Блюстители русского пространства и западного времени

Факт устойчивости, самовоспроизводства надзаконной власти в России, несмотря на смену ее структур, говорит о глубоких, многовековых корнях этого феномена. Администрацию президента РФ «придумали» не нынешние клерки – за несколько столетий до них это сделали многочисленные творцы русской власти из Орды и Московии. А Санкт-Петербургская эпоха подтвердила, причем здесь особенно важен и интересен пример не столько самодержца Петра, сколько борца с самодержавием Павла Пестеля.

По его проекту – «Русской Правде» – в России после свержения самодержавия вводились республиканский строй и разделение властей: законодательная (Народное вече), исполнительная (Державная дума), судебная. Все как, например, в Америке после 1776 г.

Однако!

Над тремя ветвями власти должна была возвышаться еще одна – четвертая, а точнее, первая. Называлась она «блюстительная власть». На самом деле, то была сверхвласть, власть надзаконная. Ее задача – контроль над тем, чтобы три ветви не выходили за рамки конституции. Центральный орган «блюстительной власти» – Верховный собор, который состоял из 120 (по-видимому, по числу активных декабристов) избиравшихся пожизненно членов, именуемых боярами (кстати, именно Верховный собор назначал главнокомандующего во время войны).

Перед нами по сути – нечто вроде ЦК КПСС или олигархическое, коллективное самодержавие, которое, впрочем, довольно легко превращается в индивидуальное: диктатор де-факто превращается в монарха (в виде чего-то похожего на протектора, отца нации и т.п.) или даже де-юре провозглашает себя таковым. О том, насколько легко и, самое главное, логично русская власть переходит от коллективной формы к индивидуальной, свидетельствует история советского коммунизма – вовсе немонархического строя: правление каждого нового генсека начиналось с «коллективного руководства» («возвращение к ленинским нормам»), а заканчивалось тем, что партийным новоязом обозначалось как «культ личности» или «волюнтаризм».

Таким образом, надзаконность (надконституционность) Администрации президента РФ не есть ни злой умысел, ни выверт истории – это системно-историческая черта, воспроизводство которой лишний раз доказывает «правило А.А.Зиновьева»: «Эволюция крупных сложных систем необратима». В ходе эволюции системы могут менять структуры, структурно меняться, но “la plus ç a change la plus ç a rê ste la mê me chose”, по крайней мере, по своей сути, по базовым принципам. Более того, структурные кризисы и изменения (часто осуществляемые с помощью противников системы – «принцип «Матрицы-2», наиболее ярко проявляющийся в истории капсистемы) как раз и обеспечивают сохранение системы, постоянно жертвующей своими конкретными историческими структурами, отбрасывающей их, как ящерица хвост.

Что касается ЦЕМВ, мы даже можем сказать: чтобы сохранять свои базовые, сущностные характеристики, распространяясь в новые, меняющиеся условия и адаптируя себя к земледельческому, а затем индустриальному окружению, к христианскому миру, ЦЕМВ принимала различные формы – ордынско-московскую, самодержавную, коммунистическую. В ходе этого она вырабатывала такие адаптивно-адаптирующие функции и черты, которых у нее исходно не было – субъектность (которая по логике исходной ЦЕМВ превратилась в автосубъектность), надзаконность ордынско-московской власти, ставшая одной из главных особенностей русской власти. В новых условиях эти черты должны были обеспечить сохранение базовых черт – примата власти над собственностью (исторически оказалось – вплоть до полного уничтожения последней как характеристики господствующих групп) и военно-служилого характера социальной организации. В свою очередь воспроизводство этих черт в новых условиях работало на новоприобретенные черты, на «властный неокортекс» – авто(моно)субъектность и надзаконность.

Подобно королеве из «Алисы в стране чудес», ЦЕМВ и ее «наследники» должны были постоянно бежать, чтобы оставаться на месте – в нашем контексте читай: чтобы оставаться самими собой. В связи с этим необходимо отметить еще одну важную общую черту как ЦЕМВ, так и сохранивших ее в качестве ядра переходной ордынско-московской и русской власти (в самодержавной и коммунистической вариантах последней), – экстенсивный характер развития, т.е. развития в большей степени «вширь», в пространстве, чем «вглубь», во времени.

Показательно, что в советских учебниках по истории, историческому материализму, политэкономии постоянно подчеркивалось: феодализм и капитализм в России (т.е. на евразийском пространстве) развивались не столько «вглубь», сколько «вширь». По сути это значит, что указанные формы, определяемые по типу собственности, не обретали в России глубоких и прочных корней. А потому важна здесь не собственность, а власть. Перед нами – «кочевой феодализм» и «кочевой капитализм» или, как минимум, «бегущие» по поверхности «-измы». Экспансия, расползание в пространстве, использование пространства как мощного геоисторического оружия, обмен пространства на время – вот что характеризует русский (евразийский) тип развития. «Старик менял пространство на время» – это слова Николая Рубашова, героя «Слепящей тьмы» Артура Кёстлера, о Ленине. Те же слова можно сказать о Кутузове; в 1941 г. тоже вышел обмен пространства на время. А вот у немцев в 1945 г. такого «товара» на «обмен» не оказалось; как заметил Б. Лиддел Гарт, в 1945 г. у немцев уже не было пространства, которое можно было защищать.

Экстенсивное, " кочевое" развитие – черта ЦЕМВ, причем в ее исходной, архаично-номадической форме, не раз проявляла себя физически, конкретно в русской истории даже XX в., словно выстрел из прошлого. Это и создание Белой армии и особенно Красной армии в 1918 г. будто из ничего. Это и эвакуация 1941 г., которая по сути представляет собой скифскую откочевку индустриальной эпохи – поставили на " повозки" (в вагоны) заводы и фабрики и " откочевали" на восток: адью, Дарий-гитлер.

И как " откочевали"! За 5 месяцев Совет по эвакуации (председатель – Н.М. Шверник), заместители – М.Г. Первухин и А.Н. Косыгин) демонтировал и переместил, часто буквально за часы до прихода врага, на Урал, в Сибирь и Казахстан 1524 предприятия, в том числе крупных, в основном военных заводов типа " Запарожстали", " Днепроспецстали", Ленинградского кировского завода и др. плюс 30–40% рабочих с каждого предприятия. Вот что значит монгольско-ордынская закваска, но размах уже русско-индустриальный. В любом случае, Homo mobilis, будь то nomadicus или soveticus, – исторический агент, адекватный хартленду, извечный обменщик пространства на время, текучий элемент евразийской истории, постоянно уносимый ее ветром. И направляемый железной волей ее правителей – от Чингис-хана до Сталина.

Экстенсивный характер русского развития, связанный с наличием свободных пространств и невысокой продуктивностью почв, оказал существенное влияние на развитие не только собственности, но на революционные процессы и характер развития армии. С наибольшей очевидностью это влияние проявляется в периоды демографического роста. Здесь особенно интересно и показательно сравнение России с Западной Европой XVIII–XIX вв., которое проводит У.Макнил.

В Западной Европе главным фактором нарушения социального и политического равновесия в конце XVIII – начале XIX в., считает американский ученый, стал ускорившийся после 1750 г. демографический рост. Именно он стал если не причиной, то основой Великой французской революции и наполеоновских войн (следующий демографический скачок в Центральной и Восточной Европе в конце XIX – начале ХХ в. обеспечил людской массой революции и мировые войны первой половины ХХ в.).

В Восточной Европе и особенно в России рост населения проблем подобного рода не создавал. Во-первых, огромные пространства сами по себе (экстенсивное развитие) могли поглощать демографический «избыток»; во-вторых, эти пространства требовали огромной армии, в которую и вливалась часть нарастающей людской массы. Результат – рост численности армий Пруссии, Австрии и особенно России с ее миллионной к середине XIX в. армией.

Русская ситуация, однако, изменилась во второй половине XIX в.: комбинация исчерпанности к концу века пространств, которые можно освоить, с бьющим все рекорды демографическим ростом стала «мальтузианской» основой двух русских революций ХХ в., гражданской «горячей» (1918–1922) и «холодной» (1920–1930-е годы) войн: если в 1812 г. численность населения России составляла 41 млн. человек, то в 1851 г. – 69 млн. человек, в 1897 г. – 125, 6 млн., а в 1914 г. – 165 млн. человек. Фактического удвоения населения за 75 лет самодержавная система, ее структуры вынести не могли. Они не были способны обеспечить «интенсив», а возможности «экстенсива» исчерпались.

Аналогичная ситуация сложилась в позднебрежневском СССР, на рубеже 1970–1980-х годов – система оказалась неспособна обеспечить «интенсив», адекватный разворачивающейся в ядре капиталистической системы научно-технической революции, а экстенсивные факторы роста были исчерпаны. Вот некоторые показатели: если в восьмой пятилетке (1966–1970) объем производства в промышленности (официальная советская статистика) вырос на 50%, в сельском хозяйстве – на 21%, а производительность труда – на 39%, то в десятой пятилетке (1976–1980) – соответственно на 24%, 9% и 17%, а в одиннадцатой пятилетке – на 20%, 6% и 16%. Тенденция очевидна.

В 1975–1982 гг. темпы вытеснения физического труда машинным составили в СССР 0, 7% в год; рост трудоспособного населения во второй половине 1970-х годов – 0, 25% в год, а стоимость незанятых рабочих мест в народном хозяйстве страны составила 12% от общей стоимости основных производственных фондов. Реагируя на эту ситуацию СССР, опять изменил свое положение в мировой системе, но не так, как в 1917 г., а диаметрально противоположным образом, на пути отказа от левого проекта, от державы-империи, от развития на основе передовых технологий. Вместо этого – запишите нас в свое буржуинство: господствующие группы СССР отказались от антисистемности; уже поздний СССР, а затем РФ стали элементом (сырьевым, зависимым) капсистемы, вернулись в полупериферийное экономическое состояние в духе начала ХХ в., только с относительно худшими показателями – уже не пятое место, а ниже.

Сам переход, поскольку осуществлялся по сути сверху, а не снизу, как в 1917 г., и его относительная мирность во многом (хотя я далек от монокаузального объяснения) обусловлены, помимо прочего, и отсутствием демографического пресса. Но – нет революции, нет и интенсива. Впрочем, есть нечто сравнимое с гражданской войной и ее последствиями – это конфликты по периметру границ бывшего СССР и, самое главное, убыль населения со скоростью почти 1 млн. человек в год, потери военного масштаба без войны. Впрочем, можно считать это социально-экономической войной «верхов» против «низов», или, как говорит К. Лэш, «революцией элит», поворачивающей вспять во всем мире процессы эпохи 1789/1848 – 1968 гг. Россия в этом плане, как и в 1917 г. – крайний, почти чистый случай некой общемировой тенденции.

Экспансия имперских структур русской власти развивалась главным образом на восток. Правда, самодержавие кое-что добрало в XVIII в. на западе, однако после наполеоновских войн территориальный прирост обеспечивался на востоке. В этом плане Евразия русских проделала путь, противоположный Евразии тюрко-монгольских кочевников, объединявших евразийский хартленд с востока на запад. Геоисторически русская власть стала ответом аграрно-индустриального запада хартленда его востоку. Перед нами две фазы и два типа объединения хартленда: условно говоря, монгольский (доиндустриально-кочевой) и русский (аграрно-индустриальный). Политическая утопия (или утопическая политика) барона Унгерна фон Штернберга была попыткой объединить оба типа. Однако она была реакционной, бежала против времени (в чем-то она кажется политическим коррелятом некоторых идей евразийцев), хотя внешне была весьма захватывающей и эстетичной на варварский манер. Адекватную времени, революционную попытку успешно осуществили большевики, именно поэтому они так серьезно отнеслись к Унгерну и его затее, верно уловив его направленность, принцип конструкции.

В своей сухопутной экспансии русская власть не могла избежать контактов, главным образом негативных, с капиталистической системой, воплощающей торжество собственности овеществленного труда (капитала) и времени, с системой, персонификаторами и блюстителями которой выступали англосаксы (англо-американцы). Речь идет о контакте/конфликте/противостоянии между двумя различными моделями организации социального пространства и времени: североатлантической (капиталистической, англосаксонской) и евразийской (самодержавно-коммунистической, русской).

Как уже говорилось выше, наметившееся пунктиром уже к концу Северной войны (с Гангутского боя в 1714 г.) противостояние Великобритании и России было отложено на сотню лет, до Венского конгресса в 1814 г. «Между» Утрехтом (1713) и Веной англосаксы были заняты французами. С Вены (1814) и до Мальты (1989) противостояние России и англосаксонских держав становится осью мировой политики, а после 1917 г. и со всей очевидностью после 1945 г. превращается в глобальную схватку двух систем – капитализма и коммунизма, двух крайних вариантов европейской просвещенческой, западной идеологии – либерализма и марксизма. При этом, правда, за одним вариантом стоял Запад, Северная Атлантика, а за другим – Восток, Евразия. Помимо прочего, то было противостояние двух геоисторических зон – Евразии и Северной Атлантики, континентальной, ЦЕМВ и островной (морской), западно-евразийской.

В этом противостоянии обе стороны влияли друг на друга, «встраивая» в оппонента свои черты. Точнее так: каждый пытался продемонстрировать, что может лучше, чем главный противник решить некие задачи, забывая, что некоторые задачи противостоящей системы принципиально разрешимы только в ее рамках и на ее «поле», что попытка решить их у себя или даже поставить в «повестку дня», приняв язык противника, может иметь катастрофические последствия (подр. об этом – ниже).

Капиталистическое, североатлантическое влияние на Россию/СССР наиболее очевидно просматривается в пореформенном квазикапитализме, в нынешнем криминально-либеральном («олигархическом») капитализме и в ряде менее заметных, но весьма важных по сути и последствиям моментах, о которых я скажу ниже. Однако и влияние России и особенно СССР на мир, на капиталистическую систему было огромным, всеохватывающим и глубоко проникающим – по крайней мере до рубежа 1960–1970-х годов. Об СССР, который самим фактом своего существования трансформировал капсистему (и тем самым выполнил для нее очень важную, хотя и грозившую ей в случае советского успеха летальным исходом работу), вообще можно сказать, что это пик влияния Евразии, ЦЕМВ на мир. Здесь мы имеем непрямую, косвенную, опосредованную Россией и СССР центральность ЦЕ. Эта центральность «непрямого действия», как мог сказать бы Б. Лиддел-Гарт, четко проявляется в: а) мировых войнах за гегемонию в капсистеме; б) «холодной войне; в) подъеме «национально-освободительного» движения на периферии капсистемы – от «пробуждения Азии» в первой четверти ХХ в. до краха колониальной системы, до кубинской революции и победы Вьетнама над США в третьей четверти ХХ в.; г) в формировании “welfare state” в ядре капсистемы; д) в послевоенном подъеме Германии и Японии («немецкое чудо» и «японское чудо») и превращении этих побежденных во II мировой войне стран в новые «центры силы» мировой капиталистической системы.

Есть кое-что еще, но здесь можно ограничиться и этим. Итак, по порядку.