Глава 15. Алекс говорит, что хочет «сделать» Лас-Вегас

Алекс говорит, что хочет «сделать» Лас-Вегас. Она, видимо, штудировала путеводители. Как скучно. А может быть, она думает, что я — опытный, стреляный воробей, знаток здешних мест; пока Алекс прихорашивается у зеркала, я гоняю шары на бильярдном столе, мысленно прокручиваю пять оптимальных сценариев и выстраиваю по ранжиру, в зависимости от их значения в огромной схеме наркокультуры, десять величайших актов волшебства, феерию со львами, вычурные европейские цирки и экспортные, трехлетней давности, нью-йоркские моноспектакли.

— Где ты была целый день? — кричу я в ванную, меряя взглядом кривой волнистый кий. Я заставлю белый шар перескочить через оранжевый, ударю по красному, а тот, в свою очередь, вызовет масштабное расхождение симметричных лучей.

— Наблюдала за людьми. За лицами. Потрясающе.

— Ты зарабатываешь тем, что организуешь вечеринки и большие праздники, но при этом никогда не бывала в Лас-Вегасе? И ты преуспеваешь?

— Что?

— Это не тебе. Я просто бормочу.

— Можно мне еще немного времени? Всего пять минут.

— Что?

— Можно мне…

— Шучу, Алекс, шучу. Хотел бы я, чтоб ты была тут и видела, что я только что сделал.

Она плечом затворяет дверь, и слава богу, потому что теперь мне не видны пол ванной и лапы мистера Плюша, которые торчат из-за мусорного ведра. Я ставлю кий и выхожу из комнаты. Моя неизменная кульминация — последний удар, чудо на сукне стола, и оно не происходит дважды. Я ложусь навзничь на постель и восстанавливаю партию на обширном фоне бежевого потолка, покрытого таким количеством трещин, завитков и неровностей, что он как будто вот-вот начнет осыпаться или протечет. Завтра будет настоящий день, а сегодня нужно просто пережить, и мысль об этом способна превратить все в сплошные бонусы. Если я съем вкусную креветку. Если стяну еще таблетку декседрина. Если замечу в толпе спину Лизы и сделаю непристойный жест — или увижу, как Крейг Грегори проиграет хотя бы четвертак. Я могу считать эти несколько часов сплошным праздником и смотреть на Алекс как на ожившую Вирсавию — иначе я сам себя обворую. Вот почему человек должен устанавливать для себя ясные цели — когда начнется последний обратный отсчет, ведущий к исполнению мечты, особенно если это кажется неизбежным, он может резвиться в свое удовольствие, так как все авантюры отныне лишены риска.

На вечер я заказываю лимузин. Хочу посмотреть шоу пародиста. И я его увижу. При дневном свете я вновь совершаю набег на аптечку Алекс — если она меня застукает, я расплывусь в озорной обезоруживающей улыбке, которую усвоил только что, еще не успев придумать для нее контекст. Я хочу найти человека, который торгует «синей бутылкой» и купить шесть штук, если именно так она продается, а потом незаметно подмешать Алекс в бокал и отнести ее в номер, хихикающую, пьяную и готовую изобразить сценку с последней страницы «Хаслера», намазавшись ментоловым кремом для бритья.

И все-таки я опасаюсь, что Алекс не преуспевает. Однажды это станет обузой для такого сумасброда и сорвиголовы, каким сделаюсь я. Алекс уже упоминала, что некогда занималась связями с общественностью, — она заметила среди записей в музыкальном автомате песню группы, которую некогда представляла, — но так и не объяснила, каким образом покинула сферу пиара. Возможно, ее уход не был добровольным. Нам придется избегать данного конкретного эпизода и вообще любого поворота событий, к которому применимы такие слова, как «эпизод». Это будет нетрудно для меня, потому что я профи, но тяжело для Алекс, особенно когда она напьется и начнет путать мое сияние с теплотой.

Судя по тому как долго Алекс одевается, она собирается меня поразить, когда откроет дверь, так что, наверное, лучше включить музыку. Я перекатываюсь на другой край кровати, сажусь и рассматриваю ярко освещенные внутренности музыкального аппарата. Ищу что-нибудь легкое, старое, мелодичное, без особых ассоциаций с кем-либо из нас двоих. Всего лишь песня для коренных обитателей равнин, которые постигли многочисленные возможности мегаполисов, но все еще помнят поедание холодных куриных ножек в купальне и джигу, которую танцевал папа, когда выпьет чересчур много шнапса, — пусть даже на самом деле все было не так. Есть ли такая песня? Вызывающая воспоминания, но не слишком бурные? Которая уносит в прошлое, но не захлестывает целиком? Если да — такова моя тема. Для новой шумовой машинки.

Но ничего подобного нет на старом «Вюрлитцере». Я удивлен. Ни Синатры, ни «Бродвея», ни «Мотауна», ни жевательной резинки, только уйма мрачного альтернативного рока, столь любимого студентами, явный избыток кантри и (это уж никуда не годится) масса дурацких, заунывных и скрипучих, «песен протеста» шестидесятых годов. С тем же успехом можно выбрать что-нибудь наугад — опасная мысль, потому что именно этим я и занимаюсь, как будто идеи теперь зарождаются на кончиках пальцев и поднимаются в головной мозг. Выскальзывает механическая рука, достает пластинку, и звучит «Если бы у меня был молот» — я не могу убавить звук, потому что не вижу ни кнопок, ни табло. Именно та мелодия, которую я не хотел бы слышать, и, разумеется, Алекс именно в эту секунду открывает дверь, протягивает руки мне навстречу и спрашивает:

— Нравится?

Она идет походкой манекенщицы. Алекс как будто окунулась в черный лак, который все еще кажется влажным, и собрала прямые волосы в длинный, похожий на плеть, хвост, который угрожающе описывает полные круги, когда она наклоняет голову. Не знаю зачем. Туфли у нее — из тех, на которые не обращаешь внимания, видишь только ноги; общий эффект — экстравагантный женский силуэт, похожий на грудастые фигурки, украшающие кабины дальнобойщиков.

— Оцени, — говорит она. — Будь бесстрастен и суров.

— Десять — это сверхчеловеческое совершенство, и звучит неискренне, поэтому я скажу — девять целых семь десятых. Или восемь десятых.

Резкий пируэт, руки на бедрах. Потом в обратную сторону.

— Жуткая музыка.

— Ну так сделай с ней что-нибудь.

— Сегодня я не принимаю решений. Я — настоящая кукла Барби. Притворись, что феминистки не сжигали свои лифчики и что ты никогда не слышал слова «полномочия». Тебе, при твоей работе, это нелегко, но просто притворись.

— В последний раз ты хотела поговорить. Теперь это.

Выставляет бедро, проводит пальцами по бокам. Да-а, это заводит. И очень приятно. Выпячивает губы, наполовину опускает ресницы, гладит себя по заднице.

— Да. Единственная просьба — хочу длинную черную машину. Как на похоронах в Плэйбой-мэншн.

— Телефонная книга уже открыта на нужной странице.

Мы катаемся по городу и рассуждаем о предназначении, когда до меня доходит, что для Райана все будет навсегда разрушено, если он начнет излишне светить своей кредиткой — той самой, которой он зарабатывает мили, единственной, которую не взломали хакеры, потому что ее сменили, — и прежде времени проскочит отметку в миллион миль здесь, на бульваре Лас-Вегаса, с женщиной, одетой как бахрейнская секс-рабыня, когда сам он вдобавок настолько накачан таблетками, что просто не запомнит свою великую победу. Этого в планах никогда не было и не должно случиться. Образ победы уникален и слишком дорог мне. Во-первых, я один или с абсолютно посторонним человеком — это олицетворяет меня как клиента. Во-вторых, самолет летит над полями, пусть даже я их не вижу. Есть и еще кое-что — сонм условий, которые преследовали меня годами, но в последнее время я рационализировал список анонсов, чтобы не пропустить по-настоящему увлекательное шоу.

— Шофер, — говорю я — не потому что мне это нравится, просто старик за рулем настаивает, чтобы к нему так обращались; возможно, у него какое-то странное пристрастие к ролевым играм. — Мне нужно в банк. Я ищу банкомат. Сегодня вечером я собираюсь тратить только новенькие купюры.

— Во всех казино есть банкоматы, сэр.

— Не могу объяснить почему, но мне нужно именно в банк.

Этот человек уже понял, что мы ненормальные. Мы открыто глотаем таблетки, под сиденьем катается пузырек, и Шоферу в зеркальце заднего вида, возможно, кажется, что мы последние несколько минут играем в «укуси яблоко без рук». В дверцы лимузина вмонтированы кладези с минералкой, пивом и кубиками льда в форме полумесяца, и мы немедленно устраиваем беспорядок. Прихлебываем из банки, решаем, что аромат нам не нравится, швыряем банку обратно в груду льда, пиво разливается, а мы открываем следующую, и она нравится еще меньше и в результате тоже опрокидывается, и мы становимся липкими, так что на свет божий появляются толстые пачки разноцветных салфеток, но нам лень использовать их по отдельности — и вдобавок мы за них заплатили, так что какая разница.

— Хочешь на интересное шоу, Алекс?

— Всегда готова.

— Так почему ты ушла из пиара? — Я боялся этой темы, но, по своему обыкновению, бросаюсь ей навстречу, потому что не хочу, чтобы она наступала мне на пятки.

— Просто ушла.

— Почему? Извини.

— Сокращение. В один прекрасный день стульев на всех не хватило. Мое начальство очень старалось быть любезным. Сам понимаешь. «Помогите нам».

— Почему ты таким тоном сказала «сам понимаешь»?

— Потому что ты понимаешь.

Я оборачиваюсь к Шоферу, как будто меня ударили, и следую его наставлению — обращаться к нему, что бы нам ни понадобилось. Результат — два билета на представление Дэнни Янсена, в зале некоего казино, по твердой цене, нам просто нужно будет показать в кассе записку, которую Шофер сейчас царапает в блокноте. Алекс тем временем следит за дорогой, потому что он занят, и, судя по всему, ей кажется, что она действительно помогает. Девяносто баксов с носа. Мы находим банк. Банкомат — в наружной стене; на каждом углу маячат голодные бродяги, пока я снимаю деньги со счета, и исчезают, как только я заканчиваю.

Стоя в очереди, я говорю:

— Я не понимаю. Объясни.

Снова, напрямую, о том же.

Алекс не отвечает, пока мы не усаживаемся. Дэнни выходит на сцену развязно, как Шварцкопф — это актуально, — и пути к бегству нет. Только пожарные выходы.

— Ты правда меня не помнишь? Наши консультации? Это был не семинар, Райан. Ты меня уволил. Я ждала, что ты признаешься. Думала, ты медлишь, потому что играешь со мной. Потом я поняла, что это не игра. Не знаю, что и думать. Ты действительно забыл? Как обидно.

— Это началось в Рено?

— В самолете. Я подумала, ты решил поиграть с девушкой в дурацкую игру.

Дэнни — настоящий гигант, крепкий как бык, но при этом гибкий, точно лемур, и еще в нем есть что-то от маленького котенка, который играет с собственным хвостом. Три минуты прыжков, изгибов и вращений, от альфы до омеги, подчеркнуто сексуальная имитация чего угодно от Сталина до Ширли Темпл — причем Дэнни способен показать их одновременно, сидящими на парковой скамейке с мороженым или лежащими рядышком на гильотине, — стоимость билетов окупилась на все сто, и я чуть не намочил штаны от смеха. Я действительно ощущаю тоненькую струйку, которую втягиваю обратно или, по крайней мере, мешаю ей просочиться. Я прошу у Алекс разрешения удалиться на минуту. Она, впрочем, отказывается меня отпускать. Хватает за руку и пытается разорвать связку, пока Дэнни крадет из Лувра Мону Лизу и Пикассо, — через тридцать секунд упорного сопротивления я решаю, что есть способ получше: не буду сопротивляться, приму все как есть и понадеюсь, что какой-нибудь опытный хирург меня впоследствии спасет.

— Прекрати, — шепчет Алекс. — Не вертись. Уже почти закончилось.

Я решил расслабиться, но не сумел. На сей раз сумею. Я воображаю старый мягкий канат, гниющий на пристани.

В последние десять минут представления я рисую себе разнообразные варианты смерти в изящных руках Алекс. Я не чувствую ее гнева. И это еще больше меня беспокоит. Я предполагал, что рано или поздно встречу одного из своих клиентов, но мне казалось, что удар будет быстрым и коротким. Очень неприятно его ожидать. Я хочу получить свое немедленно.

Шофер сидит на месте, когда мы возвращаемся из некрополя Дэнни и снова принимаемся блуждать по ночному Лас-Вегасу. Иди на свет — вот и все, о чем должна помнить душа, даже если сияние исходит от красных глаз огромного, как мамонт, воскресшего сфинкса, у которого передние лапы размером с танкер.

— Итак, все выяснилось, — говорит Алекс, прислоняясь к псевдокожаной обивке нашего черного великана на колесах (американского производства). Шофер куда-то нас везет — думает, что нам понравится, но хочет, чтобы это было сюрпризом. Он играет в шофера.

— Мне очень, очень жаль, — отвечаю. На самом деле — не очень. Зачем мучиться чувством вины, если Алекс собирается меня казнить? Вскоре наступит ее очередь испытывать муки совести.

— Двигайся сюда и искупи свою вину. Целуй мне ноги. Например. Снизу доверху.

Я повинуюсь, по форме и по существу. Спирт в ее духах щекочет мне язык. Должно быть, Алекс в них выкупалась.

— Я приходила рано и уходила поздно, — рассказывает она. — Работала по выходным. По праздникам. У меня были больной младший брат, без всякой медицинской страховки, и мама, которая делила отца с другой женщиной и обожала всякие безделушки, которые он не мог ей подарить. Впрочем, в основном дело было во мне. Я водила «мазды». Арендовала машины на год, чтобы можно было менять цвета. Знаешь, на кого я однажды работала? На Барбару Буш. Просто сказка. Получила несколько подержанных платьев. Когда у нее оказалось пять копий одного ожерелья, потому что она не рисковала носить оригинал, — угадай, кто получил шестую, с любезной запиской? Именно так они и стали «техасскими Кеннеди» — записки и открытки. Они их день и ночь писали. — Алекс откидывается еще дальше. — Ты отлично справляешься. Продолжай, песик.

— Мэм? — голос Шофера.

— Я мисс. Маленькая мисс.

— Мы приехали.

— Сделайте круг, пожалуйста.

Я бросаю взгляд на свою великаншу. Она поглаживает меня. Если этим исчерпываются мои обязательства, то я охотно продержусь до рассвета. До весны. А возможно, я уже выплатил свой моральный долг, в течение часа наблюдая за кривляниями Дэнни, и теперь снова в зоне дополнительного кредита.

— Я спала с нашим боссом. Но не считала, что меня используют. Мне казалось, он предлагает мне защиту. Он не стал бы просто так трахаться с кем-нибудь из молоденьких — а те, с которыми все-таки стал, могли шантажировать его как угодно. Все семнадцать. Господи, я обожала пиар. Его привилегии. Показывать всему миру, что «Тексако» и «Эксон» действуют исключительно ради того, чтобы реализовать свои истинные увлечения — спасение дельфинов и популяризацию оперы в бедных районах (однажды они их отстроят заново и даже не возьмут денег, это будет подарок). Верить в небылицы подобного размаха — все равно что взойти на свой персональный серебряный трон. Больше, дайте больше. Хочу задание потруднее, кричишь ты. Позвольте мне рекламировать частные тюрьмы, нечто вроде школ Монтессори за решеткой, для умственно отсталых бедолаг. Вкус к обману растет и расширяется; когда тебе кажется, что дальше уже некуда, кто-нибудь протягивает тебе папку под заглавием «Разлив пестицидов, „Монсанто“». Это сущее благословение. Не нужно так усердно жевать, Райан. Сосредоточься. Сосредоточься.

— Прошу прощения, мисс, но у меня, кажется, спустилась левая задняя покрышка. Вечером на дороге полно битого стекла. Нужно остановиться и поддомкратить.

— Можете просто запереть нас в салоне?

— Конечно.

— Тогда все в порядке.

— Да, мисс. Спасибо.

Дверь приглушенно, благодаря толстой коже, закрывается.

— Потом мы потеряли нескольких крупных клиентов, — продолжает Алекс, — а один из наших покровителей умер… и начался принцип домино. Я искренне думаю, что они тянули жребий, выбирая жертву. Ты так меня и не вспомнил? Костюмы, в которых я приходила? Для первой встречи я подготовилась.

Чем сильнее она колотит в дверь, тем надежнее запирается замок. Секунду назад я ощутил прозрение — я вспоминаю далласский офисный небоскреб из синего стекла, вычурный вестибюль с сиденьями, похожими на детские деревянные кубики, обширный вид на парковку с размеченной на крыше посадочной площадкой для вертолета — но теперь все снова потемнело, картинка пропала. Чернобыль, погребенный в гладком бетонном саркофаге. Баррикады на пути воспоминаний.

Мое сиденье накреняется. Действие домкрата?

— Ты не помнишь упражнения? — спрашивает Алекс. — Тот семинар, когда ты изображал крупного агента по найму, а я должна была предлагать тебе свои навыки, не используя слова «нужно», «хочу» и «надеюсь». Ты грыз фисташки, изображая равнодушие, — ты сказал, что я должна быть к этому готова. Я расстегнула верхние две пуговицы на кардигане, и ты возразил: «Это выражает ваше отчаяние; вы ведь ищете новую работу, а не любовника». Не помнишь? — Она обеими руками поднимает мой подбородок и заставляет смотреть в глаза.

Я многократно извиняюсь. Сиденье накреняется. Я не двигаюсь, боясь, что лимузин потеряет равновесие и Шофер угодит под ось.

— Ты переживал за меня, — говорит Алекс. Она зажимает платье между ног. Я свободен и разминаю шею. — Тебе ведь тоже не хотелось там сидеть, да? Это нас объединяло. Нам обоим хотелось плакать. Ты что-то крутил в руках, и ногти у тебя были обгрызены до мяса. Я подумала: надо бы его утешить. Я знала, что не продержусь на работе долго. Такая уж это была работа. «Эксон». Буши. Праздник рано или поздно заканчивается. Но ты думал, что отвечаешь за меня. Такой искренний. Я хотела приготовить тебе большой, вкусный, горячий персиковый коблер.

Машина выравнивается, и мы едем дальше. На запруженных толпой перекрестках зеваки и длинноволосые хулиганы стучат в стекла и орут. Жестянка громыхает и катится по крыше; Шофер жмет на газ, сквозь пол я чувствую, как колеса переваливаются через что-то большое и мягкое, — впоследствии я всегда буду вспоминать это как чье-то тело, даже если на самом деле это был мешок с мусором. Мне нужен амбиен. Нахожу странные капсулы — таких я раньше не видел — и глотаю их. Алекс продолжает вспоминать.

— Тебе было не все равно, — говорит она. Это ее мантра.

А потом мы где-то танцуем. Снова в помещении. Или на улице? Фиолетовые коктейли здесь тоже есть — всего лишь отлучались поспать — с той лишь разницей, что теперь они состоят из замороженной каши — если прольешь, ее можно соскрести с пола, затолкать обратно в бокал, словно пригоршню мокрого снега, воткнуть длинную соломинку и пить дальше. Соседи-танцоры непрестанно меня толкают. Алекс, в стиле кубизма, сплошь перекрывающиеся плоскости и помноженные на шесть лбы, окружает меня и одновременно ускользает, разнонаправленно движется, танцуя со всеми нами. Она налегает на мое бедро, шепчет мне в уши — в оба сразу. Она любит меня, любит, любит. Ее хвост выписывает молнию в зеленом тумане или дыму — знак Зорро. Алекс повисает у меня на шее.

Я просачиваюсь сквозь трещинку в ее циклорамном бытии, пробираюсь к бару и прошу молока. В углу Арт Краск совещается с Тони Марлоу, по-прежнему мечтая вернуться на рынок в качестве короля этнической кухни. Марлоу дорого ему обойдется. Информационный бюллетень. Видеокассеты. Все, о чем я мечтал в КВПР, — это возможность спокойно убраться, но Марлоу действует иначе. Он слоняется вокруг, пытаясь стать вашим Папой Римским, вашим супругом, и вскоре вы платите ему, дабы удостоверить свой статус новобранца в его привилегированной секте. До свиданья, Арт Краск. С водосточной канавы сорвало решетку. Ты теперь под землей, тебя несет по трубам. Эти двое поднимаются из-за стола с коктейлями и бредут прочь, точно президент и премьер, которые беседуют где-нибудь на оленьей тропе в Кэмп-Дэвид.^[12] Завтра Марлоу даст Арту новое имя.

— Ах ты дерьмо. Ты меня бросил, — говорит Алекс. Ее горло от жары стало красным, как у иволги, и высокий птичий голос пробивается сквозь барабанный бой — ди-джей больше ничего не запускает сегодня вечером. Сплошные ударные.

— Я захотел холодного молока. Где мы? Что за клуб?

— У подножия «Горы Олимп». — Она приставляет указательные пальцы к моим вискам. Между диодами потрескивает электричество. — А это я.

Пожалуйста, пусть на этом все и закончится. Я глотаю молоко. Вкуса нет, только ощущение. Покров.

— Ты знал, что так оно и должно случиться, правда? Кто-нибудь заглянет под черный капюшон и поймет, что Мрачный Жнец — всего лишь ребенок. Это наш шанс излечить друг друга, Райан.

Откуда берется подобное красноречие? Алекс смешала таблетки лучше, чем я.

— У тебя «усы».

Она слизывает двухпроцентное молоко с моей верхней губы, а я — влажный след от ее языка.

— Ты отрепетировала свои сегодняшние речи?

— Твердила днем и ночью, начиная с Рено. Кое-что даже записала. Насчет Барбары Буш.

— Ты прекрасна, — говорю я. — Точнее, пугающе прекрасна.

— Я хочу наверх, — просит Алекс. — Дай мне полчаса. Чтобы прийти в себя.

Она вручает мне свой фиолетовый «снежок», целует меня, делает пируэт, включает реактивный двигатель и с шумом уносится ввысь, прямо через полоток. Ее взлетный след пахнет пропаном.

Но заплатил ли кто-нибудь Шоферу? Я сосредотачиваюсь на этом вместо серьезных вопросов — например, стоит ли бояться молодой женщины, которая вознамерилась спасти своего наемного гонителя. Я беру в баре счет и понимаю, что за билеты на шоу Дэнни тоже не заплачено. Чем старательнее я пытаюсь подвести черту, тем большему количеству людей становлюсь должен. Но лимузин уже не найти. Люди, которые не настаивают на оплате вперед, не оказывают тебе никаких услуг. В душе они Шейлоки.

Я решаю спустить наличные, нахожу тихий стол и плыву по течению.

Полоса везения, с которой нужно сойти на полпути, в мечтах продолжается бесконечно, пока та сумма, которую вы выиграли на самом деле, не начинает казаться ничтожной по сравнению с богатством, которое вы могли бы выиграть, если бы только не ушли. Я отхожу от карточного стола через полчаса, разбогатев примерно на восемьсот долларов, но уступаю солнечную старость на Багамах и годы анонимной филантропии какой-то старой крысе, которая занимает мой табурет, прежде чем виниловая подушка сиденья успевает распрямиться. Возможно, это — величайшая услуга из всех, что я оказывал, но он не сможет ее оценить, а я — воспользоваться плодами.

Лифт останавливается на каждом этаже, но только дважды пассажиры выходят. Мы глазеем друг на друга, пока поднимаемся, и гадаем — кто этот весельчак (или кто этот псих). Во время обычных перемещений по Лас-Вегасу, от казино до номера, люди обычно держатся вежливо, даже сочувственно — всех здесь стригут одни и те же мошенники, — но эта компания волнуется и злится. Те четверо, кого я покидаю, выходя из лифта, намерены устроить кровавую бойню.

Я вставляю карточку в щель, лампочка мигает красным. Переворачиваю карточку. Снова красный свет. Можно позвонить или постучать, но я не хочу портить натюрморт, вынуждая Алекс сходить с места. Она живет драматургией. В общем, это все, что я о ней знаю. Что у нее в запасе? Готическая темница? Номер для новобрачных? Камера для допросов?

Я правильно сделал, что не постучал: это не мой номер. Цифры привлекли мое внимание, потому что таков мой пин-код для карточки «Уэллс фарго». Я смотрю в обе стороны. Ряды дверей кажутся ненастоящими, как будто за ними — кирпичные стены или пыльные вентиляционные шахты. Иду по коридору, но больше ни одна комбинация не бросается в глаза. Потом я чувствую запах благовоний. Сую карточку в щель. Зеленый свет.

Внутри — мгновение слепоты, которая уступает мельканию призрачных огней из клуба, а потом — теням и сиянию свечей, точно в православной церкви. Эта комната — пародия на номер, с воображаемой прихожей странной формы, перегораживающей бродвейский вид на широкую кровать и на позу, избранную моей любовницей, — подвыпившая сумасбродка, Мэрилин в мехах, Клеопатра со змеями. Вижу цветы. Хищные белые лилии на бильярдном столе, и еще больше — на комоде, похожем на бюро. Впрочем, никакой музыки. Никаких бардов-битников. «Вюрлитцер» нас обоих разочаровал. Три шага, поворот.

Я пришел, чтобы удовлетворить желание, — я это заслужил.

Похоже на сказку. Кровать, с которой снято все до простыней. Груды роз. Напудренная кожа и много, много зажженных свечей. Все дымчато, средневеково и, несомненно, рассчитано на то, чтобы пробудить мне архетипического ребенка, пусть даже зарождающийся взрослый при этом ощущает упрек. Видимо, таково было ее намерение, по крайней мере. Очаровать и в то же время исправить. Но ее метания и театральные жесты все испортили. Алекс лежит на боку, она свернулась, точно заледенела, запутавшись в простынях. Розы раскиданы. И только ровный ряд пузырьков с таблетками на столике, рядом с моей машинной (настроенной на «шум дождя» — я слышу капли) увековечивает память о перфекционизме моей возлюбленной.

Я принимаю все это как акт милосердия. Алекс могла бы и повеситься.

Чтобы достать телефон, приходится тянуться через огоньки свечей, и я терплю ожог, который почувствую лишь несколько часов спустя. Трубка снята с рычага — свидетельство предусмотрительности? Одной рукой я встряхиваю ее и одновременно жду гудка. Потом вижу провод, выдернутый из розетки в стене. Я роюсь в поисках мобильника. 911? Или позвонить вниз и вызвать местную команду медиков, которые в любом отеле подобного размера должны находиться в состоянии постоянной готовности? Я медлю с решением. Вообще не следовало бы его принимать. Я перехитрил самого себя, вообразив медиков.

Оператор хочет знать номер комнаты, которого я не заметил, поскольку шел на запах жасмина. Женщина за пультом говорит с растяжкой. Ее западный акцент меня раздражает. Я выбегаю в коридор, запоминаю номер на двери, потом несусь обратно, чтобы перечислить список ядов — то есть препаратов. Я захожу не с того конца широкой кровати и, вместо того чтобы обойти, карабкаюсь по матрасу. По пути касаюсь Алекс. Бывает и холоднее. Есть еще время очистить ей желудок, сделать укол. Маленькие буквы на этикетках пузырьков выцвели, почти неразличимы. Я прищуриваюсь и диктую. Меня просят говорить отчетливее.

Потом инструкции. Проверьте воздушные пути пострадавшей, жертва могла вдохнуть собственную рвоту. Не понимаю.

— Пальцем, — тягуче объясняет оператор. Удивительно, что она не говорит мне «детка». Я расспрашиваю о подробностях, о технике. Которым пальцем? Одним пальцем? В горло? В этой неразберихе я куда-то сунул мобильник и потерял его посреди роз и взбитых простыней. Он звонит через несколько секунд — автоматический обратный вызов — но сначала я выполняю более важное задание. Переворачиваю Алекс на спину — несомненно, это ошибка: жертва должна лежать на боку, чтобы стекала слюна; таким образом ее пищевод может исторгнуть постороннюю субстанцию — развожу челюсти и тычу двумя пальцами, средним и указательным.

Челюсти слабо смыкаются и жуют мои пальцы — она просыпается. Потом Алекс резко, по-собачьи, дергает головой. Укус.

— Какого хрена…

У нее огромные глаза. Как у Лазаря.

— Алекс, мать твою.

— Ты меня чуть не удушил. Вот черт. — Она подтягивает колени и снова сворачивается у изголовья в позе эмбриона. В углу, клубочком — как будто у меня нож. Впрочем, Алекс полностью в сознании. Телефон продолжает звонить.

— Ты так и не пришел, — говорит она. — И я уснула. Где ты был?

— С тобой все в порядке? Ты сама просила подождать.

— Но не два часа!

Телефон лежит рядом с ее рукой. Она хлопает по нему, и он замолкает.

— Я… — говорю я. — Я… — продолжаю я. — Я…

Пауза.

— Играл в карты? «Последний разок»? — уточняет Алекс, сгребает простыни и прикрывается. Телефон опять звонит. Она берет трубку, слушает и говорит:

— Все в порядке.

Она повторяет это до тех пор, пока даже я не убеждаюсь; на лице у нее — осознание моей ошибки, чужой ошибки, а потом — отвращение.

— Спасибо. Да… но все не так страшно, — говорит Алекс. — Он чересчур уверен в себе, потому и подумал… Он знает, что я принимаю успокоительное, но, видимо… Конечно, конечно. — Да они, кажется, поладили. — Он застрял в казино, а потом его замучила совесть, он на цыпочках вошел в номер и увидел… то, что хотел увидеть, или надеялся — не знаю. Бедная, бедная Джульетта. Если хотите кого-нибудь прислать на всякий случай — пожалуйста. Да. Хорошо. Она хочет с тобой поговорить.

Я объясняю, что никакого несчастного случая не произошло, выключаю мобильник и смотрю на свою возлюбленную. Если она зажгла все эти свечи, когда пришла, и тогда они были непочатые, а теперь уже догорели до конца, — удивительно, что я провел в казино лишь два часа.

— Вижу, ты получил мишку, — говорит Алекс. — От Полы. Моей подруги. Которую ты тоже не помнишь. Высокая. Носила широкие фланелевые брюки. Она решила, что это будет по-мужски.

— Пола, — говорю я. — Похожая на статуэтку. Та самая Пола.

— Когда я сказала ей, что видела тебя на рейсе в Рено, она ответила: «Прекрасно» — и попросила сведений о тебе. Ты ее взбесил. Она раздражительна. А еще — настоящий моторчик. Пола сказала, что собирается кое-что сделать, но не объяснила, что именно, хотя этот медвежонок — наверняка от нее, она уже дарила таких на Рождество, в тот год, когда нас уволили, — тогда мишки были популярны. Она вернулась в пиар и работает в Майами. Занимается модой.

— Наверное, мне лучше снять отдельный номер.

— Сними его для меня. Здесь бардак. Я хочу свежие простыни. Я потратила уйму денег на все это.

— Возможно, нам обоим лучше попросить другой номер.

— Наверное, ты думаешь, что я очень одинокая женщина. А еще ненормальная. Давай, скажи это.

— Нет.

— Ты пережил момент величия, да? Убийство отчаявшейся девственницы, — говорит Алекс. — Я знаю, на девять у тебя запланировано искупление грехов, но на твоем месте я бы позвонила и все отменила. Ты даже не заслужил свой крест, понимаешь? Ты льстишь себе, и это надоедает. Сними для меня другой номер. Что угодно. Даже не обязательно в этом отеле.

Я понимаю намек, когда оказываюсь в одиночестве и пытаюсь проделать несколько замысловатых бильярдных трюков. Я выбит из колеи и промахиваюсь. Шары не падают в лузы, просто катаются по столу, и это печально. Развлечения? Мне следовало бы полюбить «Вюрлитцер». Это — моя музыка. Хаггард. Баез. Хэнк. «Музыка кантри как литература». Мне говорили, что у меня есть задатки фолк-музыканта, и я в этом не сомневаюсь, но уже слишком поздно учиться играть. Я переключаю шумовую машинку на «ветер в прерии» и глотаю таблетку, найденную под раковиной, а вслед за ней — амбиен из кармана, чтобы подстраховаться.

Я звоню Алекс, в ее новый номер, тремя этажами выше, чтобы проверить, удобно ли она устроилась, и убедиться, что она не собирается убить меня спящим. Она отвечает из ванной, точнее — из туалета: я слышу шум унитаза, когда Алекс берет трубку. Я звоню оттуда же — мы на одной волне? — хотя уже успел нажать на слив. Нажимаю вторично, чтобы уподобить наши звонки; Алекс говорит, что снова собирается в город, и я, из чувства соперничества, говорю, что тоже собираюсь.

— В каком качестве? — спрашивает она. Это вопрос, который должен был задать я; именно Алекс перемещается как нечто неодушевленное.

— В качестве Дэнни, — говорю я и наконец-то слышу смех. Почему мы с этого не начали — с задушевного разговора в туалете, скромно и на отдалении, точь-в-точь как ухаживают нормальные мормоны?

Я спрашиваю, зачем она принимает столько таблеток, и мое беспокойство даже мне самому кажется искренним; Алекс говорит, что это своего рода коллекция, способ адаптироваться к разъездной жизни и самостоятельности, к которой она так и не сумела привыкнуть. Консультироваться с врачом в каждом попутном городе — все равно что переставлять лампу в номере отела; помогает расслабиться и чувствовать себя на месте. Она просит у врачей рецепт, потому что родилась в Вайоминге, выросла в бедности и верит в качество за деньги. Она не сдержалась сегодня, когда увидела, что я украл изрядную порцию таблеток; Алекс решила, что таблетки — моя страсть, а может быть, просто развлечение, и решила плыть по течению вместе со мной, чтобы не портить удовольствие. Я говорю ей, что попался на удочку, хотя не следовало бы, — просто я понимаю, с какими трудностями она сталкивается, будучи вынуждена заново приспосабливаться каждый раз, как только приземлится. Я тоже так поступаю, болея за местные команды, — я рассказываю ей историю про «Волков».

— Ну что, «Грот Посейдона», через пятнадцать минут? Приходи… — И добавляю: — Я наконец тебя вспомнил.

Это правда. Минуту назад, осознав, что возмездия не будет, я вспомнил то утро, когда изображал агента по найму, а Алекс, игривая как котенок, в кашемире — претендента. Только там был арахис, а не фисташки.

— Значит, между нами все-таки возникло притяжение? — уточняет она.

— Я бы не стал так говорить. Мне просто нравились твои костюмы. Тогда, пожалуй, я был не способен на притяжение.

— Думаешь, твой лимузин еще стоит у подъезда?

— Несомненно.

— Можем поехать на секретную военно-воздушную базу в пустыне, где, по слухам, вскрывают трупы пришельцев. Будем сидеть на камне с пакетом холодного молока и смотреть, как в небо взлетают новые самолеты.

Таково и мое представление о развлечениях в Лас-Вегасе.

— Согласен.

— Почему ты раньше таким не был?

Не могу ответить.

— А может быть, лучше подождем недельку-другую и посмотрим, сохранится ли у нас интерес…

— О…

— Наверное, это будет мудрее.

В постели, один, я понимаю, что в этот вечер речь шла о выживании, — так что я преуспел. Все остальное — бонус. Возможно, сегодня я встретил родственную душу, хотя до сих пор еще так и не понял, какую именно.