Часть 9. Отстранённо, залипнув, пялюсь на рукав отброшенной в сторону толстовки

Отстранённо, залипнув, пялюсь на рукав отброшенной в сторону толстовки. Разглядываю каждый рубчик на манжетах рукавов. Глаза щиплет, моргаю, и подступают слёзы.
И снова с десяток секунд только прожжённая давным-давно дырка да косой шов. Это всё, что занимает меня сейчас. Всё, кроме обледенелых, уже засахарившихся колючих мурашек, кажется, замерших под кожей, раздражающе царапающих, не желающих отступать. Моргаю, и за те ничтожно короткие доли секунды, за которые притаившаяся на кромках сознания тьма стремительно расползается, накрывает с головой.
Вспоминаю перекошенную морду старого сторожа, который, благоухая отнюдь не духами и туманами, орал так, что даже мирно прикорнувший надравшийся Лёха почти протрезвел и быстренько втянулся вверх по любезно сброшенной этим пропитым дядькой веревке. Вспоминаю, как улепётывали между покосившихся могилок, рискуя хорошенько выхватить по хребтине, как и все «готы недоёбанные». Как едва-едва успели на последнюю вечернюю электричку, и как я, стоя в переполненном вагоне, почти радовался чьей-то дьявольски вонючей волосатой подмышке прямо у моего плеча. Радовался и, как идиот умалишённый, щерился ворчливым тёткам и хамоватым бабулькам, тащившим свой скарб с покосившихся дачек.
Радовался тому, что здесь, в чёртовой давящей толпе, не то что тёмных углов – собственную ширинку рассмотреть невозможно. Радовался, что той твари никак не подобраться поближе.
И твари ли? Что если всё это – шутка больного воспалённого воображения, растравленного совершенно незаурядными событиями последних недель мозга? Что если я выдумал всё это? Выдумал, отчаянно сам того не желая.
Выдумал и совершенно не помню, как тащился по темнеющим улицам и нашёл нужный дом. Не помню, как волочил ноги по ступенькам и забирался на чердак.
Обрывками лишь только… Ладони на пояснице, позднее стянувшие с меня рюкзак и толстовку, отбросившие её, усадившие меня на плед. Обладатель этих рук за спиной. Чувствую, когда вдыхаю, прикасаясь лопатками к его груди. Веки плотно сомкнуты…
Не желает отпускать навалившееся наваждение. Держит. Холодными артрозными пальцами держит, сжимаясь на предплечьях, крепкими ногтями впиваясь в плоть, прямо сквозь ткань старой растянутой футболки.
Или же я настолько запутался, и это всего лишь твои руки? Мертвенно холодные…
Странно, но я никогда не задумывался об этом. Ты мёртвый. Мертвее мраморных плит на том самом кладбище.
И тут же, словно в подтверждение моих мыслей, прикосновение губ. У линии роста волос, лёгкое, едва-едва, но… Липкий ужас омывает. Буквально физически чувствую, как пачкает, оседая плёнкой на лице. И не избавиться, как не три. Не избавиться, и я весь во власти этой противной дряни. Сжимаюсь ещё больше, жалея, что нельзя уже как в детстве укрыться от страха под одеялом.
Стискивает сильнее, тянет к себе, целует ещё раз, правее, и я холодею, стоит только представить, как крепкие зубы в очередной раз оставят метки на коже.
Не надо…
Не хочу… Не хочу. Не хочу!
Яростно пульсирует в висках, молоточками отбивая ритм, быстрее и быстрее разгоняя кровь, щедро сдабривая её адским коктейлем из пережитого и какого-то животного страха маленькой мышки, на тушке которой уже почти сомкнулись крючковатые когти неясыти.
Но я не мышка! Не обречённый быть сожранным серый комок! Нет!
Выбиваюсь из этих самых когтей и, дёрнувшись вперёд, неуклюже заваливаюсь на руки, торопливо перебираюсь к рюкзаку и, чтобы хоть как-то успокоиться, угомонить всё всколыхнувшееся внутри дерьмо, начинаю остервенело в нём рыться, выискивая фотик.
А я-то думал, что только бабские баулы имеют свойства третьего измерения. Увы, увы… Пальцы никак не желают натыкаться на бока цифровика.
– Ты испуган.
Дёргаю плечом, и рука замирает внутри сумки, пальцы загребают мобильник и ключи.
Я всё ещё не могу привыкнуть к этому голосу. Очень уж он искусственный, синтетический, как мне сейчас кажется.
– Вовсе нет.
Отвечаю слишком быстро, выдавая себя с потрохами. Чёртовой спешкой и дрогнувшей интонацией. Ну, если не считать того, что куда раньше меня пропалило предательское сердце, вопящее своими аортами на весь чердак.
– Я не спрашиваю.
Чертовски верно. Ты утверждаешь. И от этой железной уверенности ещё больше не по себе. Не по себе, потому что позади меня не Лёха и не пусть даже самая сволочная сучка во всём моём захудалом универе. И отчего-то именно сейчас совершенно не хочется огрызаться. Все ехидные, давно заготовленные на такие случаи фразочки прилипли к нёбу, не желают острыми шпильками соскакивать с языка.
Поэтому только неопределённо пожимаю плечами, продолжая свои поиски. Просто Свинарния какая-то. Наконец нахожу в боковом кармане и, нехотя вернувшись назад, шлёпаюсь на задницу прямо перед ним. Нарочно не оборачиваясь, чтобы не встречаться взглядами. Протягиваю цифру назад, старательно пялясь на серые стропила.
– И что мне с этим делать?
Удивление. Совсем немного, не яркий всплеск, а словно дуновение, незначительное изменение интонации.
Удивительно до кроликов-людоедов, но это маленькое проявление хоть какой-то человечности успокаивает меня. Снижает градус раздражения.
Да уж, действительно, откуда засушенному жмурику, продрыхшему постиндустриальную революцию, знать о техническом прогрессе.
Это даже… обыденно как-то. Сразу вспоминается бабушка Маша из соседней квартиры, которая по наивности своей решила, что пора осваивать великий и ужасный «тырнет». Хвала ёжикам, я сломал ногу через пару дней, и мой мозг остался почти девственно невыебленным.
Улыбаюсь даже. Многим спокойнее на душе. Забавная зверушка, человек, всё-таки…
Вздыхаю и, окончательно загнав все свои мандражи назад в бутылку и тщательно заткнув её пробкой, ёрзая, пододвигаюсь поближе, так чтобы примостить свой затылок на его плече.
– Смотри сюда. Эта стрелочка…

***
Запах знакомый.
Приятный.
Уже не пахнет старыми книгами. Его волосы пахнут…
Прядь касается моего лица, щекочет скулу.
Пахнут… Не подобрать нужного описания. Пергаментом, золой, чем-то сладким, почти неуловимо и… И ещё чем-то масляным, кажется.
Дрёма потихоньку подкрадывается, коготками царапает старые половицы, подползая. Вот-вот и обнимет, утащит в свои объятья, и тогда уже не справиться с сонной слабостью. Но ничего не случится же? Не случится, если я усну ненадолго. Совсем ненадолго…
Покорно смыкаю веки. Теперь только вслушиваюсь.
Ветер щекочет обвалившуюся черепицу на крыше, визг покрышек редких автомобилей… И мерное клацанье кнопки «Далее». Через равные промежутки времени. Всегда с одним и тем же интервалом, не сбиваясь и не задерживаясь. Мерное «щёлк, щёлк, щёлк» убаюкивает ещё больше.
Сколько себя помню, всегда так… Будь то капающий кран или стрелки настенных часов. Стоит мне только вслушаться… И всё, непреодолимо тянет упасть на пол и свернуться баиньки.
Ёрзаю, пристраивая свою головёнку поудобнее на спинке живого кресла. Тянется вперёд и обхватывает меня руками, продолжая листать отснятые кадры прямо на уровне моей груди. Мог бы тоже глянуть, но упорно не хочу. Не хочу рисковать установившимся спокойствием и лишний раз мусолить недавние воспоминания. Сейчас, когда наконец-то так спокойно, всё что я видел или слышал там, под полом, кажется ещё большим бредом. Малодушно с моей стороны, но пусть лучше так. Эта полуложь легко сойдет за строительный скотч и склеит воедино растрескавшийся дешёвенький пластик, из которого вылеплена моя нервная система. Халтурно так вылеплена, надо признать. Но зато…
А действительно? Зато – что? Что мне дали вместо крепких нервов? Идиотское чувство юмора и привычку трепаться со своим внутренним «я»? Лучше бы отпадную задницу вылепили. Так нет же… Хихикай себе в кулачок и разводи противоречивые диалоги.
Затихает.
Больше ни звука.
Неужто просто…
Снова прикасается к шее. Всё верно. Хищник выжидал, пока жертва немного успокоится. Чтобы после, не торопясь, сполна насладиться трапезой. Только теперь оно не кажется мне таким ужасным, как полчаса назад. Я снова вкусный и вполне согласный на…
Укус.
Болью.
Привычной, такой знакомой уже болью обжигает шею с правой стороны. Тупой, колющей, не затихающей целую маленькую вечность. Всё то мгновение, пока крепкие клыки снова впиваются в только-только закрывшиеся ранки. Каждая клеточка обгорает так, словно я, а не он вовсе, боюсь солнечного света. Словно выставили на полуденное пекло.
Медленно, неотвратимо оплываю.
На части… Обваливаюсь кусками.
Всего так много, что я, не сдержавшись, дёргаюсь вверх и почти хватаю его за голову. Не знаю, почему так… хочется. Хочется отодрать его от себя или же прижать ближе. Чтобы ещё больше, ещё… Чтобы тот самый миг, когда сладкая тягучая медовая заполнит меня до краёв, сторицей компенсируя эту незначительную пытку…
Ладонь замирает, пальцы загребают пустоту, и я, разозлившись отчего-то, едва-едва хватая пересохшими губами воздух, цепляюсь в чёрные выбившиеся прядки. Наматываю на пальцы, стискиваю их, с силой тяну вперёд, словно в бессмысленной попытке наказать, заставить и его потрогать чёртову физическую муку.
Но с каждым неторопливым глотком моя хватка слабеет… Слабеет с каждой новой вспышкой удовольствия, которое всё безжалостнее втыкается раскалённой спицей.
Пальцы на ногах сводит…
Не могу… Не могу больше!
Пустой уже, до самого дна! Пустой и выгоревший! Не сдержать это внутри, не отстраниться, не справиться!
Счёт идёт на секунды, а меня ломает уже, душит, как наркомана, глотнувшего больше смертельной дозы.
Выгибаюсь, откидываюсь назад. И не знаю, для того ли, чтобы уйти от забравшейся под футболку такой тёплой ладони, или же чтобы острее ощутить движение губ на коже, прикосновения языка и крепких терзающих зубов.
И сейчас, именно когда кости ломит от сковавшего кольцами змеи наслаждения, я понимаю, что проваливаюсь. С каждым разом соскальзываю всё ниже и ниже. Как никогда остро… И подступающим ужасом холодит вены.
Неправильно… Неправильно! Слишком хорошо, чтобы быть правильным!
Хрипами. Слишком уж пусто в голове, чтобы удержать в ней хоть что-то.
Сейчас всё… слишком. На пике.
Не удержаться на вершине. Стремительно вниз…
– Хватит!
Стонами, всхлипами. Не своим, чужим голосом. Голосом существа, которое я размазал бы по стенке.
Жалобно, умоляюще, жалко.
– Хва…тит…
И он отпускает.
Неохотно, посмаковав последний глоток, тщательно вылизав ранки, отпускает. Отстраняется, придерживая за плечи.
А моё сердце бьется так часто, что хватило бы для нас обоих. Всё плывет. Серая неразборчивая масса…
Вдох.
Запрокинув голову до ломоты в позвонках, старательно вглядываюсь в его лицо, тщетно пытаясь разглядеть что-то кроме расплывающихся провалов глазниц. Лицо словно вылеплено из куска теста. Не разобрать черт.
Выдох.
Слёзы наворачиваются на глаза, тяжело оседают на ресницах.
Кажется, улыбается. Склоняется надо мной, и алые, всё ещё хранящие отпечаток моей крови губы оказываются совсем близко. Прямо над моими.
Запах этой багровой жидкости разъедает ноздри почище уксуса. И в то же время наизнанку выворачивает предвкушением тяжесть в паху. Безумно хочется ещё раз попробовать, ещё раз ощутить привкус этого «нельзя» на языке.
Колким импульсом.
Тянусь выше. Спину ломит.
Улыбается, а я весь на этих губах. Весь я сосредоточен на перепачканных багровым маревом губах. Пара капель на уголках…
Неторопливо, небрежно указательным пальцем касается моего виска, ведёт по скуле, ниже, чуть нажимая на подбородок, и так ожидаемо дёргает наверх. С готовностью поддаюсь, плавлюсь, как дрянной пластилин над конфоркой, едва ли не капаю, утрачивая форму.
Вздох. Мой, между нами.
Ничего больше.
Миллиметры. Утрачены.
Теперь моя очередь кусаться. С силой, не сдерживаясь, повреждая нежную кожу, наслаждаясь собственным пропитавшим его привкусом. Смаковать это, не позволяя себе прикоснуться к чужому языку.
Пока не позволяя.
Облизывать губы, посасывать их, втягивая в рот. Играть. Мстить за любезно предоставленную боль, пусть и щедро сдобренную. Задыхаться, вылизывая. Вздрагивать, ногтями впиваясь в плотную гладкую кожу, сцепляя свои пальцы с его. Тянуться ближе, языком по нёбу, мазком, резко, хаотично даже, тут же назад.
Не пускает, удерживает, прикусывая. Прижаться к его языку своим ненадолго и снова, словно изголодавшись, начать пляску.
Быстро, больно, то и дело цепляя зубы. Окрашивая безумием.
Бордовый.
Всё тяжёлым бархатом бордового цвета.
Цвета вина. Дорогой ткани. Венозной крови…
Кажется, я никогда не смогу отдышаться. Никогда больше…
Отпускает слишком быстро.
Не согласен, категорически не был бы согласен с этим, если бы мне тоже не нужен был воздух. И тут же некстати мышечный спазм судорогой скручивает поясницу. Спешно скатываюсь вниз, обмякнув, ощущая себя мешком с капустой.
Вот теперь, предвкушающе потерев ладошки, подкрадывается расплата.
Рот сушит, а в голове какой-то фокусник установил карусель. Ну, классическую, с завыванием развесёленькой музычки и лошадками. Только вместо радостных диатезных жирдяйчиков в коротких штанишках, в каждом седле – по невысказанному вопросу. И каждый из них, каждый приветливо машет мне вопросительным знаком в конце фразы. Карусель всё больше и больше, детали всё отчетливее, и я, едва отхватив короткую передышку, понимаю, что ещё немного, и все эти накопившиеся вопросы просто разорвут мне башку, заставив нездорово хихикать и палочкой ковырять остатки гипоталамуса, соскребая его с пола.
Снова сомкнуть веки – так чуть меньше пылает лицо.
Снова ощутить руки поверх своих предплечий.
Снова услышать знакомый щелчок кнопки «Далее».
Снова собраться с силами и…
– Я всё ещё не знаю твоего имени.
Звучит очень ровно. Очень уверенно. Правильно звучит. Так и надо.
Замирает. Очень статично, как самый настоящий манекен. Ни малейшего движения целую долгую минуту. И я терпеливо жду. Жду как чего-то очень важного. Значимого.
– Я не помню имени, – отвечает задумчиво, будто разжёвывая слоги, пробуя каждый, раскатывая по нёбу.
Я… я, кажется, ожидал этого. Вполне был готов, скажем так. Но раздражает.
Непроизвольно дёргаюсь. Неужто, так и останусь без ответа?
Нет. Так не пойдет.
– Но у тебя ДОЛЖНО быть имя. Если ты не помнишь, то… – выдерживаю паузу, словно решаясь просунуть руку в клетку и потрепать Багиру по морде, – Я сам тебя назову.
Ляпнул и, разом истратив весь свой запас смелости, непроизвольно сжимаюсь в комок, становясь поменьше. Всё же хорошо, что я не вижу его лица. Наверное, улыбается, холодно так, как Дракула в старых фильмах, и уже готовится сожрать меня с потрохами.
Тянется, наклоняется, обнажая клыки, нависает и…
– Если хочешь.
Что, вот так просто? Без фирменно вампирского шипения и воплей?
Хотя, какие вопли, о чём ты, Ярик. В этом теле едва ли хватит тепла, чтобы согреть осиротевшую молекулу, а ты о бразильских страстях. Но всё же, на молекулу-то может и хватит, а?
Невесть откуда появившаяся робкая надежда мелькнула огоньком. Только я сам не знаю, на что надеюсь.
А имя… Имя, имя… Что-то вертится на языке, но ускользает раньше, чем я успеваю хоть краешком сознания зацепить. Что-то без сомнения знакомое.
Что-то…
– Максом. Я хочу, чтобы ты был Максом.
– Почему именно это? – снова нотки неподдельного любопытства.
Улыбаюсь. Возможно, ещё немного, и мне удастся получить куда больше? Но и этим жалким крохам человеческих эмоций я радуюсь, как воробушек, нашедший булку хлеба. А ещё я едва сдерживаюсь, чтобы не заржать от того, что я наконец-то вспомнил. Почему именно это имя засело у меня на подкорках.
Пару лет назад Оксана, как и все приличные блондинки, решила разжиться модным той-терьером, и по неосторожности и совершенно случайному стечению обстоятельств именно я потерял эту мелкую гадину, обоссавшую мои новые кеды. И он был Максом. И, наверное, чувство вины, отчасти, заставило меня выдать именно это имя.
Но тебе, кровосос, я об этом никогда не расскажу. Никогда.
Физически, кожей ощущаю, как он улыбается. Легонько. Уголками губ. Но так близко, что скула теплеет и наверняка заливается розовым. Люди улыбаются так, когда вспоминают о чём-то приятном. Близком.
А ты? О чём ты сейчас думаешь?
Почти решаюсь спросить, но он, положив цифру мне на колени, ладонями перебирается на плечи. Гладит их, легонько сжимает, согревая позаимствованным у меня же теплом.
Жутко.
Прекрасно.
Совсем не страшно. Скорее, как-то обречённо уже. Неотвратимо.
Но мысленно отвесив себе пинка, кое-как встряхиваюсь, отгоняя вязкое, плавно утягивающее в пучину дремоты оцепенение, и готовлюсь задать следующий вопрос. Уже сожалею, что не оставил первый на сладкое, как самый приятный из всей этой адской кучи.
Ну, да ладно… Плевать уже.
Перед тем как снова открыть рот, быстро моргаю, взяв импровизированный старт. Глупо, но неплохо помогает решиться. Открываю уже рот, но тут же захлопываю его, должно быть неудачно скосплеив выброшенную на берег рыбу.
Выпрямившись, я непроизвольно упёрся взглядом в мигающий ярким пятном в темноте экран цифровика.
Тот самый кадр, когда я щёлкал что попало, зажмурившись. Хорошо, что зажмурившись…
В кадре кроме серого засвеченного вспышкой потолка виднеется ещё и кусок тёмного провала люка.
Люка, из которого торчит деформированная, с неестественно торчащим суставом синеватая конечность. С обломанными заскорузлыми когтями и запёкшейся тёмной коркой на пальцах. И рядом, всё так же заглядывая под пол, кусок абсолютно лысого, покрытого рытвинами черепа.
И единственное, что я могу сейчас сделать, это мысленно благодарить бога, в которого не верю. Благодарить за то, что там, внизу, мне не хватило смелости открыть глаза.