Глава 17. — В Омахе, сажусь в самолет, — отвечаю я, и это правда

— В Омахе, сажусь в самолет, — отвечаю я, и это правда. Они меня достали до печенок. Лучше моим дамам не перечить, когда они желают знать, где меня носит.

— Джулия обрезала волосы, — сообщает Кара. — Пойдет к алтарю лысой. А я-то думала, ты вправил ей мозги.

— Упадок сил. — Мне трудно сосредоточиться на ее словах. Собираются пассажиры первого класса, моя аудитория, и я намерен запомнить все лица до единого.

— Когда лосося так и не доставили, — продолжает Кара, — маме пришло в голову, что можно отлично закоптить индейку, засунув в духовку кастрюлю с влажной деревянной стружкой. Подсознательно ей, конечно, хотелось спалить дом. Никто мне не помогает. Вокруг сплошь шекспировская драма. К счастью, огнетушитель оказался в более-менее рабочем состоянии, хотя его за четыре года ни разу не проверяли.

— А Тэмми нормально добралась? Подружка невесты?

— Она тоже ставит Шекспира. В самолете из Детройта всем не хватило мест, и она согласилась лететь более поздним рейсом, зато бесплатно. Так что нам придется чуть ли не до полуночи ждать удовольствия лицезреть ее недовольную мордашку. Что угодно, лишь бы привлечь к себе внимание. Детский сад. Ее лучшая подруга уже в третий раз замужем, недавно вышла, а у нее все никого нет. Разумеется, не потому, что она — помешанная на чистоте зануда и расстается с каждым терапевтом из тех, что мы ей рекомендуем, как только обнаружит у него на кушетке чей-то волос, а он не разрешит ей брызгать на мебель этой антибактериальной дрянью, которую она всюду за собой таскает. Вовсе нет, это из-за того, что родители в детстве не поставили ей зубных пластинок. Она убеждена, что всему виной ее зубы, — можно подумать, мои лучше. Но у меня почему-то есть муж.

Как-нибудь, когда телефонный разговор будет не за мой счет, я поинтересуюсь: а почему, действительно? Как она этого добилась?

— Ты меня слушаешь?

— Если собираешься меня встречать, то тебе уже пора выходить. Опаздываешь.

— Голос у тебя тот еще, — не отстает она. — Наклюкался? Ты мне нужен, Райан. Я вытягиваю это торжество на собственных плечах, совсем одна. Не пей, у тебя от этого настроение портится. Становишься ужасно вредным.

— У меня сегодня знаменательный день.

Я наблюдаю за вереницей пассажиров — как они размещают ручную кладь, возятся с креслами и подголовниками. Народу меньше, чем мне хотелось бы, к тому же публика не слишком репрезентативна и в целом старовата. По моим подсчетам не больше трети летят по служебным делам и смогут по достоинству оценить великий момент. Остальные — по большей части тетушки, дядюшки и дедушки, собравшиеся в дорогу, чтобы помочь снимать роды на видео или задувать свечки на именинном пироге. А может, они все это уже проделали и тащатся обратно домой.

— Завтра еще знаменательнее, — возражает Кара. — Ну почему нельзя на полминуты взять себя в руки и прикрутить расшатанные шестеренки в мозгу? Слушай, мама спрашивает, тебе комнату приготовить или просто диван разложить?

— Комнату.

— Так и знала. Ты же всю почту сюда перенаправил.

Вот, значит, к чему дело идет. Туман постепенно рассеивается, и скоро мне будет видно все — насколько позволяет кривизна земного шара. Счастье, что есть эта кривизна, эта незаметная глазу шарообразность. Какой смысл в путешествиях, если можно охватить взглядом весь мир? Наверно, именно поэтому билет в один конец не дешевле билета туда-обратно. Любой билет — в путь по кругу, просто иногда круг нарезан на совсем маленькие кусочки.

— Привези маме сувенир, что ли. По-моему, она догадывается, что твоя основная цель — держаться от нее подальше. Какой-нибудь пустячок купи.

— Дважды неудачница готовится завтра наступить на третьи грабли. Отдохни со своей проницательностью. И вообще, кто-то мне талдычил насчет «будь самим собой».

— Подарок — для подстраховки, вдруг у тебя не получится.

— Самолет уже покатился, тебе пора за руль.

— Не вопрос, братишка. Мы уже едем. Вот, поднимаю телефон. Слышишь, как храпят-сопят? Вся семейка дрыхнет, Кара ведет машину. Как обычно. Так что не смей пить, ни капли. Не начинай праздновать заранее.

— Буду пить, — упрямо говорю я. — У меня меридиан.

— Ах, это.

Она мастерски управляется с простенькими словами, вот мне и достались сложные.

— Мягкой посадки. Погодка тут, доложу я тебе. На юге небо все черное, ветер поднимается, уже тонны всякого мусора разметал по дорогам, с возмутительной причем скоростью.

Пока самолет взлетает, я готовлю все необходимое. На пустое сиденье слева кладу свой верный наладонник; на его янтарном экране размером с кредитку ломаной линией изображен наш маршрут, программа настроена так, чтобы по нему перемещался крошечный самолетик. Форт-Додж, Айова, станет исторической вехой — мне всегда нравилось это название. Конечно, мои подсчеты весьма приблизительны, возможно, я уже и пересек заветную черту, но такого рода неопределенность даже приятна, она щекочет нервы, усиливая предвкушение. С учетом високосных годов и космических колебаний, наши юбилеи — и не юбилеи вовсе, наши дни рождения принадлежат кому-то другому, а трое волхвов проскочили бы мимо Вифлеема, если б попытались дойти туда сегодня, ориентируясь по старым звездам.

Затем я достаю одноразовый фотоаппарат, купленный утром в сувенирном магазине Маккаррена. В нем нет вспышки, и я задаюсь вопросом, не испортит ли это снимки. Хотя — лучше освещенного места нарочно не придумаешь. Попрошу кого-нибудь меня сфотографировать, еще не решил кого, но непременно бизнесмена. Фотограф должен понимать, что за событие ему довелось запечатлеть, должен оценить его масштаб и значение. Тогда он даст себе труд держать аппарат ровно, не трястись, не совать пальцы в объектив. Мне нужно как минимум пять снимков с разных ракурсов и еще один — с сиденья позади меня, чтоб видны были только волосы. Как правило, именно так я вижу других пассажиров, а они меня. Если будет слишком отсвечивать, опущу шторку на иллюминаторе. Впрочем, сейчас, когда самолетик на экране пересекает границу штата, а настоящее небо заволакивают тучи, помех со стороны солнца не предвидится, оно едва выглядывает, разбрасывая лучи над грозовым фронтом.

И конечно, я вытаскиваю тот пошлый рассказик, который накатал после смерти отца, перед моим печальным годовым отпуском, когда мне постепенно открылся истинный смысл песен о дорогах. Рассказик получил свою порцию издевательских насмешек, а потом поселился в кармане моего дорожного пиджака, где и истлевает потихоньку до сих пор. Сюжета не помню, честное слово, помню только, что написал его в ту самую ночь, когда понял: полоскать мозги несчастным, неизвестно почему вдруг оказавшимся за бортом, — вовсе не мечта моей жизни, надо положить этому конец, все, стоп. В ту ночь я и состряпал свой план, черт знает где, валяясь в джакузи очередного люкса в «Хомстеде» с бутылкой холодного пива. Бутылку я не удержал в мыльной руке, она выскользнула и разбилась об пол. Пришлось вылезать, вытираться, сливать воду и собирать осколки наощупь — стекло было прозрачное.

— Прошу прощения. Я сидел сзади, перепутал место. Вот это кресло, где у вас что-то лежит, кажется, мое.

Этот голос я раньше слышал только в мечтах, где он представлялся мне на пол-октавы ниже и откровенно смахивал на голос отца в пятьдесят лет, когда тот взял на себя представительские функции и перестал доставлять газ лично, что весьма подстегнуло его беспощадного конкурента, обосновавшегося далеко от нас, в Сент-Поле, но активно продвигавшегося на запад. Лицо, однако, знакомо мне по портретам в журнале. Мне нравилось думать, что эта покрытая золотистым загаром, не отмеченная возрастом кожа игрока в гольф и теннис — эффект фотошопа, но оказывается, вживе она выглядит даже лучше, чем на снимках. Правда, есть и нечто новое — морщинки вокруг глаз, явно следствие стресса, нотка горечи в его дыхании — запах провала, бесприютности, работы «на себя».

Я собираю свои вещи, запихиваю их в карман на спинке сиденья и делаю попытку встать, но он жестом велит мне не беспокоиться.

— Сегодня вы — царь. Сидите на своем троне, не двигайтесь. Зовите меня Сорен. У меня такое ощущение, будто мы давно знакомы, Райан. Кристина, бутылку белого. Большую, не эту скупердяйскую мелочь.

— Да, сэр.

— Холодную, не комнатной температуры.

— Таких не держим. Примите извинения. — Видимо, их дежурная шутка. Всем известно, что уровень сервиса опустился ниже плинтуса и никто, в том числе и начальник, не знает, как исправить положение. Еще денег, душевую кабинку при его кабинете… но по большому счету он все равно в одной лодке со всеми нами.

Морс усаживается рядом со мной, мы обмениваемся рукопожатием, потом принимаем расслабленные позы, и наши локти сталкиваются на подлокотнике. Он первым убирает руку, чтобы мне было удобнее. Самолет тарахтит, подпрыгивает, как будто под ним галечный пляж, звенят стаканы на каталках стюардесс.

— По подсчетам наших математических гениев, — начинает Морс, — вы у нас на данный момент десятый. Мои поздравления. Полагаю, вы ожидали совместного ланча, но наше свидание состоится здесь и сейчас. Неделю назад мы посовещались с руководством и решили, что с октября я меняю позицию. А так, кстати, даже лучше, больше смысла — разделить с вами сам торжественный момент.

— Ну да. — Я вернулся к тому, с чего начинал. К односложным ответам. Они куда выразительнее.

— Тут было забавное происшествие. Мы сначала неправильно посчитали…

Приходит Кристина с бутылкой, стаканами и салфетками. Пока мы откидываем столики, снова раздается тарахтение, потом самолет проваливается в какую-то коварную воздушную яму, всего на секунду, но хорошенькая Кристина едва удерживает равновесие и вынуждена схватиться за кресло Морса. Стаканы у нее в руке со звоном ударяются друг о друга, салфетка плавно пикирует на колено Морса.

— Мы думали, решающим рейсом станет Биллингс — Денвер, — продолжает он. — Подготовили вечеринку в комнате для персонала. Передали сообщение, но, кажется, громкоговоритель работал как-то невнятно. Поскольку мы ошиблись, оно и к лучшему.

Он уже считай безработный. Следующий шаг он сделает отнюдь не наверх. Просто об этом сообщают позже, не сразу как ты уходишь.

— И еще раз в Рено, на этой неделе, — напоминаю я.

Кристина наливает вино, хотя ей сейчас не полагается стоять — зажглись таблички «пристегните ремни». Только что.

— Я не в курсе…

Нас как следует встряхивает, на сей раз по горизонтали, как будто акула вцепилась в свою добычу и мотает ее из стороны в сторону. Наши наполненные стаканы съезжают по направлению ко мне, но каким-то чудом мы успеваем их поймать. Теплое шабли выплескивается мне на рукав, Морс и Кристина переглядываются, но их взгляды не несут в себе коннотации «слуга — хозяин», они встречаются как равные. И это почему-то тревожит меня больше всего. Кристина удаляется по проходу, держась за спинки кресел, — она идет не к своему откидному сиденью, а прямиком в кабину пилота. Дверь за ней закрывается как раз в тот момент, когда нас хватает новая акула, у которой челюсти покрепче и плавники посильнее. Мой овальный иллюминатор летит по диагонали, покрывается молочно-белой дымкой. Встречные ветры что есть силы прижимают к нему капельки влаги снаружи. Сбоку, впереди и внизу сверкают зеленоватые молнии, нечеткие, расплывчатые. Морс пристегивается, и я тоже. Странно видеть человека его уровня — бывшего уровня — суетливо подтягивающим ремень безопасности на животе, чтоб держал понадежнее. Это обескураживает почище всякой турбулентности.

Капитан подает голос, преуменьшает, как обычно, опасность, и по вздувшимся жилам на запястьях Морса я угадываю его с трудом подавляемое желание наорать на кого-нибудь, потребовать результатов сию же секунду, но в данных обстоятельствах высокомерный капризный огонек в его глазах выглядит инфантильным. Морс, похоже, чувствует это, он избегает моего взгляда и мысленно запирается в своем офисе, распорядившись никого с ним не соединять. Самолет снова подскакивает, потом с грохотом катится вниз по лестничному пролету, который где-то должен кончиться, но никак не кончается, потом диагональ чуть не превращается в вертикаль, из моего стакана вылетает винная струя, точно перед моими глазами, и какое-то мгновение я в самом деле вижу мельчайшие частицы жидкости и преломленный в ней свет.

Крен выравнивается, но это дешевый трюк, никто на него не покупается, и тем не менее машина продолжает лететь ровно, просто чтобы нас помучить. Спустя некоторое время я вынужден признать: ровно есть ровно, норма ведь — самое обычное состояние, так чего же к ней придираться? Если б не норма, мы бы тут не сидели. И лампочки вроде становятся ярче, и сверху и впереди, и складывается впечатление, будто свет еще надежнее, чем ровный полет, свидетельствует о том, что именно так все и будет впредь.

Морс расстегивает ремень, подавая пример окружающим. Он снова на коне и в своей тарелке, потому что, когда все в норме, его приказам повинуются беспрекословно, а его настроение — знамя коллектива. Инцидент исчерпан, читаю я на его лице, на которое возвращается суровое выражение. Ничто никогда не выходит из-под контроля, гласит его мантра. Его авиалинии не только лгут пассажирам, они обманывают сами себя. Мы твердо стоим на ногах, и так было всегда.

— Кристина, два чистых стакана. Эти пролились, — говорит он. — Забери их, пожалуйста.

Спешит уничтожить улики. Континуум поглотит его, он будет сопротивляться, но со временем поймет, что теперь — когда он прохлаждается в каком-нибудь офисе округа Коламбия в роли очередного лоббиста от авиации или когда по телевизору начинается бейсбольный матч, а он сидит дома со своей новой, менее симпатичной любовницей после тяжелого дня, проведенного в наблюдении за погрузочными работами или у регионального поставщика полуфабрикатов, — сохранять независимость становится труднее. Меня, впрочем, это не касается. Я помню, как, пролетая трудный участок, про себя возносил молитвы, полные обещаний в корне измениться, — точно так же молится каждый пассажир, прекрасно сознавая, что обеты будут нарушены, едва он ступит на твердую землю и окажется в безопасности.

Вот я уже могу разглядеть землю меж круглых белых облаков, образовывающих рисунок, похожий на четыре тарелки, сдвинутые вместе на столе. Рисунок повторяется и повторяется, а через просветы в форме ромба с вогнутыми ребрами я вижу, что мы уже не над Западом. Узнаю шахматные квадратики зеленых полей и клены, защищающие их от ветра. На определенной долготе Америка меняется: кончаются тополя и чахлые деревца пустыни, и начинаются влаголюбивые тенистые клены — и мы эту долготу миновали.

Я сверяюсь с часами, чтобы убедиться, но в этом нет нужды. Виртуальный самолетик оставил Форт-Додж далеко позади, и через несколько минут я буду лететь над Карой, накрыв тенью ее автомобиль, мчащийся на восток. Словом, я пропустил меридиан, как и следовало ожидать. Я вручаю Морсу ширпотребный фотоаппарат и велю щелкать меня спереди, с боков и сзади, хотя, конечно, не в его власти забраться на крыло и сфотографировать меня с той стороны. Как трогательно, что семья едет меня встречать. Что они смогут определить по выражению моего лица? Морс выглядит полным идиотом, когда жмет на пластмассовую кнопочку. Оно того стоило — хотя бы ради этого зрелища.

— И еще снизу, — прошу я.

Протопаю по «рукаву» в своих ботинках и наконец увижу их всех, ожидающих в зале прилета. Зачем, правда, непонятно. Неужели мы выдержим целую неделю вместе? А что, не исключено. Мы все измотаны, а усталость препятствует ссорам. Вообще, это напоминает притчу. Мы исчерпали свой потенциал. Но в притче непременно находишь новый источник сил. Выбери животное, прими его форму.

У Морса заканчивается пленка, и он извиняется: ему надо в кабину пилота, проверить, как работают жалкие остатки его авторитета. Еще недели две, и по милости пилотов эти авиалинии накроются. Очень вовремя он с ними расстается. И я тоже.

— Мои мили отдайте детским больницам, — говорю ему.

— Потрясающе. Какой благородный жест. Мы должны это опубликовать. Я свяжусь с пиарщиками, как только приземлимся. Вы серьезно?

— Не упоминайте моего имени. Никаких имен. Это не жест. Обычная благотворительность. Я болен и все равно не в состоянии их использовать. К тому же я успел побывать везде, куда только можно слетать.

Ну да, у меня бывают приступы, хватит вилять вокруг да около. Идут один за другим, какие-то полегче, другие — наоборот, но ничего такого, о чем следует предупреждать, если хочешь получить работу. А я ведь получил, и, между прочим, идеальную. Даже слишком. Моя семья в курсе, но мы научились обходить этот вопрос молчанием. Приступы начались после того, как моя машина провалилась в озеро. Мы пробовали лекарства, и некоторые действовали неплохо, но лучше всего действовало снижение критериев. Сбрасывать со счетов. И еще забывать. Пока я в отключке, меня здесь нет, так о чем мне рассказывать? Как я могу поделиться секретом, которого не знаю? Интервалы между приступами становятся все короче, провалы в памяти — все длительнее. Все симптомы совпадают. Перед отъездом я договорился о консультации в Мэйо, а у них там отличное оборудование, так что посмотрим. Я поеду туда один, на случай, если новости окажутся скверными.

Один последний штрих, и будем считать, что с этим покончено. Я вставляю кредитку в авиателефон. Чувствую, как средства с моего счета выливаются на несколько континентов сразу, но раздаются гудки, а больше мне ничего и не нужно. Я набираю собственный номер, потом нажимаю еще кнопки, чтобы прослушать коротенькое сообщение на автоответчике, которое я записал… когда? Три недели назад? Или все-таки четыре? В общем, после встречи с тем специалистом в Хьюстоне — я о нем не говорил, потому что никто и не спрашивал.

— А вот и ты, — сообщает автоответчик и записывает мой ответ.

— Вот и я, — подтверждаю. Ну и все. Хватит. — Вот и я.