерживало форму, это очень сильно чувствовалось, когда при манёврах конструкция дрожала, как ёркширский пудинг. Я снёс несколько поребриков и выехал на проезжую часть Пушкинской, вместе со своей ношей.

В зеркале заднего вида такси разворачивалось на сто восемьдесят. Сказать, что моё мероприятие было шумным — ничего не сказать. Стоял дикий скрежет даже в звукоизолированной кабине, и когда я нёсся на тех же пятнадцати мимо гостиницы, боковым зрением было видно, как в номерах зажигают свет: просыпайтесь, гости дорогие! Вот и дом полетел, господа!

Правительство, всё ещё похожее на торт на дне рождения отличницы, всё ещё сахарно сияло. Я начал выворачивать к главному входу, и тут, прямо возле него гараж прорвало и я проехал насквозь его многострадального тела, измазав весь бульдозер вековым дерьмом. Я быстро сдал назад, увидел, как на первом этаже администрации зажигается свет, и я, сохраняя пламенное спокойствие, задним ходом, понёсся по главной площади города.

Удаляясь, я видел, что моя картина очень живописна — огромная куча дерьма возле пряника. Имеющий нос да почувствует! Подъехала какая-то легковая машина, за ней ещё одна. Потом, я съехал по лесенкам, едва не перевернувшись, и потерял из виду происходящее у здания правительства. Меня удачно развернуло, я мог ехать вперёд. На максимальной передаче вниз, по пешеходной части, по лестницам вдоль фонтанов, мимо здания с надписью «Россия» с погашенной «я», снова в сторону набережной. Погони за собой я не видел. Скорее всего, меня просто не ждали.

Через полчаса я уже возвращался домой, дворами. Бульдозер я утопил там, где советовал Коля... Но даже это громоподобное происшествие не повлияло на то, сколько времени я думал об Анне. Я думал о ней постоянно. И когда был дома, и когда беседовал с Колей, и когда проезжал на Катерпиллере сквозь прессованное дерьмо, всегда.

В моём дворе всё было так, будто прошла война, но пахло действительно свежее. Ненамного, но чувствовалось. А когда я оказался дома, все мысли о том, что я побывал в каком-то приключении показались мне просто каким-то домыслом, кино-фантазией с моим участием. Я лёг на кровать. Анна... Анна... Анна... — било у меня в голове. Я заснул.

X

KORSHUN: здарова удмурт! читал новости ваши, охренел, оппозиция мусорную бомбу к правительству вашему притаранили. у вас чё там революция? ты там по старой памяти на броневичок не залезал?))))

Vova_Lenin: привет. нет. а что случилось?

KORSHUN: да, говорят, что какой-то соратник вашего какого-то местного авторитета притащил на бульдозере, не поверишь, целый ларёк гавна всякого прямо к правительству, вот этой ночью дело было. хрен знает чего там было, но ларёк этот разбирать начали, а в нём оказалось было просроченного товара до верху. вообще чума. рыба какая-то, бутылки пива простроченные, типа, говорят, следователи, что это кто-то воровал в таких размерах и ныкал по городу. а потом этого, который ныкал посадили. и доставать это стало некому, вот и стоят по вашему ижевску брошенные ларьки с говном. гниют и воняют.

Vova_Lenin: ну. а нафига ты мне это пишешь?

KORSHUN: удивить тебя хотел) а дело на самом деле простое. походу это враги папаши твоего. вон, по ящику сказали, что у полковника ульянова сегодня юбилей, и старые знакомые, которых он сажал с другом-прокурором, взъелись на него и притащили ему такой торт на день рождения. прямо под его окна. ты типа осторожен будь.

Vova_Lenin: ага

KORSHUN: ты чего такой грустный-то?

Vova_Lenin: да. забыл, что у отца сегодня день рождения.

KORSHUN: аа. ну вот. напомнил тебе.

Vova_Lenin: ага.

KORSHUN: ну чё там. пулемётчица не пишет? мне кстати фотки выслали пацаны наши. переслать тебе?

Vova_Lenin: попозже

KORSHUN: ладно. ты напиши мне потом почту свою, я скину тебе. там есть как тимурка типа за пулемётом строчит, ваще оборжаться фотка

Vova_Lenin: мм

KORSHUN: ну ты чего кислый-то такой, солдат? мне тут жена в дом цветов принесла. настроение у меня хорошее

Vova_Lenin: ммм..

Vova_Lenin: а ты любишь? жену свою. в смысле как женщину?

KORSHUN: чевоо?

Vova_Lenin: ну правда

KORSHUN: тытам чего перегрелся в своей солнечной удмуртии?

Vova_Lenin: ну так любишь?

KORSHUN: ну.. да.

Vova_Lenin: чего, «ну да»?

KORSHUN: ну люблю, люблю.. давай вобщем пока.

Vova_Lenin: в общем через пробел пишется. пока.

XI

Вот так. Я знал, как ведутся такие расследования, знал от отца. Никто никого не ищет, никто ничего не расследует. Для поддержания плана раскрываемости, и, разумеется, для газет менты договорятся с каким-нибудь уркаганом, сидящим в сизо, чтобы тот взял на себя и бульдозер, и связи с организованной преступностью, за что он будет пользоваться некоторыми значительными льготами на зоне. Меня они и искать не будут. У меня железное алиби, по документам я был на складе, я даже расписался в журнале учёта сам, а думал, что Коле придётся подделывать мою подпись. В общем, это было хорошей новостью. Ещё, ко мне должна была приехать Анна. На этом хорошие новости заканчивались.

Я напрочь забыл о дне рождения отца. Насовсем. Забыл, что он служит именно в том доме, возле которого я так любезно оставил ему подарок. Было стыдно, больно, страшно, неловко, обидно, противно, то есть по мне расплывались камуфляжные пятна этих чувств, прячущие меня, от всего лучшего, что есть во мне, было острое желание отмыться от этого всего, чтобы потом навсегда оставаться чистым, не мучить себя мыслями о своей постоянной неправоте, о своём постоянном бессилии.

Я встал из-за стола к единственному в комнате окну и отодвинул штору. Шёл дождь. Пушкинская была перекрыта. Обычно это делают из-за праздников, но я понял, что идёт уборка. Хотя праздник тоже был, как услужливо напомнил мне господин Коршун. На сером полотне дороги была неровно расцарапанная дорожка, шириной метра четыре. Из-за дождя эта полоса казалась бороненной пашней, из которой скоро начнёт выбиваться молодой хлеб, но в городах из земли всходят только зрелища.

Я сидел на подоконнике и соображал: сейчас отец расстроен. Он действительно думает, что кто-то над ним произдевался. Ему и в голову не придёт подумать, что его сын влюблён и бесчинствует, прячет от милиции малолетних воров и угоняет бульдозеры. Что может хотеть военный чиновник на своё пятидесятилетие? Он не нуждается сейчас ни в чём, кроме спокойствия. Папа не переносит меня на дух, тем более при обществе. Он при каждой встрече напоминает мне о том, что я могу взять у него сколько хочу, и он найдёт мне работу, на которой я не буду мёрзнуть в фанерных будках за гроши. Папа и не желал понимать, что у меня никогда не было ничего своего, он буквально отбирал у меня мою личность. Мать ничего не могла поделать, и до моего ухода из родительского дома я был в буквальном смысле сам не свой.

XII

Я начал готовить жилище к приезду Анны. На следующий день она должна была приехать. Чёрные пятна в голове размылись, стали прозрачными, и сквозь серую гадость, оставшуюся от них, начинали просвечивать воспоминания. Многие из них были светлыми, но некоторые заставляли спотыкаться, произносить какие-то глупости вслух, лишь бы отогнать от себя страшную память. Я понимал, что всё это, всё моё прошлое, остаётся во мне, как бы я его ни гнал, но всегда, встречая эти камни, я говорил себе — потом, потом, успею. Нужно было что-то делать с собой, переживать эти провальные моменты заново, отстраивать мосты через эти пропасти, очищаться, но сил не было никаких. Даже непонятно было, откуда их взять, и как их применить к себе, не было ничего видимого, что можно было бы сдвинуть, подмести веником, как подметают под мебелью, и задвинуть обратно. Всё было внутри меня, а туда не залезет бульдозер, туда почему-то лезло одно дерьмо. Что-то похожее на тот вчерашний гараж пылало во мне вонью всех моих воспоминаний, и для того, чтобы сохранить самого себя нужно было начать очищение. С начала.

XIII

Детство было ясным, как небо утром. Конечно, нельзя сказать, что моё детство было счастливым, или наоборот, несчастным, но ведь и утром с вами может произойти что угодно, а от этого небо, под которым это утро происходит, не потеряет своей ясности.

Очень хорошо помню, как меня водили гулять. Мы тогда жили на улице Горького, рядом с кинотеатром «Колосс», теперь там собор Александра Невского. Колокольни там не было. Колокольня отчего-то была над заводом. Хорошо помню мост над запрудой. Набережная в этом месте делала поворот, в этом месте всегда пахло водой. То есть я оттуда и узнал как она пахнет, в детстве мне не с чем было сравнивать. С мамой мы часто ходили туда слушать воду, в детстве я называл это так. Шумело там правда здорово. Когда мне надоедало слушать, мы доходили до пристани, глядеть на корабли. Это были простые речные трамвайчики, небольшие дизельные корытца с банальнейшими названиями «Москва» или «Чайка», но за неимением другого корабельного опыта эти трамвайчики вмещали в себя всё, что я тогда знал о кораблях и в их трюмах ещё оставалось место. Мне казалось, что когда рассказывают о пиратах, то говорят именно об одном из этих кораблей, у Синдбада-морехода тоже был один из этих. Мама тогда учила меня читать и говорила мне: прочитай, как кораблик называется. На некоторое время я застывал, шевелил губами, распознавая каждую букву, а потом говорил название.

...

— Ассоль! Мама, правильно? Корабль Ассоль. — Картаво рапортовал я, четырёхлетний в смешных шортах с мышатами.

— Правильно, молодец, ты скоро и книги сам читать будешь. А ты знаешь кто такая Ассоль? — спрашивала мама так, как будто верила в то, что я могу сам прочитать Грина.

— Это такая соль! — Говорил я, чувствуя, что, если хвалят, тон уверенности сбавлять не следует.

— Нет, Володя, это такая девочка. Она ждала, что за ней приплывёт красивый капитан, на корабле с алыми парусами, — говорила мама, потом остановилась и присела на лавку. Она молчала и смотрела в асфальт набережной.

— Алыми? — Спрашивал я, наблюдая какой-то дырявый парус, плутающий около пристани. — Это значит драными парусами, с дырками?

— Это цвет, алый, такой тёмно-красный. Я тебе где-нибудь потом покажу. Мы с твоим папой из-за этой книги познакомились, — сказала мама куда-то в воздух.

...

Дальше я не помню этот разговор. Как познакомились мои родители я знал давно, но отчего то именно сейчас это казалось важным. Может быть, это было связано с моими переживаниями, с ожиданием Анны, с тем, что я творил то, о чем раньше и подумать не мог. Определённые чувства всё-таки были, хотя и не оправданные ничем логически: меня будто к чему-то готовили. Кто и к чему было непонятно.

Было ясно, что Анне я не безразличен, но как хотелось напиться сладостью доказательств этой ясности.

Пришла довольно неплохая мысль подарить отцу книгу на юбилей. Наши вкусы могли только совпасть только в одной точке: в книге, благодаря которой познакомились мои родители. Не будет лишним напомнить отцу, что мы всё ещё семья.

Ради чего я страдал? Почему бы мне просто не подготовить себя и свой дом к встрече с любимой? Зачем мне все эти приключения так мне не свойственные? Отчего я смотрю на себя в зеркало то с раздражённой тоской, то с горделивым осознанием собственной молодости, то ещё с каким-то чувством, вмешающим в себя сразу всё, и обиду, и радость, и гнев, и любовь, и ревность, и желание отдать всего себя другим? Почему это происходило со мной, откуда взялась например эта мысль об очищении? Почему мне вспоминаются случаи из детства, в которых мне добренькие взрослые, из-за моего интереса к книгам, пророчили стать писателем, поэтом? Почему этот поэт сейчас вылезал из меня и пропитывал собой все мои камуфляжные тряпки?

Нет ответов. Точнее есть, но каждый из этих ответов, это охапка новых вопросов.

XIV

У отца в кабинете была жуткая тишина. Такая же, как и во всех его кабинетах, в которых мне удалось побывать с детства. Отца в кабинете не было, и его секретарь велела мне ждать отца там. В каком-то синеватом беззвучии, растворённом в солнечном майском свету, который, как через мясорубку пропущен и отфильтрован плотными шторами. Создавалось впечатление, что любой чиновничий кабинет без взятки, без поклона не пускает к себе даже солнечные лучи, не располагающие не только деньгами, но и не имеющие даже какой-то осязаемой формы. Всё в кабинете выдавало слабость, которая умело притворяется силой. В стекляшке был раздавленный бычок, и я вспомнил, как курил отец: он не докуривал и клевал угольком о толстое стекло пепельницы, от чего сигарета издавала какой-то особый, песочный звук. На первый взгляд след сильной руки это всегда след самой силы, но в случае с отцом это было не совсем так. Наверное, это было даже совсем не так.

Отец курил редко, только когда сильно волновался. По всему было видно, что сигарета была смята ещё утром, то есть в то время, когда ещё не успели убрать из под окон мой нечаянный подарок. Тут же стало ясно от чего задёрнуты шторы, от чего кондиционер включен на максимум. Однако, ничего нового в кабинете отца, кроме одной детали, не было. Новым был его портрет, подаренный, по всей видимости, коллегами, тогда же, утром. Огромная картина маслом, с чёрным автографом известного в нашем краю художника, заказанная коллегами на пятидесятилетний юбилей. Портрет ещё стоял на полу и был почему-то поставлен на бок, отчего отец на картине косился на потолок, хотя в оригинале, он наверное властно озирал пространство слева. Образ был выполнен добротно, мастерства художник не жалел, добавил волос на голове, медалей на груди, осмысленности в глазах, и последнее было настолько неправдоподобным, что лицо на портрете казалось совсем чужим. Это было лицо того, кем хочет казаться военный чиновник пятидесяти лет, но не его подлинным. Все такие чиновники похожи друг на друга: их лица выравнивает старость и тревога. Ждать отца пришлось недолго, его шаги падали где-то за двумя дверями в коридоре, но их было слышно необычайно хорошо. Я сидел в его кресле, захотел взять со стола ручку, подписать книгу, но заметил за собой странность: я волнуюсь и сжимаю переплёт так, что слышно как хрустит клей.

В ответ отец подарил мне нательный крест. Вероятно, только до этого дня он оставался атеистом.

XV

▲

На этом месте я останавливаю Вовин рассказ. Его рукописи в этом месте очень спутаны, противоречивы по смыслу, и намного неразборчивее остальных, и так не очень каллиграфических его листов. Да, нужно сказать, что отдельный обрывок описывал покупку книги в магазине, но про Грина там ничего особенно описательного нет, зато весь лист он, то цитирует Ахматову, то рассуждает о себе как о Гумилёве, то ещё какая-то путаница. Сложно понять, что конкретно значила для него эта встреча с отцом, но точно можно заявить, что значила эта встреча очень много. Дело было не в том, что он описывал, а как он это делал, и нужно сказать, что сделано было всё в большом волнении, и это состояние не похоже на волнение человека, делающего что-то в спешке. Я вмешался в рассказ Вовы от того, что нужно пояснить, что же произошло дальше с ним и его отцом, чтобы свободно перейти к новым частям бытописания Вовы Ульянова.

Вова встретил отца и подарил ему книгу. Был тяжелый разговор, отец плакал, Вова первый раз в жизни видел как плачет его отец. Запись про крест я оставил без правок. Потом они вместе вешали портрет на стену, и выходило так, что взгляд отца с картины падает прямо в окно, и если бы не штора, то будь на портрете живой человек, то видел бы он аккуратно то место, куда была доставлена ночная посылка. Порадовал эпитет самого Вовы. На полях была нарисована бутылка в виде квадрата, похожего на ларёк и надпись «ароматы Удмуртии». Парень не терял чувство юмора, даже в тяжёлый час. Отцу он так и не признался ни про гараж, ни про Анну, зато всё рассказал, что он думает о том случае с убийством голубя. Скорее всего, этот голубь был больше всего остального, и, возможно, Вова считал, что всё, что с ним происходит это расплата за то первое убийство. Будто у Вовы есть личный, первородный грех, искупить который можно только на своём личном кресте. Говорю это не безосновательно. Не сразу заметил, но на каждом листе его рукописей, мягким карандашом, едва заметными линиями были нарисованы голуби во весь лист. Это не была копия одного рисунка, голуби были разные. Один шёл по какой-то, будто кипящей камешками поверхности, с реалистично прорисованными скорлупками семечек и окурками, другой с расправленными крыльями, третий летел по белому тетрадному небу с подобранными лапками. Честно сказать, стало страшно. Всё это было похоже на жестокое сумасшествие, и если бы я не знал, что Вова искренне любит, то стал бы избегать его. Чтобы была возможность представить моё волнение, напомню читателю один факт: Вова, каким бы лириком он ни был, служил в охране, и имел при себе оружие. Разрешение на это оружие полагалось ему по службе, по наследству и по иронии судьбы. Оружие преследовало его всю жизнь. В рассказах оружие упоминается только, что называется по делу, и этот факт успокаивает. Это может значить, что у Вовы нет фанатизма, который бывает у большинства сумасшедших. Иначе суммой фанатизма и оружия окажется смерть. Вова слишком отчётливо запомнил мёртвого голубя после знака равенства. Так считать научил его отец.

Рисунки произвели на меня впечатление, какое обычно возникает от разгадывания ребусов. Сначала глаз наблюдает только части, ум тщетно простукивает пустоты этих деталей, какие-то части рассудка говорят о том, что вся картинка бессмысленна, и тут, будто волшебной, необъяснимой силой всё становится ясным до оцепенения. Мгновение назад разум сомневался, а теперь он же сомневается в своей адекватности, ведь то, что разгадано, кажется, ясным и дураку. Вероятно, что-то подобное происходило и с Вовой, только волшебство было на несколько порядков сильнее: он был влюблён.

XVI

▼

Я был влюблен.

Через час Анна должна появиться на площади. Я сидел на лавке с коваными опорами, как раз под матюгальниками, из которых ровным потоком на площадь проливался Бетховен. Передо мной был театр и фонтан, за спиной было что-то вроде парка. Солнце пекло во всю, и кажется посылало волны своего жара в такт музыке. В этот же такт попадали все люди и предметы, которые в тот момент перемещались по площади: бежали дети по гранитному поребрику фонтана, блестели быстрыми спицами велосипедисты, бежала собака, с высунутым языком, похожим на кусок докторской колбасы. Собака пробежала так близко, что даже случайно задела меня хвостом, поэтому с чем-то другим, как это со мной уже было, я не мог перепутать собаку, но от недоверия к себе приподнялся от пологой спинки скамейки, чтобы лучше разглядеть, что это собака, а не какой нибудь неопознанный, пока ещё не летающий, объект. Всё это произошло тоже по благославению Бетховена. Собака, видимо, почувствовала внимание, весело глянула на меня, понюхала пивную крышку, которая валялась тут же у скамейки и побежала прочь. Я увидел, что собака бежит не прямо, а будто смещает задние ноги, так, что это заметно только если глядеть на неё внимательно. Я долго смотрел на собаку, она несколько раз останавливалась, тянула воздух, вертела головой, и бежала дальше. Что-то заставило меня обернуться назад, туда, где росли деревья, и в этот момент ледяная боль сковала сначала правое плечо, потом спину, потом голова будто налилась холодным свинцом, и последнее, что я помил, это галлюцинацию, в которой собака взлетала над площадью, останавливалась в воздухе, чуть выше, чем заканчивается фасад здания с надписью «Россия». Дальше я был в том каменном несуществовании, которое не знает никакого сознания, наблюдения, и наверное, только там не было Анны, но, только по той причине, что там не могло быть никого вообще.

...

XVII

Сначала я увидел свет, потом Анну. Она стояла надо мной, и тогда стало ясно, что я лежу на чём-то, похожем на носилки. Хотелось пить. Моё тело было обёрнуто во что-то белое, колени и локти были перетянуты чёрными тряпичными ремнями, а сами ремни крепились где-то подо мной. Всё было похоже на больницу, но пахло это место совсем не лечебным духом. От яркого света ломило глаза. Губы сильно слиплись, и больно было размыкать их. Анна поднесла мне к губам какой-то предмет из медицинской стали, этим предметом доктора детских больниц нажимают на корень языка, чтобы разглядеть горло. Один конец предмета был обёрнут во что-то белое и сырое, похоже, это был бинт, смоченный чистой водой. Анна приложила этот мокрый лоскут мне к губам и разомкнуть их стало намного легче. Я почувствовал медицинский привкус стерильного бинта на языке. Своей собственной реакции на происходящее я удивился больше, чем самому происходящему: меня мало беспокоила безопасность того, что со мной происходит, хотя очевидно было, что происходит, а точнее произошло, нечто опасное, меня не волновало моё хронологическое и географическое положение, хотя, где я и какое сейчас число и месяц я не знал. Меня, представьте себе, беспокоил запах изо рта, который возможно, будет неприятным, после продолжительного оцепенения, поэтому я боялся что-то сказать, раскрыть рот. Мне вдруг показалось, что пол помещения чуть поднялся и опустился снова. Вестибулярные галлюцинации? От этих слов разило мышьяком и каким-то советским психоанализом. Галлюцинация появилась снова, но проявила себя иначе. Теперь поверхность сместилась вправо, и наклон я мог не только чувствовать, но и видеть. Под пластиковым потолком, кусок которого я видел, висела лампа похожая на прожектор. На небольшом крючке, который был приделан к лампе, висел мой нательный крест на цепочке, и я увидел, распятие поплыло вправо, что означало полное соответствие вестибулярных галлюцинаций — визуальным, а такие соответствия могут лишить увиденное статуса болезненных видений, и весь абсурд происходящего накрыл неумолимой волной мою хрупкую реальность.

Анна сидела рядом и, видимо, что-то записывала. Меня беспокоило то, что она что-то спросит, и мне нужно будет раскрыть рот. Хотя, вопросов у меня, наверное, было больше чем у неё. Она сидела рядом на каком-то кресле, напоминающем, такие, которые бывают в самолётах. Я не мог повернуть голову, чтобы разглядеть что она делает, что это за кресло, не мог разглядеть одни мы в этом помещении или нет. Чувствовал, что одни. Помещение тряхануло, так, что серебряное распятие какой-то момент времени висело не на прямой цепочке, а на дуге, которая мелко дрогнула, выгнулась обратно и снова стала прямой.

— Где я? — Едва шевеля губами, сказал я. Мой голос был слабым, хриплым и каким-то чужим.

Анна подняла на меня свои глаза. Прямо смотреть я на неё не мог, мешало что-то сдавливающее голову. Анна привстала, поглядела на меня внимательно, так, как обычно смотрят на часы и улыбнулась.