Современное искусство — владимиру ульянову 4 страница

...

Ёсик часто навещал меня в моей комнате. Разрешения заходить ему никто не давал, но я помнил, что мой выход из комнаты тоже когда-то не был законным. Заходил он с нескрываемой корыстью: донимать меня своими бесконечными стихотворениями. Видимо, в институте его не жаловали, а мои одинокие овации лёжа, его вполне устраивали. Когда Иосиф начинал обрастать «кружевом стихов», как он любил выражаться, я покрывался мхом молчаливого негодования. Из Ёсика струилось всё: и грозная гражданская лирика, и нежные, румяные слова, с ласковостью ребёнка дауна, натыканные вокруг таинственной «её», и грустно рифмованные глаголы, между которых прячется тень какого-нибудь специально затащенного в стихотворение дерева, которое одинокой своей фигурой напоминает глупому читателю о бренности мира, а мир, между тем, оказался бренным только после того как некая, непостижимая «она» ушла в туманную даль. Тысячи слов-короедов бороздили мои извилины, не давали покоя мне до тех пор, пока Ёсик не уставал, или не уходил выпивать со своими товарищами по кружевному цеху.

Поэзия — целое море, сказал какой-то забытый классик. Но на той лодке, которую мне любезно снимал с прикола Ёсик, меня, пока что, тошнило. Когда я слушал его, мне было некуда убежать. У меня не было определённого занятия, кроме превращения в Ленина, конечно. Сослаться на то, что я занят я не мог, но однажды меня осенило. Я сам начал писать стихи.

После недолгого размышления за столом я обнаружил под правой рукой это:

«я жму на стоп, мне жмут тугие берцы.

бинты в крови — алеют паруса.

внутри меня растёт собачье сердце,

меняются местами полюса».

— Ну как? — Задал я вопрос Ёсику той же интонацией, которой он обычно спрашивал меня, после каждого произнесённого шедевра.

— Ну, так себе… слабовато, серенько. Рифма тут не очень, размер хромает, смысл не понятен...

Я остолбенел. Я же всегда хвалил его, за все его уродливые берёзы-слёзы, а теперь он заявляет такое о том стихотворении, которое я хотел дописать и посвятить Анне. Вида я не подал, только кивнул и стал расспрашивать его о теории стиха. Это действительно могло мне сейчас хоть в чём-то пригодится.

— Расскажи, а как правильно писать?

— Ну, Есин сказал, что никак не правильно, что это решать только автору, что главное чувствовать, что пишешь, говорил, что писателем на полчаса не стать, нужно так жить… — Ответил мой насмешник, и отчего-то погрустнел.

— Кто такой Есин? — Спросил я, уже ожидая примерный ответ. Это должен быть его учитель или вроде того.

— Есин-то? Это ж писатель. У нас в институте преподаёт, ну то есть семинар ведёт.

— А ты согласен с ним?

— Конечно, согласен. У него опыт, да и сам он дядька неплохой.

— А чего ж ты мои стихи сразу, с налёту засрал, раз согласен?

— Не знаю, — Сказал Ёсик и пожал плечами, — у нас так принято.

После этого разговора я стал намного смелее в критике, и когда я хотел прекратить поднадоевшую декламацию Троцкого-Бродского, она действительно прекращалась.

XXVI

Анна пришла ко мне поздно вечером. От радости у меня перехватило дыхание, а в горле что-то щёлкнуло, и я долго не мог говорить. Сначала я даже подумал, что это очередная уловка, будто в меня всадили какой-нибудь психоактивный модуль, заставляющий меня превращаться в одну из субличностей Ильича — «Ильич влюблённый», но потом вспомнил, что появление Анны совершенно естественно меняет режим моего мозга и моя влюблённость всё-таки первична.

— Аня, ты прекрасна, но доктор сказал, что ты меняешь мне мозговой режим.

— Прекрасное всегда меняет режим, — ответила Анна, и я понял насколько сильно мне не хватало её голоса.

Ко мне она вошла незаметно, будто соткалась из воздуха, и это, по всем моим ощущениям, вполне могло быть правдой.

В комнату, невесть откуда, пришагал выпивший Ёсик, пришагал, по видимому, случайно, на автопилоте. Он остановился возле моей кровати, перед глазами он держал книгу. Я и Анна смотрели Ёсику в макушку головы. Он поднял лицо от книги на нас, и на месте где была макушка сверкнули два нежно-нетрезвых глаза.

— Я пойду, пожру тогда, — уловил нить происходящего Ёсик.

Я не заметил, как он исчез. Анна сказала, что придёт через полчаса. Ещё, оказалось, что Ёсик, принёс мне неплохой костюм. Значит, среди друзей объявился производитель классических, чёрных и пепельных двоек и троек. Мой костюм был чёрным, как последний костюм Ильича, в котором он и встречает гостей в своём мавзолее. У Троцкого-Бродского такое чувство юмора. Ничего не поделать.

Из дома писателя мы с Анной вышли в уже темнеющую Москву. Наверное, если смотреть на Москву из космоса, то в такие часы, она похожа на лужу тёмно-лиловой воды, из под толщи которой всплывает светящееся, горящее электрическим пламенем, масло. Мы шли только рядом: не держась за руки, не разговаривая, не переглядываясь.

— Что? Ты что-то сказал? — спросила Анна.

Я стоял наклонившись и глядел в лужу. В луже грязно отражался фонарь, Ленин, к которому я почти привык, и несколько ещё тусклых звёзд. О чём я до этого думал я не мог вспомнить.

— Ты что-то сказал? — Повторила Анна.

— Я не помню. А что? Тебе что-то послышалось?

— Да, мне послышалось, ты сказал что-то вроде, «Аннушка уже разлила масло в огне», или «в огонь», — Анна посмотрела мне в глаза.

— Я не помню, я только представлял, что Москва горит…

— Ха! Наполеон, — и тут она улыбнулась так, что я снова забыл обо всём.

Темнело гуще. Деревья в парке казались чёрными скалами, а небольшие аллеи — прохладными бронхами старухи Москвы.

Если бы некий наблюдатель шел нам навстречу, то он не увидел бы ничего необычного, разумеется, необычного, для вечерней Москвы. Я и Анна не спеша шагали по улице, вдоль парка, огороженного чёрной решёткой. За нами, на небольшом отдалении вырастал каменный Чипполино Останкинской башни.

XXVII

Анна говорила. Я всё время спрашивал. В тот вечер я узнал много нового. Оказалось, что я не первый Ильич, то есть был ещё один Вова Ульянов, обитавший в той же пробирке, что и я. Анна помнила, что не должна говорить, но этот уговор с другими организаторами проекта показался ей нечестным. Прошлый Ульянов погиб, как, впрочем и позапрошлый, но об этом я расскажу чуть позже.

Итак, от Анны я узнал, что когда-то на Арбате открылся подпольный музей истории теракта. В нём были собраны разные предметы, найденные на известных местах. Предметы были такими, что нельзя было понять откуда они, и поэтому под каждым было подробное описание. Только одна вещь, к слову сказать, главная в экспозиции, была подписана только одной датой. Это был обугленный колокольчик из китайской стали с обгоревшей шелковой лентой. Триколор этой ленты перечёркивали кровавые складки. Первое сентября, две тысячи четвётртый.

Бесланский звонок пробыл главным недолго. Знаменитая челябинская микроволновая печь, в которую было вмонтировано взрывное устройство, впоследствии обезвреженное, стала рок-звездой для всей антисоциальной Москвы. Памятник несостоявшемуся теракту стоял там шесть месяцев. Популярность музею сделали службы безопасности: они запретили музей. Чем больше было цензуры на каналах и в московских газетах, тем с большей силой разносилась весть по кардиганному радио: московские хипстеры жужжали об этом везде. За несколько месяцев до закрытия музей облагался штрафами, научных сотрудников и администрацию задерживали, проводили обыски, но протестная акция «время колокольчиков» прекратила и это. Время колокольчиков было чем-то вроде митинга: на Арбат приходили люди и звонили в колокола и колокольчики. На мостовую клали тряпичную колбасу с надписью «тревога» и били её. Для обывателей, это было просто эхом сорвавшейся с неизвестного этажа двенадцатой струны Саши Башлачёва, а для нового протестного движения этот звон был бессловесной марсельезой. Некоторые участники заклеивали себе рты широким пластырем и размашисто рисовали себе вместо рта непонятное никому из-за почерка и покосившегося дискурса, загадочное слово «свобода». Служба безопасности на время изъяла некоторые предметы и музей разрешили. Изьяты были осколки стены из подземного перехода, звонок и печка. После этого случая в музее появился новый сотрудник по кличке Лысый, который был во главе всех протестов и так притёрся к администрации музея, что его взяли работать. Это был выскокий, длинноволосый парень, с просторным и сложным лицом в модных очках. За свои косы он и заслужил кличку. После запрета, ребята из музея познакомились с прошлым Ильичом. Не нужно говорить, что и директор музея теракта был другом известной организации. Музей открыли и печка, любезно возвращённая с лубянки, стала отсчитывать время до годовщины того несостоявшегося теракта.

Анна долго рассказывала о сложности отношений в атмосфере общей тайны.

Финал такой. Лысый оказался стукачом. Кстати, узнал правильное название стукача: внештатный сотрудник службы государственной безопасности. Лысый вмонтировал в печку настоящее взрывное устройство, рассчитывая, что в годовщину несостоявшегося теракта в музее будет очень много людей. Расчёты оказались справедливыми.

Ильич подозревал Лысого, сказывалась генетически богатая жидкость в мозгу. Спустя несколько дней, Ленин раскусил Лысого просто и со вскусом. Просто отвёл в сторону и сказал, что он тоже стукач, только более молодой. Лысый раскололся. Это произошло в указанную годовщину теракта, и бомба, начинённая гвоздями, с минуты на минуту должна была рвануть. В последний момент, почти как в американских блокбастерах, Ильич накрыл микроволновку собой. Предысторию подвига узнали от Лысого, которого кинула служба безопасности, а ребята, друзья ведьмы, наоборот, поймали. Наказали Лысого тем, что не только оставили в живых, но и продолжили говорить с ним. Лысый забрался на крышу одного католического собора и замёрз там, обнимая каменного апостола Павла. После, Анна умудрилась как-то изящно пошутить про Павлика Морозова.

Когда Анна закончила рассказ, мы остановились у свежего памятника. В парке стояло бронзовое распятие Ленина, с выдающимися из ладоней гвоздями. Голгофу имитировала бетонная тумба, символ печки, догадался я. С нарочитой неряшливостью и большой любовью, на бетоне была выскоблена надпись:

современное искусство — владимиру ульянову

Отчего-то я вспомнил ощущение, как дрожала земля, когда рядом вбивали сваю.

XXVIII

Через дорогу от сооружения слепила глаза белая вывеска «надежда». Судя по кофейному зерну, изображённому ниже надписи, за тяжёлыми стеклянными дверями должна была находится кофейня. Кофе я никогда не любил. От него у меня, по неизвестным мне причинам, скручивало мочевой пузырь, и если жидкости не дать выйти, то природа возьмёт верх, а если быть точным и низ тоже, стратегические мышцы расслабятся и всё пустится, как говорят московские таксисты, на самотёк.

— Наши… — Сказала Анна, и взяла меня за руку.

Несколько секунд я не мог понять, что происходит. Кто такие наши и почему Анна так неожиданно прижала мой рукав к запястью, обхватив мою руку так крепко, что кажется, треснула запонка на рубашке?

Прямо перед моим лицом, почти бесшумно пронёсся фургон. От страха пальцы ног в ботинках сжались так, будто хотели стать кулаками. Анна отпустила руку. Я не видел себя, но должно быть тогда я смотрел перепуганно. Анна смотрела в окна кофейни, лицо её было чистым и спокойным, будто она просто оторвала от моей одежды плохо пришитую нитку. Когда мне пришло в голову это сравнение Анна молча оторвала от воротника моего пиджака какой-то волосок.

— А кто наши? В кофейне, или эти, в фургоне? — Спросил я и заметил как голос не хочет мне подчиняться. Это из-за связок, их свело страхом.

— И те, и другие. Ты не пугайся. Всё хорошо будет, самурай. — Ответила Анна, и мы перешли дорогу.

В кофейне пахло индийскими благовониями. Неизвестно откуда, будто из воздуха, играла музыка. Видимых источников звука не было. Песня была знакомой с юности, в ней нестареющий Курт просил некоего друга, его изнасиловать. Мы заняли столик у самого дальнего окна, потому как я всё ещё стеснялся своей новой внешности. Анна напомнила, что владелец этого заведения наш друг. «Всё бесплатно» — отредактировали мои мысли её слова.

Ужасно хотелось напиться водкой и, наконец, признаться Анне во всём, что я чувствую. Рассказать, наконец, о том, как я её ждал в Ижевске, рассказать, что не шутил, когда говорил, что люблю, сказать всё.

Анна сидела напротив и что-то искала в своей небольшой сумке. Подошёл приветливого вида официант и выставил на стол два красивейших бокала.

— Ваши два гляссе. — Сказал официант и почему-то улыбнулся мне, а не Анне, и показалось, что официант, тайным образом, знает, о моих особенных отношениях с кофе.

— Спасибо. — Ответил я так, будто всё идет как должно.

— Спасибо. — Сказала Анна и протянула мне серый блокнот, — спрячь, потом почитаешь.

— Что-нибудь ещё? — Спросил официант.

— Нет, ничего, достаточно. — Ответила Анна.

Я только в недоумении помотал головой так, чтобы официант понял, что мне ничего не нужно и покрутился в поисках уборной. Анна вдруг улыбнулась и нацелила указательный палец чуть выше моей головы. Я обернулся и понял, что дверь в туалет за моей спиной. Блокнот я спрятал в пиджак.

XXIX

Когда я вернулся за столик, Анна уже стояла у выхода, ко мне спиной. Под руки её держали двое без формы, в гражданском. Кто-то открыл тяжёлую стеклянную дверь и Анну забрали. Официант, стоящий рядом со мной, будто случайно, опрокинувший солонку, осторожными знаками дал понять, что мне вмешиваться не стоит. Я стоял возле стола, за которым я так ни в чём и не признался.

— Вы забыли в туалете свою шляпу. На подоконнике. — Шёпотом сказал официант.

Никакой шляпы я в туалете не забывал, но официанта я понял хорошо. Нужно было скрыться через открытое окно туалета. У парадного входа, за стеклом уже стояли ещё двое в форме, неизвестно откуда появившиеся, как музыка, из воздуха. Значит, никого не выпускали до выяснения, а если эти ребята выяснят кто я такой, то мне и всей нашей метафизике несдобровать. Я закрыл туалетную комнату изнутри и выбрался через окно во двор. На дворе никого не было.

Бывает особое пассажирское чувство, будто поезд, который двигался туда, куда ему полагается, вдруг начал двигаться в другую сторону. Эта смысловая галлюцинация возникает, если в один день путешествия смотреть в окно правого борта, а после сна открыть глаза в окно левого. Что-то подобное испытывал теперь и я.

Быстрым шагом, не привлекая внимания, я добрался до Ёсика. Искать его не пришлось, он пьянствовал на скамейке, возле дома писателя. На траве, напротив Ёсика, сидели трое девушек мятого вида. Крупная колея от протектора на газоне заканчивалась вросшим в кусты фургоном, тем, который недавно, у кофейни, вполне мог стать последним наблюдаемым мной предметом.

Даже красивые люди с приятными чертами лица становятся безобразными из-за спирта в крови. Лицо, расслабленное возле рта, обезображено напряжением глаз, красноватых в углах, и вариантов такого изменения много. Такой же бессмысленностью пованивало теперь от моего друга Ёсика.

Странно было наблюдать моего друга в такой праздности и после моего сообщения о том, что Анну задержали. Скоро Ёсик пояснил: Анну задерживают аккуратно раз в месяц, и даже пошутил что-то про женские циклы. Я ударил Ёсика по лицу. Первый раз я дал человеку пощёчину. Он только посмеялся в ответ.

— А пожрать я на чём поёду? — Кричал Ёсик, когда я уже завёл фургон, и по колее отъезжал назад.

— Нажрался уже, — крикнул я в окно, и, услышав себя, даже погордился за абсолютно ленинскую «р», образца записей с фонографа, которые, наверняка заботливо нарезал покойный ныне чернобыльский умелец.

Через зеркало заднего вида я увидел, как три девушки, которые сидели возле Ёсика, разбежались. Их визг смещался с воем колёс. Я никого не задел.

На переднем сидении, соседним с водительским, лежал топор, на ручке которого было неровно выжжено слово «Федя». Этот топор я заметил ещё в ту ночь, когда дверь моей комнаты захлопнулась и мне пришлось провести ночь в комнате Ёсика. Даже помню его комментарий, Ёсик указал на экспонат и таинственным голосом поведал, что это произведение создано в память о Достоевском. Зачем-то он был нужен Ёсику и в машине.

Сверху приборной панели лежала карта Москвы. Лубянская площадь была отмечена синим кругом, нашёл я её быстро. Из складки карты выполз небольшой паучок, интересующийся таким перемещением его дома. Он торопливо прополз по Лосиному острову, пробежал вдоль Яузы, быстро добрался до Красной площади и отчего-то остановился, шевеля передними лапками. У пешеходного перехода остановился и я. Пока я отвлекался на паука, улицу Руставели переходил какой-то старик. Я резко нажал сцепление и тормоз и тут же в лобовое стекло уткнулся резиновый наконечник стариковой трости. Из соскочившей вставной челюсти старика выплеснули слова.

— Сталина на вас нет! Паскуды на месредесах!

Ехать нужно не на Лубянку, а в Мавзолей, подумал я.

XXX

▲

После экспертизы, а иначе мой труд никак не назвать, я вывел последовательность действий которые сделал Вова и его окружение.

1.

Великим трудом, дипломатией и боевым НЛП Вова добрался до саркофага Ленина. Мавзолей охранялся двумя выпившими солдатами, один упал в обморок, другой был обезврежен несколькими словами о революции.

2.

Саркофаг был разбит «Федей». Этим же топором была обесточена Лубянка и остальные стратегические точки Москвы.

3.

Ёсик, в этот момент, как он выразился, жрал в том самом ресторане Макдональдс, на Тверском, и когда там выключился свет, тот всё понял. Это было ясно из отдельной, особенно неразборчивой записки, вложенной, видимо, позже, чем были собраны рукописи.

4.

Тело Ленина Вова зачем-то нёс на руках, через Красную Площадь в сторону Гума. Снайперы, дежурившие у бойниц, ходили под начальством полковника, который тоже был другом. Этот полковник и дал отбой стрелять, по рации сославшись на то, что снайперы просто перебрали сухого афганского пайка, выдававшегося им за вредность работы на кремлёвских стенах. Их, вероятно, было легко убедить в галлюциногенной природе случившегося. Ещё бы: представьте, Ленин несёт Ленина на руках по Красной площади под бой курант. Как возвратили тело на место, рукописи не сообщают.

Отдельная записка гласит: У Ленина нет указательного пальца. Поэтому руку закрывают знаменем.

5.

Анна выбралась из заточения. Рукописи так же таинственно молчат о технике исполнения побега. У музея Маяковского Анну ждал фургон. Анна отказалась ехать. До дома писателя она и Вова, в целях безопасности, добирались пешком.

6.

На следующий день решили незамедлительно ехать в Кремль, чтобы, пока не стих шум вокруг перемещения Ильича, сделать своё дело. В назначенную комнату Вову пропустили под видом эксперта, который как раз и должен был обследовать комнату, на тот случай, если злоумышленников, которые разбили саркофаг и утащили Ильича, интересовала именно она. Командование, разумеется, кроме того самого полковника, ни о чём не догадалось, а наоборот, посчитали нужным нанять специалиста по обследованию тайных комнат Кремля. Под видом этого специалиста Вова и вышагивал по кривым коридорам, ведущим под Тайницкую башню, где и находилась, вросшая в исторический каламбур, тайная комната.