Часть вторая. Дверь открылась, но не так, как я себе это представлял

I

▼

— Я Вова Ульянов.

Дверь открылась, но не так, как я себе это представлял. Внутри покрытой ржавчиной толще двери что-то щёлкнуло. Очевидно, нужно было просто толкнуть дверь вперёд, потому как ручки никакой не было. Я толкнул. Из комнаты запахло слежавшейся одеждой, старым деревом и чем-то ещё, неизвестным, но таким родным, что вдоль позвоночника пробежал холод. На пороге комнаты я обернулся. Человек с автоматом, который сопровождал меня по коридорам, кивнул, как бы указывая вперёд. Волнение, ещё полчаса назад, кусающее меня изнутри, куда-то испарилось, и я зашёл в комнату, с левой ноги, отчего-то вспомнив как в детстве всегда заходил в дом именно с левой.

Лампа, с дырявым железным абажуром, стояла на пыльном столе, чуть свешиваясь краем, на столе лежали серо-желтые кипы листков. Свет, конечно, зажёгся недавно, я знал, что электропитание подаётся при открытии двери, но здесь все было так, будто свет горел здесь, как минимум с восемьдесят шестого. Стул, на котором, когда-то сидел вождь был обыкновенным, деревянным, и даже странным для главы государства, спинка этого стула состояла из цельной доски и была похожа на надгробие из-за выцарапанных на ней четырёх слов. Ильич Нес……….й Царёв И……..ель. (Надпись была повреждена). На синеватых от времени, беленых стенах были начирканы неразборчивые надписи карандашом.

У меня было время. Достаточно, чтобы исследовать все рукописи. Их оказалось не так много, как я себе представлял. Я ожидал увидеть комнату, интерьер которой состоит только из связок листов и стола, а по этой комнате можно было сказать, что хозяин числюля-минималист. Ещё со школы я думал, как Ленин мог столько написать и так растиражировать, что некоторые книги можно было открыть ещё с типографским хрустом даже после тридцати лет от года издания?

Мне дали девять часов: четыре часа на исследование комнаты, час отдыха, естественно не покидая Кремля, и ещё четыре для рукописей. Заполненный бланк с результатами для официальных лиц у меня уже был. Согласно ему, я даже не заходил в комнату, из чего следовало, что и тот человек с автоматом тоже друг.

Как много у меня друзей, но без них меня действительно, как в песне, совсем чуть-чуть.

Инструктажа перед входом не было. Точнее, он намечался, но Анна решила просто погулять со мной около Останкинского прудика, и когда мы расставались, она сообщила, что инструктаж окончен. В тот момент я переживал больше, чем теперь, в тайной комнате на глубине нескольких десятков метров, под кремлёвской стеной.

То, что комната узнала меня, и не была настроена враждебно, чувствовалось как-то изнутри. Это связано, скорее, с тем холодильником, который стоял в доме писателя, в моей комнате, чем с моим бесстрашием.

Нужно было с чего-то начать. Я снял пиджак и повесил его на спинку ленинского трона. Что-то лежащее во внутреннем кармане тяжело брякнуло о дерево. Сначала, я подумал, что это окно мнемониста лежит в моём внутреннем кармане, но в этот момент увидел его рамку уже лежащей на столе. Скорее всего, я положил его на стол, как только зашёл в комнату. Пошарив в кармане, я увидел бензиновую зажигалку и блокнот, который мне вручила Анна, ещё перед своим задержанием. Странно, что я не вспоминал о нём, хотя дал себе слово, когда будет время, проверить, что там. Зажигалку, вполне мог забыть Ёсик, который часто примерял одежду, перед тем как дать её мне. Я раскрыл блокнот на первой странице. Страница оказалась пуста. То же самое было и с другими страницами. Какое-то время я думал, что Анна просто подарила мне блокнот для моих записей, но скоро понял, что дело совсем не в щедрости. На последней странице блокнота был оттиск фирмы производителя, этот оттиск и помог мне догадаться, в чем тут дело. «Milk skin». Это не опечатка, а ценное указание.

В чернильнице Ленина, когда он писал свои письма в будущее, было молоко. То есть, когда-то было, теперь даже самой чернильницы не было на столе. Если подержать такой лист над зажжённой свечой, то станут видны записи. И зажигалка появилась в моём кармане не случайно. С самого начала мне показалось, что первая страница блокнота чем-то испачкана, но теперь всё встало на свои места. Я вырвал из блокнота первый лист, и провёл над огнём подозреваемую его часть. Первой, тёмно коричневой петлёй высветилась буква «Я». Это был почерк Анны, знакомый мне ещё по семинару в Казани. Дыхание дрогнуло и вместе и ним дрогнуло пламя. Отчего-то я вспомнил, что именно этой буквы не хватало в надписи «Россия», ночью, на центральной площади в Ижевске. Вот теперь Россия на месте. И «Я» с ней. Я выровнял дыхание и завершил расшифровку.

«Я люблю тебя.

Анна».

II

В минуты потрясений можно потерять чуть больше, чем сознание. Взгляд, не успевающий протянуть смысловую нить от наблюдаемого предмета к себе, падает в бездну бессмысленности, будто канатоходец, которому подрезали канат. В такие моменты сознания нет: оно возникает только, когда ему есть что сознавать, а когда сознавать нечего, то и обнаружить пропажу некому. Приключения в пустоте, обычно длятся недолго, если можно так говорить о том, чего фактически не произошло. Скоро канатоходца ловит сетка и выбрасывает его на новую верёвку, где он обречён путешествовать от причины к следствию, которое мигом становится новой причиной.

Потерю себя невозможно вспомнить, потому что там нечего вспоминать, да и некому. Памяти, как инструменту, не за что ухватиться, и за рукоятку этот инструмент никто не держит.

Такая потеря себя произошла со мной в ленинской комнате, и впервые у меня возникла какая-то внутренняя потребность посмотреть, что было, пока меня не было.

Анна предупреждала меня, что в комнате могут находиться излучатели тонких психических импульсов, которые не уловить современной аппаратурой. Анна рассказывала, о кошке, которую для эксперимента принесли к двери комнаты Ленина. Кошка зашипела и попыталась убежать, а мне предстояло жить и работать. Я чувствовал явное вмешательство в мои мыслительные поля. Чувствовал это всё сильнее, как вдруг не сумел перелистнуть собственное воспоминание. Нечто ярко вспыхнуло во мне в один момент, и в одном этом моменте была вся его временная и пространственная протяжённость. Я раскрыл блокнот на следующей странице после признания Анны и начал записывать то, что неведомым протуберанцем пронеслось насквозь моей головы.

...

Всё моё воспоминание было похоже на утренний сон, один из тех, какие постоянно забываются, если их не записать, не проговорить. Забытые сны забиваются клочьями смыслового тумана в изгибы канализации памяти, прибиваются ассоциациями к предметам, и скоро исчезают, как звёзды после восхода солнца.

Помню, что ехал в санях по тундре. Как я определил, что это тундра, не знаю и сам; я никогда не видел север, но в моём воспоминании мной чётко осознавалось название. Я сидел спиной к направлению движения и видел только две одинаковые дуги, рисованные примятой травой из под полозьев. Ощущение было таким будто я еду здесь уже давно. Возможно, всю жизнь. На горизонт было трудно смотреть, глаза слезились, и ровная линия в капле слезы завязывалась узлом.

— Куда едёшь? — спросил тот, кто, правил санями. Обернуться я не мог из-за странного ощущения, что за спиной ничего, кроме голоса не существует, то есть нет того, кто говорит, только голос.

— Еду обратно, — ответил я первое, что пришло в голову.

— Правильно.

Я молчал. Очень хотелось спросить, что правильно? Откуда он мог знать, куда я еду, если я сам не знаю куда направляюсь, а если знает он, то его вопрос лишён всякого смысла? Что такое обратно и где оно, в конце концов, какое такое обратно?

— Обыкновенное обратно. Одно на всех. — Ответил голос, будто услышавший мои мысли.

— Как вы это... что это? Где я?

— Так хорошо начал и теперь задаешь глупые вопросы.

— Позвольте, я не могу повернуться к вам, кто вы? Это нормальный вопрос, нормального человека попавшего неизвестно куда, ответьте.

— Да. Нормального. В этом-то всё и дело.

В этот момент мне показалось, что голос, что-то напевает, какую-то монотонную песню, на неизвестном мне языке. Голос пел её с самого начала и прерывался только когда говорил мне что-то.

— Вы что-то поёте? — Сказал я, уже почти смирившись с тем, что я в полной неизвестности.

— Мир.

— Так называется ваша песня?

— Так называется мир.

— Вы издеваетесь? Кто вы? Где я?

Голос начал петь что-то другое, переход был почти незаметен, но я услышал, что слова в его песне другие. Это было слышно из-за повторяющихся хриплых «е», до этого на их месте были такие же шершавые «а». По краю дороги, если принять за дорогу две кривые, очерченные полозьями, начали появляться небольшие холмы. Неожиданно, я понял, что это изменение вызвано не особенностями рельефа, а именно той песней, которую пел голос. В моей груди что-то сильно стукнуло, и мне показалось, что могу повернуться, но было страшно увидеть того, кто поёт мир.

— Понял? — спросил голос.

— Понял! — ответил я, и отчего-то почувствовав добродушие в последней его фразе, повернулся, но в глаза сильно ударило светом, так сильно, будто в потоке лучей было расплавленное железо.

— Кто вы? — Спросил я, уже сходя на крик, от неожиданной рези в глазах

— Ты...

На этом моё воспоминание кончилось. Нужно было приступать к делу.

III

Только драконом можно победить дракона.

Перед собой, на край стола я поставил зажигалку. Пахнуло дорогим одеколоном, Ёсик заправлял своё огниво подручными средствами. Фитиль разгорался мягко, огонёк был спокоен. Я проверил правдивость своей догадки про молоко, проведя центр листа над огнём. Высветилось слово «война», кляксообразная коричневая точка и слово «Террор», с которого начиналось следующее предложение. Я вдохнул и понял, что не дышал, пока был занят проявкой. Дальше всё шло гладко и через несколько минут в моих руках, строка за строкой появился первый лист рукописи.

...

Ключ к стране может подобрать только постигший суть двенадцати. Мои предсказания о России верны и нет в том сомнения. Великий Воин Александр Бланк, мой брат, поэт и маг написал поэму о двенадцати, для людей. Моё послание есть руководство к духу. Дух правит землёй.

Истинно говорю вам. Двенадцать матросов были принесены в жертву огню революции. Дух затребовал ещё жертв.

Итак, есть Дух. Единый для земли. В жертву ему приносят людей. Для этого есть война. Террор, который был устроен царизмом тоже имел корень в ублажении и увеселении духа.

Россией будет править три эманации Духа.

Будут правители удовольствия. Они будут пить кровь и есть камни. Кровь будут давать им люди, камни они будут брать из земли.

Будут правители выгоды. Они будут продавать кровь и камни. Кровь будет человеческая. Камни они будут брать из земли.

Будут правители благодетели. Они будут нескоро. Они оставят кровь и камни в покое.

Таковы эманации.

IV

Честно сказать, я не верил, что окно мнемониста сможет помочь мне запомнить все рукописи наизусть за четыре часа. Анна предупредила, что через какое-то время я должен буду дословно воспроизвести все рукописи вслух. Тем более, совсем неубедительно выглядело само окно: зелёная деревянная рамка, с протянутой крупной проволочной сеткой. Рамка разбивала рукопись на девять прямоугольников, то есть конструкция представляла собой квадрат три на три. Листы, на которых писал Ленин, были меньше рамки, но как заверила меня Анна, когда показывала окно мнемониста впервые, в этом не будет ничего страшного.

Было бы хуже, если окно было меньше, тогда пришлось бы запоминать по частям. Инструкция была простой: приложить окно к листу и остановиться на каждом из девяти фрагментов по десять секунд и, чтобы информация поступала в подсознание, а следовательно, запоминалась чётко, я должен был задерживать дыхание. Выходило, что полторы минуты без воздуха делали мою память феноменальной. Я сомневался, но делал всё по инструкции. Через четыре часа все рукописи были проявлены и осмотрены. Время я отмерил по стуку в дверь. Стучал тот, кто был приставлен ко мне охраной. Это означало, что нужно выходить. На двери расставленные треугольником вниз висели три книжки, что-то вроде трёх перекидных календарей. На левом были числа 2 и 3. На правом 2 и 7. Внизу висели три пустых листа. Я листал нижний календарь до тех пор, пока не получилось число 621. Внутри двери что-то щелкнуло, так же как и при входе в комнату. Стало не по себе оттого, что пока я был внутри, не думал о том, как выбраться из комнаты. Отсутствие волнения стало причиной волнения, точно так же, как иногда бывает стыдно из-за того, что не чувствуешь стыда.

Напарник не спросил ничего, только проверил мой пульс и прицепил к воротнику пиджака что-то похожее на прищепку. Через несколько секунд я догадался, что эта прищепка измеряет радиационный фон. Судя по реакции моего проводника, всё было в порядке. Мне было разрешено выйти на поверхность.

На скамейке у входа в подземелье, замаскированного под куст, сидела Анна. Я заметил, что моё лицо разъезжается в улыбке от радости. К слову, я ожидал увидеть Анну здесь, но то, что она была рядом, было для меня настоящим подарком. Анна встала, в два шага подошла ко мне. Мы крепко обнялись. От неё пахло летом, такой запах наверняка чувствовал каждый влюблённый мужчина.

Отчего-то я вспомнил, что Анна рассказывала о том, что при входе нужно будет умножать числа, но числа пришлось умножать для выхода. Возможно, она имела в виду то, что Ильич жил в этой комнате и выход в мир, для него был входом. Или нет. Всё перепуталось у меня в голове.

— Так, что же вы там охраняете?

— Где? — Спросил я, оглядываясь на вход в подземелье.

— Ну, у себя, на складе где ты работал.

Сначала я подумал, что Анна хочет выведать что-то про оружие, про автоматы, про патроны, или о чем-то, о чем смолчали мои начальники. Но эти мысли тут же рассеялись: Анна могла это узнать и без меня, при помощи друзей.

— Наверное, ничего. Ничего не охраняли. Просто не хотелось зависеть. От отца.

— Выходит, что ты себя охранял.

Мне показалось, что с Анной что-то не так.

— Выходит, что себя охранял. — Ответил я.

— А теперь почему ты не охраняешь себя, видишь в кого ты превратился?

Она сказала это беззлобно, в интонации не было ни высокомерия, ни жалости.

Какое-то время я думал, сказать ей или нет то, что пришло мне в голову, не обидит ли её такой каламбур, но скоро решился и сказал.

— Преобразился.

Анна улыбнулась. Я понял, что она не обижена.

— Знаешь, скоро всё пройдёт. Доктор сказал, что ты станешь таким как был. — Ответила Анна, но конец фразы был таким, будто она хотела добавить что-то ещё.

— Ты в этом не уверена?

Возникла пауза. Честно сказать я не задумывался о возвращении в прежнее тело, новое не очень отличалось от старого. Остался страх по-привычке. Я боялся остаться навсегда в комнате только после того, как вышел; и теперь я боялся остаться Ильичом навеки, только после того как понял, что после выполнения задания я стану прежним.

— Нет… то есть да... — сказала Анна.

Впервые я видел на её лице сомнение. Это её действительно преобразило. В тот момент я понял, что её волнует что-то кроме её борьбы, что-то кроме этой скрытой войны.

— Я не понял тебя. О чем ты?

До этого я видел её в профиль. Говорила она тоже как бы вперёд, не глядя в глаза. Но теперь она повернулась ко мне. Радужка её глаз была будто подсвечена изнутри.

— О том что... ты не станешь таким как был. Не станешь больше охранять себя, не будешь таким, каким я нашла тебя, и это хорошо. Я ведь заставила тебя делать...

— Делать?

— Слушай, я не могу сейчас об этом тебе сказать. Не хочу, чтобы ты отвлекался от работы. Только скажу, что тело твоё в скором времени станет таким, какое было... Знаешь, мне ты мне снился. Давно ещё, в Казани. В какой-то степи или в тундре, в каких-то санях. Странный сон. Володя, давай не будем про это сейчас. Я волнуюсь. Я никому никогда это волнение не показывала.

Тогда она запросто встала и ушла. А я ещё о многом хотел спросить. Например, о том, почему бы мне сразу не сказать, что рукописи написаны молоком, почему числа пришлось умножать при выходе, а не при входе, почему в конце концов Ильич пишет такими странными словами, и откуда взялся этот чудовищный стул с цельной спинкой?

Я просидел на скамейке до того момента как фигура Анны растворилась в листьях Тайницкого сада, и направился ко входу в подземелье. У входа курил мой друг с автоматом.

— Ну чего? Охранять тебя надо, Владимир Ильич?

— Нет.

Я не знал, слышал он наш разговор или нет.

V

Дальше работа пошла значительно быстрее. У меня действительно было ощущение, что я запоминаю тексты раз и навсегда, фотографически. Каждый завиток Ильича нашёл себе особое место у меня в голове, пазлы смыслов составлялись отдельно от текстов, но были в какой-то сильной неразрывной связи друг с другом. Впервые в жизни я чувствовал свою память такой цепкой, будто у меня в голове работала машина, собирающая знаки в особую, прекрасную структуру, пригодную к внутреннему созерцанию, однако сейчас, спустя время, я понимаю, чем жертвовал в тот момент: я ничего не мог анализировать и как-то относится к прочитанному. Видимо, вся энергия моего внимания утекла именно в запоминание и раскладывание по этажам памяти. Это помогло, потому как если бы я и включил эмоции, то едва ли смог дочитать рукописи до конца.

Подобное чувство, как бы это ни было странно, я уже испытывал. Это было в шестнадцать, в школе, когда пьяный учитель ОБЖ называл меня евреем. Учитель был военным, а им я верил как-то сразу, и слова, сказанные человеком в погонах в мой адрес, минуя сознание, бросались в волны того, что больше, чем я. Учитель ОБЖ был огромного роста, больше двух метров, кроме этого у него была афганская контузия: сильно искривлённая шея. Архитектура этого человека была чем-то между кочергой в военной форме и уличным фонарём, который уже устал стоять и светить, но лампа всё никак не перегорает. Все складки на его одежде, рисунки на всех плакатах в его кабинете, расположение парт и людей, сидящих за ними — всё это я мог воспроизвести в любой момент. Но это было только одним осязаемым воспоминанием, а теперь, будто всё моё прошлое стало ближе, ярче и, как будто, счастливее.

Моя память, бывшая когда-то тёмной, извилистой пещерой, словно стала прямым коридором офисного здания. Всё, что происходило со мной, поместилось в этот бесконечный тоннель, при этом, всё бывшее было расставлено по комнатам, двери которых уходили так далеко, что не хватало глаз, даже тех, которыми человек обычно глядит внутрь себя. Память была кристальна и безупречна: вот я вспомнил плывущие по небу матрасы, вот первый разговор с Анной, вот Коля, заправляющий катерпиллер, в общем, вся моя жизнь, все мои ощущения, желания, всё это можно было потрогать ещё раз.

Вот я в нелепом замшевом наряде играю в песочнице. Мама где-то неподалёку. Мне четыре года. Рядом трое моих ровесников: две девочки и один мальчик. У девочек яркие банты на головах, они трогают эти банты, и вытирают о них песок. Мальчик увлечённо копает яму при помощи белой крышки от канистры. Я строю город из песка. В самом центре стоит нечто, вроде пирамиды: один расплющенный кубик, на нём ещё один, поменьше, и самый маленький наверху. Сильно напоминает Мавзолей. Подходит удивлённая этим сходством Мама. Мама знает, что я ещё не был в Москве и не видел Мавзолей на фотографиях. А если и видел, то почему ребёнок воспроизводит в песочнице именно его?

— Вова, а что это у тебя?

— Там король спит!

— А кто король?

— Я король!

На этих словах мальчик, который до этого был увлечён ямой, начал доказывать, что король он. Его доказательством служило обсыпание меня песком и разрушение мавзолея. Я заплакал. Король проснулся.

Я не вспоминал этого никогда. Однако, это точно было со мной, это не было галлюцинацией или выдумкой.

...

Суть двенадцати есть рождение России и её смерть. Пророки времени говорят годы, и я, как пророк времени скажу истинные годы.

В год 1905 явление воды и Луны.

В год 1917 явление огня и Марса.

В год 1929 явление чёрного дерева.

В год 1941 явление чёрного железа.

В год 1953 явление смерти одного из Богов.

В год 1965 явление большого сна.

В год 1977 явление синего дерева.

В год 1989 явление разделения.

В год 2001 явление чёрного колдуна.

В год 2013 явление белого дерева.

В год 2025 явление великого.

Таковы пророчества.

Почему Ильич пророчил о прошлом, я догадался сразу. Скорее всего, психика Ильича, (и теперь моя), позволяла ему путешествовать во времени. Когда твоё сознание выше времени, когда оно перемещается по телу времени, трудно сказать что было, а что будет, потому как настоящий момент, то есть наблюдающее «Я», постоянно блуждает. От этого Ильич и назвал это всё будущим. А значит, случившаяся революция всегда будет, всегда только грядёт.

VI

▲

Позволить человеку не сойти с ума от новой информации может только мысль о том, что изменение его реальности — норма. Наверняка, топ-менеджмент мирового правительства, если такой существует, знают об этом и широко используют подмену понятия о норме.

Существует интересная метафора о лягушке: если в кастрюлю с кипящей водой кинуть живую лягушку, то лягушка эта немедленно выпрыгнет из воды, и есть вероятность, что останется жива. Это одно.

Если лягушку кинуть в кастрюлю с холодной водой и поставить кастрюлю на огонь, то есть вероятность того, что холоднокровная бедняга расслабится, привыкнет и сварится. Она не так сильно будет беспокоиться, но умрёт. Это другое.

Вову закинули в кипящее общество друзей сразу, без предупреждения, без тренировки. Однако он не только остался жив и не сошёл с ума, а ещё и пытается как-то анализировать происходящее. Это, согласитесь, для охранника заводского склада, высший пилотаж.

Хотя, если разобраться, то всё более чем логично: Вова влюблён, и скорее всего по-настоящему, первый раз в жизни. Это защищает его и от смерти и от сумасшествия, потому как влюблённый человек в какой-то степени сам себе мертвец, а уж то, что влюблённый сам себе сумасшедший это неоспоримый факт.

Вот таким макаром Вова может погружаться на любую глубину в своём батискафе любви, и чем более непонятна любовь ему самому, тем крепче его батискаф. Это третье.

То, что его практически не удивляет сам текст Владимира Ленина — удивляет меня. Добавить здесь следует только то, что я адаптировал ленинскую рукопись для современного читателя, из всех записей изъяты яти, фиты, в общем, всё то, что сделал Владимир Ленин с русским языком, пришлось проделать мне с его отдельным текстом.

VII

▼

Когда начинаешь писать о себе, пишешь всегда о женщине, о женщинах, о тех людях и тех вещах, которые любишь. То есть не совсем о себе.

Значит, пришло время рассказать об Анне. У читателя может сложиться впечатление, что Анна очень холодное и расчётливое существо, не способное на проявления любви и ласки, а если и способное, то выходит у неё это уж как-то совсем неуклюже и опять-таки холодно. Это, в какой-то мере, справедливо; её нежность действительно нанизана на стальной скелет, но нежность эта искренняя и настоящая. И чем более неуклюже и наивно выглядит это со стороны, тем более правдиво это на самом деле. По-крайней мере я так чувствую.

Когда мы пьянствовали у Ёсика, разговор часто уходил в сторону женщин. После третьего стакана Ёсик сыпал гомеровскими метафорами как сеятель, одна из таких метафор мне запомнилась очень хорошо. «Распускающийся цветок, растущий на берегу реки по которой течёт раскалённая лава». Это, несмотря на алкогольную природу откровения, довольно точные слова о ней. Об Анне.

Анна невысокого роста, с острыми чертами фигуры и лица. Она красива, когда смотришь на неё, возникают мысли о такой недоступности, какая бывает, только когда смотришь кино и безвозвратно влюбляешься в главную героиню. Кажется, что её тело выточено гениальным скульптором, кажется, что её тело не может болеть, стареть и умирать.

Трудно представить Анну ребёнком. Только однажды, когда она впервые посмотрела мне в глаза, я понял, что с ней когда-то случалось детство. Когда я смотрю в зеркало мне, наоборот, кажется, что я просто ребёнок, из которого начинает расти борода.

C самого первого раза своей влюблённости, то есть ещё с трёх лет от рождения, я заметил особенное и чистое желание сделать что угодно значительное той, которую люблю. Это должно быть непременно действием важным и осмысленным, имеющим значение для любимой, и лучше всего, если такое действие выполнить могу только я и никто другой. Это действие должно быть подвигом, трудным, и чем труднее, тем лучше. Нельзя сказать, что нечто внутреннее моё, желающее совершить такой подвиг затребует что-то взамен, наоборот, действие должно быть чистым, не имеющим ничего общего с выгодой. Торговля подвигами не дело влюблённого.

Такое действие было дано мне с самого начала. Возможность подвига появилась у меня почти сразу после того, как я влюбился, и за это я был благодарен всему, что есть на свете. В особенности Анне.

От самых светлых людей, каких мне доводилось видеть одетыми в военную форму, я часто слышал слово «долг». От самых умных людей, которых мне доводилось видеть в форме или без, я слышал фразу «я ничего не занимал у России». Нельзя сказать, что одни правы, а другие нет, просто они говорили не об одном. Я понял это только теперь, под землёй в тайной ленинской комнате.

Я вспомнил как нас ещё школьниками, четвероклашками, зачем-то катали по городу и рассказывали нам про названия улиц Ижевска. Кажется, это называлось «краеведение». Наша учительница, полноватая, низенькая татарка Альбина Искандеровна рассказывала о тех людях, чьими именами названы улицы. Наверное, оттуда я впервые узнал чем связаны слова «Ленин» и «революция», «Маркс» и «Капитал», «Горький» и «Нижний Новгород», но самым интересным для меня была история неприметной улицы Вадима Сивкова.

«В марте сорок четвёртого года боевая машина номер семнадцать с командиром Сивковым и радистом Крестьянниковым, ведя боевые действия, попала в противотанковый ров, где и потеряла боеспособность. Дуло главного орудия упёрлось в стену. Сивков и Крестьянников, израсходовав все боеприпасы, кроме четырёх гранат, отказались от предложений врагов сдаться в плен, подожгли танк и взорвали себя гранатами. В семидесятом году именем одного из героев назвали улицу. На момент гибели Вадиму Сивкову было двадцать три года».

Эти слова, наверное, я помнил бы и без воздействия таинственных излучателей комнаты. Тогда мне было одиннадцать, и я всё думал, всё время представлял себя на месте тех солдат, которые должны погибнуть или сдаться в плен. Отчего-то мне и теперь казалось, что ситуации наши родственны: я, попавший в подземелье Кремля и они, попавшие в яму, пожирающую танки. Только мне показалось, что я уже погиб. Того Вовы Ульянова уже не было. Я даже не заметил, как он ушёл, как должно быть, не заметили своей смерти те герои, о которых рассказывала нам Альбина Искандеровна.

Мне совсем не хочется сравнивать себя с героями, но единственным спасением от сумасшествия и смерти для меня есть только знание о том, что некто сделал лучшее из возможного, когда лучшим из возможного была смерть.

Люди, говорившие о долге, имели в виду именно это. Именно это чувствовал и я, говоря о том, что влюблённый желает подвига. Люди, говорившие, что ничего никому не должны остались правы. Долг выбирается самим человеком. Наверное, это и есть выход из вечно падающего самолёта, из вечно горящего танка, из вечно запертой комнаты Ильича.

VIII

В свете лампы Ильича всё в его комнате было уютным, то есть теперь мне так казалось. Когда всё было приведено в тот порядок, в котором я всё здесь нашёл, то посмотрел наверх и увидел на сводчатом потолке, какой бывает в московских подвальных закусочных и ресторанах, рисунок. Это были круги, нарисованные подобно мишени. Кругов было бессчётно, а в центральном, самом маленьком кругу, на старославянский манер было начертано «АЗЪ».

В дверь постучали, и я отвлёкся от картины, нависавшей надо мной всё время, пока я проявлял и запоминал. Последнее что я сделал в комнате, сидя за столом: зачем-то выкатил ящик стола. В нём, к моему удивлению на обрывке газеты «Искра» лежал человеческий палец, а от его основания куда-то в стол шли два серых провода. Мне сразу стало понятно, чей это палец и что он тут делает.

Я снова умножил двухзначные числа с висящих на двери перекидных конструкций. Числа оказались теми же, только я пропустил, когда же на нижнем календаре знаки отлистались обратно к пустым листам: никакого видимого привода я не обнаружил.

Человек с автоматом проводил меня до поверхности. Дорога показалась мне длиннее, чем была, когда я выходил в последний раз. Солнце изменило своё положение и всё в саду казалось совсем другим: деревья казались больше, а кусты и скамейка меньше. Анны не было. Я и не ждал её видеть.

Мой подвиг был со мной. То, что казалось мне невозможным, было выполнено. Больше того, если бы за три месяца до произошедшего мне сказали что со мной будет, то я назвал бы сообщившего мне эту правду — идиотом.

Не помню, как выбрался из Кремля. Только помню, что какой-то человек в серой тройке издалека помахал мне рукой, и, подойдя, улыбался. Ни слова не сказав, он крепко пожал мне руку и исчез. Наверное, друг.

Для конспирации за мной не присылали никакого автомобиля, и я шёл пешком до Охотного Ряда. На Манежной площади около нулевого километра ко мне пристал человек, приглашающий посетить экскурсию по самым таинственным и экзотическим местам Москвы. Тогда я подумал так: если бы он знал, сколько таинственного и экзотического я узнал о Москве и России сегодня, то наверное, не стал просовывать мне глянцевую рекламку между пальцев. Однако человек был так настойчив, что флаер мне пришлось взять. И не зря. На обратной стороне листка была запись, сделанная от руки: «Я буду ждать тебя на Пушкинской, внизу.» Без подписи, но по букве «Я» стало понятно кто и зачем написал мне это послание. А внимательно рассмотрев рекламку, я удивился своей невнимательности: на картинке была нарисована голая Маргарита, летящая над вечерней Москвой и надпись: «Агентство экскурсий wedma. Мы раскроем Вам все тайны великой Москвы».

IX

И я отправился в другое подземелье, более многолюдное и открытое, нежели комната Ильича.

Лето чувствовалось везде, даже в метро пахло не потом и поездами, а смесью запахов духов, благородными оттенками машинного масла, которым смазывают эскалаторы, цветами и яблоками. Последними двумя здесь торговали в обилии. Старухи с авоськами и букетами стояли вдоль стен переходов, и казалось, что нет никаких тайн, что мне приснился весь месяц моих приключений, что я просто жил в мире какой-то книги, которую в это время читал. Так уже было в детстве.

Наверное, первый раз за всё время пребывания в Москве я забылся в радости происходящего и стал частью потока, который несётся от всех входов ко всем выходам. Стали видны такие вещи, которые незаметны, когда используешь метро только для перемещения на службу и обратно; например, стало ясно, что именно мы, подошвами своей обуви начищаем до блеска железные люки в полах, какие бывают на переходах и в вестибюлях, что именно мы делаем зеркальными перила на подъёмах и спусках, что именно мы скругляем острые углы лестничных маршей, что именно из-за нас построили метрополитен.

Появился неизвестно откуда и неожиданный вопрос: а куда дели землю, которая тут была до постройки подземного города? Но и эта загадка улетучилась вместе с другими размышлениями, все мысли растворились в запахе духов, машинного масла, яблок и цветов.

Через некоторое время я понял, что ничего в этот день не ел. Ни куска.

На Пушкинской люди шли постоянно. Если на маленьких станциях окраин поезда делят людей на порции, то в центре поток был беспрерывным. Постоянный шум, незаметный большинству москвичей, был ясным для меня, и чем дольше было моё ожидание, тем сильнее я чувствовал жар и бурление человеческого потока.

У стены перехода я увидел старушку; издалека мне показалось, что она показывает свои ладони и люди платят ей за это деньги. Я подошёл и понял в чём дело: старушка была глухонемой, и в отличие от других торговала и яблоками и цветами. На одной ладони была написана цена одного яблока, а на другой цена букета цветов.

Анну я встретил с цветами и с набитым ртом. Она стояла на лестнице перехода, белая и прекрасная. Анна быстро схватила меня за запястье, и через несколько минут мы были на какой-то заброшенной станции, где, судя по пыли и редким фонарям, поезда не останавливались лет двадцать.

Вестибюль выглядел обыкновенным, три скамейки, заваленный грудами досок эскалатор, памятник Дзержинскому, если я правильно угадал черты в паутине и чёрной саже. Анна оставила подаренный мной букет у чёрного бюста.

Сначала я испытал ужас от тишины. Через некоторое время меня испугал звук проходящего поезда. Анна молчала. Это не было напряжённым молчанием, это было тем, что мне и было необходимо: только быть с ней. Мы ходили то в одну сторону, то в другую. Скоро я привык к шуму поездов и даже стал угадывать период их появления. Но волновало меня другое. Что подумает Анна, если я сейчас же, запросто возьму её за руку? Тогда молчание стало условием задачи, которую мне нужно решить одному. Сначала я пытался гнать такие мысли как глупые и какие-то уж совсем подростковые, но что-то внутреннее, очень похожее на совесть, говорило, командовало, кричало о том, что другой возможности может не быть.

Я считал поезда, и решил взять Анну за руку на третьем поезде. Один. Лампочки, вкрученные в копчёный потолок мерцали. Ошмётки чёрной паутины шатало потоками воздуха, который выдавливали из тоннелей поршни проходящих поездов. Мысли в моей голове неслись раскалённым потоком, на берегах которого не росло цветов, но я прекрасно знал, как сделать так, чтобы был хотя бы один. Два. Я почувствовал, как дрожит под ногами бетонный прямоугольник вестибюля. Трещины в плитах брызгали пыльными фонтанчиками. Я чувствовал, как становилось холоднее, как становилось ярче оттого, что мы подходим к одной из ламп, чувствовал, как становится темнее, когда мы удалялись от этой лампы, и наши тени становились длиннее. Три. И я увидел, как наши тени соединяются.

X

— Тебе нужно поесть и отдохнуть, — сказала Анна.

Период появления поездов к которому я уже успел привыкнуть, неожиданно сбился. Из тоннеля что-то шумело, но значительно мягче, чем холодные, сине-белые змеи пассажирских. Жёлтые фонари, светившие на станции, погасли и спустя одно чёрное мгновение загорелись другие, белые и яркие, как на всех обыкновенных станциях. К перрону, с лёгким шумом подъехал состав из одного ярко-жёлтого вагона. Двери открылись, и стало видно алый, бархатный интерьер.

— Следующая станция — дом писателя. В целях вашей безопасности экипаж «Метро два» убедительно просит вас пристегнуть ремни. — Сказали внутренности вагона.

Очень хорошо запомнил рекламу на стене: макет красной площади, размещённый на столе. Сугроб кокаина, ведущий ко входу в мавзолей. Надпись: верной дорогой идёте, товарищи. Кокаиновая фабрика «Большевичка». Скидки тайным советникам.

— Хорошая шутка, — подтолкнул я Анну плечом, почти уже засыпая на кресле.

Анна посмотрела сначала на баннер, потом на меня.

— Если бы это было шуткой, ты бы не ехал сейчас в вагоне, который предназначен только для тайных советников. Тебе ещё много нужно будет узнать.

Через секунду она добавила.

— И рассказать.

**

В дом писателя мы попали через подвал и, поднявшись по лестнице, от самых душевых, на седьмой этаж, я и Анна оказались в той же комнате, где и начались мои московские приключения. В окне была та же Останкинская башня, только теперь она отчего-то казалась меньше, и из-за этого как-то дальше. В комнате сделали уборку и перестановку, даже кровать поставили другую. Неизвестно куда делся и холодильник.

Анна закрыла вид на иглу плотными шторами. Потом, она посмотрела на меня так, что мне каким-то образом стало ясно, и то, что она желает мне спокойного отдыха, и то, что она ещё придёт, когда я отдохну, и ещё что-то такое, что мне не хотелось угадывать в её глазах, как бывает неохота раскрывать подарок, пытаясь сохранить великое и радостное предвкушение. Анна ушла.

В отличие от комнаты Ёсика, в моей, была душевая и туалет. Это избавило меня от многих страданий. Скоро я засыпал так, как редко засыпал, когда был охранником: я чувствовал себя необходимым человеком.

И воспользовавшись возможностью уставшего человека засыпать едва ли не мгновенно, я провалился в тёмное небытие, без мыслей и сновидений.

XI

Проснулся я ночью. Было неясно: или я проспал совсем немного, или около полутора суток. Это для меня не было важно. Снова ложиться спать не хотелось. Тогда я решил найти бумагу и ручку и уже начать записывать то, что должен был унести из тайной комнаты. На небольшом столе, который едва заметно стоял в углу комнаты я увидел листок. Я ещё ничего в жизни не читал так внимательно.

«Володя. Глупо писать, когда нужно поговорить, но иначе сейчас нельзя. Я хочу рассказать тебе о том, в чём сама себе призналась только недавно. Боюсь только, что во мне не останется человека. А в тебе не останется ничего кроме человека. Тогда мы не будем вместе. Я не знаю биологических родителей. Меня ещё младенцем оставили у входа в Преображенский. Это было в Москве. Ты успел подумать, что я дочь какого-нибудь профессора. Это не так. Меня нашли друзья, те самые. Я дочь тех, кого сама не знаю. У нас нет списков и заседаний, есть только идея. Поэтому я всегда в маске. Меня усыновили учёные, исследователи педагогики, добрые люди. Я называю их мама и папа. Они атеисты и это их спасает от сумасшествия. О том, кто я и какая на самом деле знают только они, и теперь будешь знать ты. Один человек подозревает, но он не в счёт. Я такая же как Ленин, свечусь. Да, скорее всего меня ждёт то же самое, что и его — быть электростанцией. В мужчин я никогда не влюблялась. Телом я никогда ещё не любила. Такие люди рождаются (или появляются) редко. Перед Лениным был Василий Блаженный. Он, как ты заметил, тоже лежит на Красной площади. От него идут провода ко всем церквям Москвы. От этого вся свистопляска вокруг святых мощей. Электричество нужно всем. Подробности я тебе ещё расскажу. Я люблю тебя первого. Сожги это письмо, как только прочитаешь. Когда увидимся, не говори о том, что я писала ни слова. Мы поговорим там, где безопасно.

Анна.»

XII

▲

Для Володи Анна — спасение. Анна для него музыка в привычной его тишине, свет в его тёмной будке охранника. Сам он об этом едва ли догадывается. Он живёт в своей любви, в своей единственной реальности, которую он так желал. До этого ему было довольно книги, в которой он мог жить, а теперь будто он сам стал таким, выписанным до мелочей, детально. То, что он теперь считал собой трудно назвать человеком. Раньше он тоже сомневался, настоящий ли он человек, но тогда Вова искренне считал, что до Человека он не дотягивал. Теперь, в неведомый ему момент он перескочил точку, в которой он уже был человеком и стал чем-то больше. Это было страшно и странно, но вместе с тем он был счастлив. Теперь он мог быть радостным или печальным, но эти состояния не имели ничего общего с той радостью или грустью, которую он испытывал до Анны. Вся его жизнь разделилась на до и после. Вова занимался поиском этой грани, точки перехода и не находил её, как многие из нас не находят своих первых воспоминаний.

Всё в этой стране абсурд, где нет ни положительных героев, ни отрицательных. Россия — что-то третье, между хорошим и плохим, между правильным и неверным, между добром и злом. Россией правит не тот, кого назначили или выбрали, Россией правит Высший Хаос, который включает в себя и логику, и беспричинность, и благость, и страсть, и невежество, и ещё что-то такое, о чём нельзя сказать.

Передо мной стол. На столе история Вовы Ульянова. Для меня это главное свидетельство сути нашей страны, самое её сердце, единственное российское государственное евангелие. Проделана уже большая часть работы. Сердце колотится часто, и я не могу работать спокойно. Тогда я прерываюсь и пишу подобные вкрапления в Володину мешанину — становится легче. Может быть, совершается истинное чудо, и напечатанные слова каким-то таинственным образом забирают моё беспокойство? Так или иначе, теперь я понимаю Ульянова, — он записывал всё это не для меня, даже не для абстрактного читателя, а именно для того, чтобы бывшее с ним существовало в той области, в которой и нужно существовать чудесам. В книге.

XIII

▼

Первое, что я начертал на пустых листах, которые предусмотрительно лежали на широком подоконнике был рисунок с потолка тайной комнаты. Отчего-то мне казалось это делом первой важности. Круги, я хотел начертить ровными, но выходили они корявыми амёбами, что только помогало правдивости рисунка, оригинал был неровным. Слово «АЗЪ» в центре рисунка тоже выглядело рукотворно, в оригинале же, как я помнил, чувствовалась технология. Еще были своды потолка, грани, куполообразно отходившие от центра рисунка, их я тоже начертил, но с меньшим нажимом. Получилось что-то вроде лучей, отходивших от центрального круга со словом. Тогда я вспомнил.

...

Истинное коммунистическое соединение есть, великое Я. Солнце существует своими лучами, но не меньше существует оно взглядами на него, поэтому, в своём желании светить и твоём желании видеть есть причина Солнца. Такова и причина Я. Такова и причина власти. Отдаляясь назад в чистом воспоминании мудрый найдёт соединение со всеми и всем. Истинное коммунистическое соединение есть равенство лучей и глядящих на них. Между твоим и моим нет разницы. Великое Я — избавь меня от имён! Истинно говорит Александр: без имени не найдут.

Суть двенадцати есть первые создания человеческие. Двенадцать из плоти и крови, тринадцатый же из света и плоти. Рождение тринадцатого пророчит перемену России.

Свет, идущий от тринадцатого, есть преображение. Электричество, данное мудрецами, есть продолжение жизни в Свете любого тринадцатого. России нужно электричество, и я как истинный пророк даю свою плоть и свет России.

Человек не должен знать о Духе правящем, сначала я отделю Россию от Я, но дам Свет.

...

Письмо от доктора отчего-то лежало на подоконнике, и только после записи я приметил его. Удивительно разборчивым для врача почерком было написано несколько строк и пожелание здоровья. Доктор обещал, что я снова стану таким как был, и это повлияет на память, так нужную мне для завершения операции с рукописями. Тексты я смогу вспоминать только при эмоциональных нагрузках. Дальше следовала приписка, уже другим почерком: «Мы довольно вас помучили, всё завершиться не тогда, когда последняя рукопись будет написана вами, а когда захотите вы. Для нас же само проникновение в тайную комнату большой результат».

В дверь постучали так, что я дёрнулся всем телом и отчего-то подпрыгнул. Вот и эмоциональная нагрузка. В ту же секунду я понял, что на мне надеты только шорты и больше ничего, если бы в комнату вошла Анна, то стыд по своему подлому обыкновению мучил бы меня ночами, и не давал бы мне заснуть. Но вошёл Ёсик. Лицо его было масляным, отчего-то довольным. Он бесцеремонно прошёл в комнату прямо в кедах, и костляво, как и при нашей первой встрече обнял меня. У Ёсика была привычка не закрывать за собой дверей, и я услышал, как из коридора пахнуло жареной картошкой и женскими духами. Некоторое время друг мой поэт молчал, только многозначительно и торжественно сопел мне в ухо. Потом он заговорил.

— Герой! Герой нашего времени! И хлеб свой в поте лица, как говориться! И другого желает наполнить! И себя желает опустошить! И говоря словами классика...

— Ёся, ты напугал меня до жути, а теперь муть какую-то городишь. Где Анна?

— Влюблённый ковбой! — И улыбка растеклась по лицу Ёсика как бензиновое пятно по луже.

Вместо ответа Ёсик долго пожимал мне руку. Потом всё-таки закрыл дверь, и разговор стал не таким торжественным.

— Короче, Володь, нам эти тексты нужны для стилистического анализа. Ну знаешь там, частота употребления глаголов, насыщенность образами, подлежащее-сказуемое где стоит, тыры-пыры, все дела...

Его аж вертело от жестикуляции.

— Какие дела? Ты про что говоришь? Ничего не понял.

— Ты, Володь, сядь. Ты извини, что я так напугал. Сядь, сядь. Мы же чего хотим? Правду сказать. Про Ленина там, про то, про это. Напишем научную работу, ну в институте напишем. В ней мы всё расскажем и про комнату тайную и про все твои приключения. И про то, кто тут реально власть, а кто тут Дэвид Копрофил. Вот у тебя есть рукописи в голове?

— Есть.

— Вот ты их напишешь, так?

— Так.

— Вот мы их возьмём и начнём анализировать. Тот ли это Ленин писал, или другой. За исходное возьмём труды его, напечатанные, сравним с тем, что ты там назапоминал, и выясним. Понял?

— Уже чуть больше понял... Давай дальше.

— А дальше мы напишем труд про это. Ну мы, с друзьями. — Слово «друзьями» от выделил интонацией.

— А зачем?

— Ну как зачем? Правду люди узнают, что вот оно как было. И как есть. И что, в конце концов, и власти-то никакой не нужно. И назовём наш труд «российское государственное евангелие».

— Только для этого?

— Разные же люди у нас в друзьях. Кому-то это для себя, для души, так сказать, сойдёт, кто-то может чем-то ещё увлечётся. У нас же, не забывай, общество информационное, и любая новая информация дорого стоит. Вот ты нам скважину открыл. Историческую! Теперь всякий наш...

— Друг?

— Друг, друг... Да, теперь всякий наш друг сможет из твоего источника чего-нибудь да хлебнуть. Эй, ты чего? Ты чего так загрустил-то?

Только тогда я по-настоящему задумался для чего это нужно. Как бы ни было чисто намерение людей сделать мир лучше, мне отчего-то стало обидно за то, что меня использовали, не попросив моего разрешения именно те, кто по всем своим правилам как раз против того, чтобы людей использовали. Если бы не Анна, то...

— Слушай, — сказал я, и сразу понял, что горло моё сжато и не даёт говорить ровно, слова выходили из меня комками. — А я ведь это всё из-за Анны.

— Тогда так. — Сказал Ёсик и достал мобильный. — Алё, Аня. Аннушка, ну ты и разлила масла... ковбой твой проснулся. Утром приезжай. Пока.

— Передай мне! Дай сюда!

— Да автоответчик это. Не берёт она у меня трубку. Я же ей стихи читал всё время, ну, бывало что выпивал перед этим. — Сказал Ёсик и сложил аппарат в карман.— Ты же меня и трезвого не хотел слушать...

В тот день я больше ни с кем не разговаривал.

XIV

Было солнечное летнее утро, совсем не московское. За окном гудело, где-то в соседних комнатах играла музыка, в коридоре слышались женские голоса, звон посуды, слышно было, как течёт из крана вода. Я сидел один в тихой комнате, наблюдал за ползущим по полу куском солнечного света. В комнате было жарко. Я услышал, как за окном ходит голубь, шуршала жесть подоконника. На улице только что прошёл дождь, и по всему было видно, что на улице свежо и зябко. Люди, неизвестно откуда и куда идущие обходили монументальные московские лужи по бордюрам. Останкинская башня на половину измоченная недавним дождём стояла, будто покрашенная: с одной стороны чёрной, а с другой, серой краской. Шпилем башни был перечёркнут густой самолётный след. Близко, снизу было видно, как дышат ветром деревья, как блестят на солнце мокрые листья вяза. Автомобильная пробка, занимающая, кажется, все видимые отсюда улицы казалась мне не такой страшной, а даже уместной и гармоничной. Машины, что редко для столицы, были чистыми и больше похожи они были на модели автомобилей, чем на самих себя. Я никого и ничего не ждал. Наступило спокойствие.

В комнате, как чёрт из табакерки, появился доктор. Я не помнил, как он вошёл. Я узнал его, это был тот самый человек, спросивший меня, почему два плюс четыре именно шесть. Доктор был по своей привычке молчаливым и говорил только то, что следует сказать. Я сидел на кровати. Холодной рукой доктор проверил пульс, потом достал из своей железной коробки устройство, похожее на модем образца начала нулевых. Из той же коробки доктор достал два одинаковых предмета: они были похожи на маленькие фаянсовые тарелки, величиной с крупную монету.

— Медосмотр? — Спросил я, и тут же понял глупость своего вопроса, он же не хлеб сеять пришёл.

Доктор кивнул, он был занят приборами.

— Сядьте прямо.

И я сел, как велел доктор. С обеих сторон он плотно прикрепил эти тарелки мне на виски, стало немного больно. Когда доктор вытащил из своего устройства антенну и включил его, всё моё тело поволокло дрожью, и я невольно сгорбился.

— Сидите прямо. — Сказал доктор снова, и я выпрямился.

Он внимательно смотрел в прибор, а я сидел и слушал звуки. Музыка прекратилась, автомобильные клаксоны гудели где-то уже совсем далеко, только голубь всё ходил по внешнему подоконнику и с заинтригованной мордой заглядывал в комнату.

Доктор снял датчики с моих висков, дрожь моментально прошла. Он вытащил из футляра следующий предмет, напоминающий плоский гриб, размерами не больше средней компьютерной мыши.

— Вставьте это в рот и прикусите края зубами, будет немного кисло. — И доктор расположил гриб перед моим лицом так, чтобы мне стало ясно с какой стороны его кусать.

Я сделал, как он сказал. Стало так же кисло, как было в детстве, когда мы, мальчишками экспериментировали с облизыванием батареек.

Всё закончилось. Больше никаких анализов не было. После того, как я освободился от гриба, я всё так же прямо и неподвижно сидел на кровати и шевелил челюстью, всё ещё чувствуя на языке кислый привкус электричества.

— Собирайтесь, Володя, вы больше сюда не вернётесь. Могу помочь вам собрать вещи. Вас уже ждёт машина.

— Кроме того, что есть и вот этих записок у меня ничего нет. Не беспокойтесь, я выйду к машине. — Ответил я доктору и понял, что это именно то, в чём я себе боялся признаться. У меня действительно ничего не было, кроме сумки с бельём, пачки рукописей, окна мнемониста и меня самого.

В чёрной машине был незнакомый водитель. Ехали быстро. Солнце бежало в домах и деревьях. Скоро выехали за мкад.

— Я увижу Анну? — Спросил я водителя после долгого молчания. Я уже сомневался, друг он или просто водитель, которого наняли.

Но у этих ребят ничего просто так не бывает.

— Анна уже ждёт тебя. В Петербурге. Самолётом тебе нельзя, там проверку усилили, а у тебя документы...

— Мы едем в Петербург?

— Не совсем, сначала заедем в Царский Палец.

— Куда?

— Сейчас расскажу. Слушай.

XV

Ещё со школы я боялся смотреть людям в лицо. От этого я плохо запоминал внешность. Вот и с этим водителем я осторожничал до тех пор, пока не понял, что он занят дорогой и разговором, поэтому его можно было разглядывать безнаказанно.

Водитель выглядел старше меня, хотя, возможно, так казалось из-за бороды и усов. Нос его крюком выдавался вперёд. Глаза были чёрные, большие и шустрые. Представился он Михаилом Маркинштейном.

«По паспорту Маркин, до сих пор Маркин. Дед мой в тридцать втором лезвием поправил фамилию, так и осталось. У нас тяжело всяким штейнам, вот и пришлось. Про твою историю я в курсе. Дела большие творишь. Аннушку-то я давно знаю, я преподавал когда-то, в Высшей Школе Экономики. Она там училась. Потом как помощником депутата устроилась так всё ко мне ходила спрашивать, что да как. Они же сами-то депутаты ни черта не работают. Понимаешь?»

Перед нашей машиной медленно волочилась фура. Пальцем по грязи на задних дверях кузова было написано: СНИМУ КОМНАТУ В СПБ. Скоро мы обогнали. Когда поравнялись с кабиной грузовика я увидел, что на месте водителя фуры никого нет.

— Михаил, не знаю по отчеству, а как это? — И я указал большим пальцем на только что оставленный позади грузовик.

«Да, руль у него справа. Адольфович я. Так что лучше просто Миша. Ты слушай. Царский Палец, куда мы едем, место чу-дес-ней-шее! Такой проект был когда-то: проложить железную дорогу от Петербурга до Москвы. Есть такой вариант, что царь приложил линейку к карте, пальцем её подпёр, и линию прочертил. Ну, палец у него за линейку-то хрясь, и выехал, и обвёл он этот палец. И вот между столицами теперь у нас такая загогулина, понимаешь?»

И он показал ладонью в воздухе, какая именно эта загогулина.

«Но это всё байки. То, что ты принёс, из-под земли, можно сказать, достал, это всё изменило. Ты же там палец видел у Ленина-то в комнате? Вот. А там, говорят, ну, куда мы едем, царь-то и оставил палец, уже свой. Потому что в них основная сила таких... ну как Ленин. Вот там где-то он и припрятан. А теперь прикинь, какая заваруха начнётся, если мы обнаружим, как из таких людей добывать электричество. Неисчерпаемое! Это ж никакой нефти с бензинами нахрен не надо будет, понимаешь?»

За окном проплыла и поклонилась нефтекачалка. Михаил указал на неё.

«О! Вспомнил г...но, вот и оно. Ты посмотри, что они тут делают. У них же всё на этом стоит. Ты думаешь, нет что ли, альтернативных источников? Херушки! Полно их! У нас в России нормально всегда с учёными было, и из воды добудут энергии, сколько надо, и из воздуха и из земли, понял?»

— Ну, понять-то понял. А зачем тогда вся эта канитель с пальцами царскими, если источники есть?

«Ты погоди, погоди. У них на всё патенты есть. Они, эти же нефтяные бароны, скупают изобретения, потому что хер ты внедришь, если не запатентуешь. И запатентуешь тоже хер внедришь. А у нас одного Ленина разобрать — на пол России хватит. У нас, понимаешь, интернет есть. Мы технологию разбросаем в виде простого руководства, как из трупа сделать энергоисточник. Информация шумная, ошарашивающая, разойдётся быстро. Нам сейчас главное вот это руководство написать. А чтобы написать надо знать как и что работает, область неизученная. А я вот и есть учёный, понимаешь?»

— А когда успели узнать, что я написал там, что я там запомнил?

«К тебе Фельдман приходил же. Ну, врач. Он и снял с тебя воспоминания. Такие белые штучки на башку надевают и глядят, что ты там помнишь. Говорят, что специально для тебя разрабатывали. Эксклюзив. Понятно, что по сути чудо техники. Но вот сто лет назад видеокамера была чудом. Люди вон убегали с первого кинопоказа, с паровоза этого. А ты не ссы, не раздавит тебя паровоз. Записывать тебя заставили потому, чтобы ты думал постоянно об этом, а потом чик-чик, понимаешь?»

Тогда я понял, что ни снаружи, ни внутри себе не принадлежу. Мои воспоминания, моё тело используют. Возможно, они, эти друзья, заставили меня влюбиться в Анну, но эту мысль я трогать не хотел, как самую тяжёлую из моих мыслей на тот момент.

XVI

Приехали мы довольно быстро. За разговором дорога прошла незаметно. На въезде в село не было никакого знака, обозначающего названия пункта. Насколько я понял тогда, село это представляло собой одну горбатую улицу на холме. Дома из серо-коричневых брёвен не внушали особой надежды найти здесь царский тайник. По совершенно жидкой дороге мы подъехали к дому, стоящему возле небольшого ручья. Овраг, вымытый потоком, видимо, очень давно покосил избу в два окна, отчего дом выглядел задумавшимся, и глядящим чуть выше горизонта, на облака.

Воздух тут был намного свежее, чем в Москве. Тащило навозом, берёзовым дымом, сеном и грязью. Где-то орал петух и лаяли собаки. От проезжей дороги мы отъехали километров двадцать, а ощущение было такое, что сюда можно добраться только вертолётом. На крышах домов стояли белые печные трубы, из некоторых шёл чёрный дым, а над некоторыми от тепла кривилось небо и верхушки деревьев.

Из косого дома вышел человек в странной белой накидке. На шее у этого человека висел респиратор, а руки были в красных перчатках.

— Маркин, гнида, как я тебя рад видеть! — Прокричал человек.

Я всё ещё сидел в машине, выглядывал в окно, не зная где наступить так, чтобы миновать грязь. Но она была везде, и я не решался выйти. Михаил уже вышел, и чинно ступал, как бы сказал Ёсик — «разверзая хляби».

Человек снял свою красную перчатку и поздоровался с Михаилом. О чём они разговаривали, я не слышал. Михаил показывал рукой в сторону машины, и я понял, что речь идёт обо мне. Скоро бородатое лицо Михаила просияло улыбкой, и он скрылся в калитке. Не успела она закрыться, как оттуда же вышли несколько человек, одетых в такие же накидки, и такие же перчатки, как и на встретившем нас джентльмене. В руках у этих людей были широкие доски, из которых мужчины быстро соорудили дорогу для того, чтобы я смог выйти, не запачкав ног. Сами они встали около ворот, так, как строятся солдаты, только, разве что, честь не отдавали.

— Спасибо, ребята. Я Владимир Ульянов. — И я протянул им руку.

— Для нас большой подарок видеть вас в нашем научном институте. — сказал парень, стоящий ближе остальных.

— Институте?

— Проходите. Сейчас будет экскурсия. Для вас.

XVII

Во дворе, там, где по моим предположениям должна была находиться бревенчатая стена, стоял железный щит с едва заметной автоматической дверью. Маркинштейна во дворе уже не было. Парень, который разговаривал со мной, подтолкнул дверь ладонью, и с пневматическим шипением она мягко отошла и, как бы провалившись вовнутрь, отъехала куда-то вправо. За дверью показалась лестница, ведущая вниз, к другим дверям, но уже стеклянным. Я понял, что это лифт.

— Простите, это лифт? Зачем он в одноэтажном здании? — Задал я уже второй глупый вопрос за сегодня.

— В здании двадцать семь этажей. Двадцать три лаборатории и технические отсеки. Сейчас мы спустимся ко мне в кабинет, а оттуда в обеденную комнату. Она на шестнадцатом. Отсчёт этажей сверху вниз. — Сказал парень, на белой накидке которого я уже успел разглядеть карточку с логотипом в виде львиной морды и именем «Сергей», фамилию закрывала складка накидки.

Только мы спустились по ступеням, двери перед нами разъехались. Стенки лифта были стеклянными, и я увидел этот научный институт с лучшего ракурса, какой можно было придумать.

Представьте себе шахту размером со стадион, глубиной почти в тридцать этажей.

Огромными подковами расходились балконы, на которых и были лаборатории. Ещё за минуту до этого я не мог подумать, что здесь может быть что-то больше, чем старая, косая изба. Двери за нами закрылись, и капсула лифта медленно поползла вниз: отсюда было видно другие лифты, постоянно шевелящиеся вверх и вниз, множество людей в белых накидках и людей в странных оранжевых комбинезонах, отовсюду торчали трапеции, прожектора, фонари, какие-то гидравлические локти, вертелись ковши и манипуляторы и много ещё было того, названия чему я не знал и не знаю до сих пор. Потолком этого сооружения был купол холма, который я приметил ещё когда мы подъезжали.

— У нас в Нарнии вообще-то так не положено, пускать кого-то со стороны, без документов, но для вас Владимир, мы делаем исключение. И для нас большая честь сделать такое исключение. — Заговорил Сергей. — Понимаю, вас немного удивляет то, что вы видите, но скажу вам честно, это до сих пор удивляет и меня. Здесь трудятся десять тысяч человек. Восемь из них это учёные. Две это инфраструктура. Мы разрабатываем научные продукты, а главное способы их внедрения в жизнь, в народ.

— Нарния... — Выдохнул я, не зная, что ответить.

— Нет, нет. НарНИИ. Вы неправильно поняли. — начал объяснять Сергей. — Народный Научно-Исследовательский Институт. Хотя мы его между собой так и называем... Вот здесь на этом этаже десять лет назад изобрели устройство, при помощи которого можно видеть то, что видит любая кошка. Достаточно только знать ДНК кошки. Изобретение было сначала абсолютно бесполезным, но наши специалисты в интернете начали распространять информационные блоки о котах, применяя боевые методы НЛП, кроме того устройства-передатчики собираются в теле кошки по наночастицам, из кошачьего корма и теперь мы имеем огромнейшую базу данных.

— А кто всё это... содержит? Кому это всё нужно? — спросил я.

— На этот вопрос вам никто не ответит. — Сказал Сергей после паузы. — Вот здесь, в этом отсеке по атомам собирают тело Сталина. Вот там, дальше идёт последняя стадия разработки проектора звездного неба для оперативного изменения видимого положения звёзд.

Напротив кабины лифта медленно пронёсся железный шар, подвешенный на тросах. Шар был диаметром в два человеческих роста, и я увидел как шнурки на моих ботинках и бегунок от молнии на куртке вытянулись в сторону этого шара. Мне было страшно предположить что это. Нужно отметить, что мне вообще там было страшно находиться, но этот шар был ужаснее всего.

— Это, — сказал Сергей, указывая на шар, — гравитационная модель нашей планеты. Если нужно где-то менять погоду, то мы можем это сделать. Нам часто заказывают смерчи, цунами, в последнее время землетрясения.

— А кто заказывает?

И Сергей посмотрел на меня так, будто увидел перед собой говорящую берёзу.

— Давайте закончим экскурсию и пообедаем, вы не против? — предложил Сергей.

— Не против.

Тут же, под землей был небольшой ресторан, видимо, для управляющего персонала. Обед был самым обычным: суп, рис, чай, хлеб, давали лук. Вопреки моим ожиданиям там не было особого блюда из щупалец инопланетных кальмаров.

XVIII

Россия полна великих запасов. Вовеки земля кормит и голодает как истинная Мать. Великое Я есть космос Отец и Сын. Суть двенадцати управляет всеми тремя.

В год 1900 ожидание Великого Перехода в Я.

В год 1912 крушение истинной Матери.

В год 1924 крушение Отца.

В год 1936 гибель сына.

В год 1948 большой голод.

В год 1960 рождение сына и космоса

В год 1972 ожидание Великого Перехода в Отца.

В год 1984 крушение космоса.

В год 1996 чёрное воинство.

В год 2008 придёт сын для скопления силы мудрецов всей великой земли. Их назовут учёными и бесогонами.

В год 2020 воскресение Матери.

Таковы пророчества.

...

Эмоциональные нагрузки, как и обещал доктор, делали воспоминания явными. Я будто снова видел перед собой рукопись и быстро переносил её на бумагу. Такая галлюцинация продолжалась минут пятнадцать, не больше.