Правило Тацита», или об опасностях системного взаимоуподобления: гитлеровская военная мобилизация и западный велфэр

А глаза советская верхушка и особенно ее интеллектуальная обслуга – работники пропагандистского фронта, почему-то считавшие себя интеллигенцией, – опустили уже в 1960-е годы. Суть в том, что в борьбе систем каждая из них, как правило, стремится одержать победу над противником на всем пространстве конфликта, продемонстрировать превосходство над ним по всем параметрам, решить лучше оппонента те проблемы, которые решает он. Именно в этом, однако, и кроется огромная чреватая катастрофическими последствиями, погибелью опасность для обеих участвующих в противостоянии систем; ведь при качественном различии систем далеко не все проблемы одной из них могут быть решены в другой или, более того, даже поставлены в ней без угрозы ее нормальному функционированию и существованию. Попытка уподобления или даже квазиуподобления противнику в борьбе с ним, означающая, помимо прочего, принятие его способа постановки и решения проблем, его социального и научно-концептуального языка, его ценностей, есть не что иное как игра с «троянским конем», который способен ослабить, разложить изнутри, взломать, разрушить, приютившую-применившую его систему, изменить ее, наконец. Принятие чужого системного языка уже само по себе есть акт духовно-интеллектуальной капитуляции, опускания глаз долу еще до битвы.

Тому, насколько опасны системные имитации-уподобления в ходе конфликтов, много свидетельств. Я ограничусь тремя. Первый и самый простой – попытка гитлеровского райха в конце войны отмобилизоваться à la СССР. Не вышло. Степень мобилизации, на которую было способно массовое антикапиталистическое общество, отрицающее частную собственность и буржуазный быт и управляемое надзаконной властью, оказалась не по силам капиталистическому обществу, тремя китами которого были частная собственность, право и по-немецки выстроенный буржуазный комфортный быт. Центрально-евроазитское («скифское») содержание в коммунистическом обрамлении, которое, впрочем, во многом проникло в это содержание и стало им (диалектика содержания и формы в русской жизни, в русской власти вообще и ее коммунистическом варианте в частности – это очень сложная проблема, постановка и решение которой требуют особой философии), сделало возможным преодоление таких лишений, о которых немцы и помыслить не могли.

Так, даже численность прислуги в Германии с 1939 по 1944 г. сократилась незначительно – с 1, 3 млн. человек до 0, 9 млн. человек. Всерьез проблемы с электричеством, водоснабжением, продовольствием немцы начали испытывать лишь с конца 1944 г. Советские нормы – 400–500 г хлеба в день на работающего и 300–400 г на иждивенца, а также падение потребления населения на 30–40 % (официальные данные) – немцам и привидеться не могли. Неудивительно, что обладая даже в 1943 г. бó льшими по сравнению с СССР материальными (о немецкой организации я уже и не говорю) возможностями, Германия на войну работала менее интенсивно; немецкая военно-промышленная машина заработала всерьез лишь в 1943–1945 гг. В год сталинградско-курского перелома Германия получила меньше, чем СССР: угля – в 3 раза, стали – в 2, 4 раза, электроэнергии – в 2, 3 раза. По подсчетам исследователей, за годы войны СССР произвел в 2 раза больше техники и вооружений, чем Германия. В расчете на тысячу тонн выплавленной стали СССР производил в 5 раз больше танков и орудий, чем Райх; на тысячу металлорежущих станков – в 8 раз больше самолетов. И это при немецкой организации и дисциплине, при немецком потенциале, на который работала почти вся континентальная Европа – заводы Австрии, Франции и, пожалуй, самое главное, Чехословакии.

К этому следует добавить оказавшиеся в распоряжении немцев 30% советского промышленного производства в целом, а по частностям – 70% выплавки чугуна, 63% угля, 60% выплавки стали; более 40% электроэнергии плюс посевные площади, скот, сахар и около 40% населения. Другое дело, что захваченные советская промышленность и советский человеческий фактор никогда так усердно не работал на Райх, как пролетарии западноевропейских стран, соединившиеся с немецким пролетариатом, но возглавлявшимся не «сыном немецкого народа» Тельманом, а фюрером этого народа Гитлером. Если негерманская часть «гитлеровского Евросоюза», а точнее «райхосоюза» за время войны выдала Райху товаров и услуг на 26 млрд. долл., то оккупированная часть СССР – всего на 1 млрд. Например, от металлургических предприятий Донбасса и Приднепровья немцы рассчитывали получить в 1943 г. 1 млн. т продукции (правда, немецкий железный ум, в основе которого лежала железная воля, делал такие расчеты, отталкиваясь от немецкого рабочего), а получил 35 тыс. тонн. Вот это и есть ab gemacht по-русски; читайте, берлинские мечтатели, русского писателя Николая Лескова.

Таким образом, попытка создать на западно-цивилизационной, буржуазной основе мобилизационное общество, эквивалентное советскому и таким образом победить его в «горячей» войне продемонстрировала свою несостоятельность. Во многом она напоминает попытки бесенка из «Сказки о попе и работнике его Балде» поднять и пронести кобылу. Финал известен: «Поднатужился, // Поднапружился, // Приподнял кобылу, два шага шагнул, // На третьем упал, ножки протянул».

Провал Гитлера стал хорошим уроком для англосаксов: в послевоенный период, особенно после того, как был достигнут примерный паритет в вооружениях, они сделали ставку не на конфликт, который способствует мобилизации русско-коммунистического («скифско-антикапиталистического») социума и в котором его по сути нельзя победить, а можно лишь – в лучшем случае – уничтожить с огромным риском быть уничтоженными самим, а на мягкое противостояние, на «удушение в объятьях».

Мягко-удушающее противостояние было рассчитано на демобилизацию общества, на его разложение, прежде всего, разложение верхушки и ее идеопрактической пропагандистской обслуги, которую всячески надо было поощрять в ее убеждении, что она – интеллигенция, находящаяся под гнетом «тоталитарного молоха», на то, чтобы оно перестало быть антикапиталистическим и русско-скифским. Этот «мягкий» проект и стал активно реализовываться с конца 1960-х годов. Однако Запад двинулся по этому пути не от хорошей жизни, и дело здесь не только и даже не столько в Карибском кризисе, когда запахло жареным, но прежде всего во внутренней ситуации в ядре капсистемы, сложившейся в послевоенный период в результате вынужденного социалистического уподобления капитализма коммунизму. Здесь мы подходим ко второму примеру.

Сразу же после окончания II мировой войны и с началом войны «холодной» на Западе стало довольно быстро развиваться “welfare state”, которое еще называют “социально-военным государством” и “государством национальной безопасноти”. Именно противостояние историческому коммунизму с его эгалитаризмом, акцентом на социальную справедливость заставило “master class” ядра капсистемы пойти на уступки значительной части своего населения, отклонить капитализм от его сути в сторону социализма, включить государственный (по сути – социалистический) перераспределитель, т.е. в каких-то важных, обеспечивающих самосохранение капитализма в противостоянии антикапитализму, соцлагерю уподобиться этому последнему (подр. см. ниже). Именно это уподобление вместе с «экономизацией» брежневского социализма стало основой развития теорий конвергенции.

Однако довольно скоро, уже к середине 1960-х годов стало ясно, что цена, которую придется заплатить системе и ее хозяевам за социалистическое уподобление при всех его кратко- и среднесрочных выгодах в долгосрочной перспективе может быть непомерно высокой. Улучшив свои экономические позиции, значительные по численности сегменты рабочего и среднего классов начали претендовать на большее – на позиции социальные и политические, используя политические механизмы демократии западного образца. И чем дальше, тем эта перспектива становилась реальнее. Возникла угроза смены элит, прихода к власти социалистов – где-то самих по себе, где-то в блоке с левыми силами, включая коммунистов (именно 1960– 1970-е годы были периодом наибольшего могущества и влияния компартий в Италии, Франции, Испании.

Демократия в ядре капсистемы в условиях частичного системного уподобления «реальному социализму» становилась опасным для хозяев капсистемы инструментом, способным вывести средние классы на один уровень с высшими, а низшие – на уровень положения средних. Естественно, за счет и в ущерб верху, эдакая ползучая перманентная социалистическая революция. Я уже не говорю о том, что у капитализма как мировой системы есть предел прочности относительно среднего класса: массовый, постоянно растущий средний класс – это «кощеева смерть» капитализма; достижение средним классом критической для системы массы обрушивает ее вместе с ее хозяевами.

К тому же в условиях противостояни двух систем численно росли и средние классы «третьего мира», особенно в Латинской Америке, в южном подбрюшье США.

На рубеже 1960–1970-х годов проблема снижения численности мирового среднего класса стала conditio sine qua non нормального функционирования капсистемы и сохранения привилегированных политико-экономических позиций их хозяев. Ослабление и резкое сокращение средних классов ядра, полуперифперии и периферии капсистемы, ослабление позиций рабочего класса в самом ядре упиралось, помимо прочего, в существование СССР, объективно мешавшего резким движениям правящих классов капсистемы по отношению к нижним и средним «мира сего». Все это требовало от хозяев капсистемы, которые и верно и вовремя поняли не то что опасность, катастрофичность частично-сегментарного уподобления системе-антагонисту, изменения стратегического курса во всех трех «мирах» – «первом», «втором» и «третьем». В 1960–1970-е годы хозяева позднекапиталистического общества оказались в положении, сходным с таковым хозяев позднефеодального общества в 1360–1370-е годы. И так же как они, развернули социальное контрнаступление.