Часть 4. А это здорово, почти каждый раз подмечаю я

А это здорово, почти каждый раз подмечаю я. Здорово вот просто так сидеть на микроскопической кухне в такой же микроскопической квартирке сестры и пить вкусный чай с кусочками чего-то там из треснувшей синей кружки. Здорово смотреть на Оксанку в растянутых спортивных штанах и выцветшей майке. Здорово рассказывать абсолютнейше бессмысленную дребедень, упорно делая вид, что там, за плотно прикрытой дверью, никого нет.
Ксана очень спокойна, а я нервно барабаню пальцами по покрытым цветной эмалью бокам чашки. Ну не могу я ржать, как пони, когда физически ощущаю, что меня ждут. Вот просто… необъяснимо. Стоило только ногу над порогом занести, как по темечку стукнуло. Не моей даже мыслью, чужой. Слишком уж чётко очерченной.
– Ты боишься? – словно проснувшись, вскидывается сестра, перебив меня на полуслове.
Помедлив, поднимаю глаза, встречая её взгляд. И только лишь убедившись, что в голубых глазах напротив нет ни намёка на насмешку или провокацию, киваю:
– Немного. А ты?
Кусает нижнюю губу, задумчиво выписывая что-то на клетчатой скатерти. И наконец, решившись, негромко произносит:
– Нет. Я его не интересую. Ни в качестве возможного донора, ни в качестве… – моргает и быстро поправляется, – Ни в каком другом качестве.
– И это плохо?
– Да нет, наверное.
Замолкаем оба. Я не знаю, что сказать, а Оксана, скорее, не может решить, стоит ли говорить ещё что-то.
Ещё один тяжкий вздох, и наконец, решившись, она подрывается со стула и, мазнув ладонью по моему плечу, быстро скрывается в коридоре, чтобы вернуться буквально минутой позже вместе с включенным ноутом и пачкой распечаток сверху.
– Смотри.
Мифы, предания, куча интернетовских баек… Бред.
– И что, есть что-то общее?
– Да как у свиньи и ёжика. Единственное в чем они сходятся, так это в том, что «злобные твари бла-бла-бла» и «жажда крови бла-бла-бла».
– Ты же говорила, что он избегает света?
– Да, прячется по углам днём. Но отражается в зеркалах, не проходит сквозь стены и явно плевать хотел на чеснок, распятие и прочую дребедень.
– Только не говори, что бегала за ним с крестом наперевес.
– И не скажу, и ты ничего не слышал, – бурчит, недовольно подтянув колени к груди, горбится, обнимая их, сложившись почти вдвое.
– А он что?
– Ничего. Только вскинул бровь и мысленно повесил на меня табличку «идиотка», а после преспокойно вытянул с полки книгу по судебной медицине и скрылся.
– А спит он…
– Нет, Яр, не в гробу.
– Но спит же? Хм… Слушай, а если взять самого что ни на есть канонного тру вампира и сравнить с этим?
– Самого трушного, говоришь… Дракулу?
– Да хотя бы и его. И что получится?
– Хрень получится.
И я вынужден с этим согласиться. Даже не знаю.
Бездумно перебираю белые исполосованные строчками листы бумаги. Даже не вчитываясь, просто пальцами гладя поверхность. Перед глазами мелькает кусок какой-то картинки. Даже не задумываясь, копаюсь дальше, но буквально сразу же замираю, и медленно вытягиваю лист с изображением из общей кипы бумаг. Пялюсь на него даже не как баран на новые ворота, а как белка на дупло с евроремонтом. Неужто, то самое?
– Ксюня, радость моя, скажи, ты видела его татуировки?
– Попробуй такие не заметить.
Молча протягиваю ей тот самый порядком смятый клочок спрессованных опилок. Выхватывает его из моих пальцев, словно я ей использованную туалетную бумагу сую, и мельком оглядев, кривится.
– Я это видела, Ярик.
– И?
– Что «и»? И идиоту понятно, что это клеймо.
Затыкаюсь.
Значит, я даже и не идиот. Мило, чо… Спасибо, любимая, за невообразимое повышение моей самооценки, блин.
Клеймо… Ну да, логично. Такую-то раскраску попробуй не заметить.
– Под картинкой написано, что это отметина прокажённых, а не кровопийц, как бэ.
– А ты думаешь, в средние века особо разбирались?
– Такой старый?!
– Да мне-то откуда знать! Сами узоры вообще смысла не имеют, главное размер рисунка, как я поняла. У нашего жмурика они занимают большую часть спины, правую руку и часть шеи.
Значит, и рассмотреть его успела, да? Чего-то совершенно не нравится мне эта мысль. Вообще не нравится. Даже смахивает на ревность.
Так… Так! А ну быстренько приткнулись все ехидные голоса, нашёптывающие всякую дрянь! Это, эм… черепно-мозговая сказывается. Вот и думается мне всякая хрень.
– Но должен же у него быть родной язык. Один, а не хуева туча.
– Должен. Но я думаю, что он всё ещё дезориентирован. Сам посуди, продрыхнуть энное количество лет, высохнуть, а после очнуться в городском морге.
– Но он же… регенерирует? Регенерировал?
– Физически да, но высшая нервная деятельность это тебе не быстренько смазливую морду нарастить. Вполне возможно, что он и сам ещё ничего не помнит.
– Как присасываться к чужим шеям, он помнит.
– Инстинкт, – усмехается и как-то недобро щурится, предвкушающее, я бы сказал, – Раз уж ты сам об этом заговорил, то… Что ты почувствовал?
– Когда он укусил меня?
Кивает, а я краснею, как четырнадцатилетний девственник на нудистском пляже.
– Яр? Ну? На что это было похоже? Только не ври, скажи как есть.
– Это… – кусаю губы, пытаясь подобрать нужное сравнение, – Это круче, чем травка, но не так круто, как трахаться.
– Как просто трахаться? – тут же оживляется, а я, скрипнув зубами, понимаю, что снова наступил в ментальную собачью мину. Породы мастино неаполитано, блять.
– Как просто трахаться.
– Нееет, «просто трахаться» не бывает.
– Бывает.
– Хорошо. Тогда так: как с кем трахаться?
– Да что ты прицепилась!
– Нет, что ты. Всего лишь научный интерес. Так скажи, как это было: как когда тебя трахают или как…
– Именно так и было. Всё? Довольна?
– Отчасти, – отвечает настолько сухо, что я вскакиваю на ноги и, стремительно отвернувшись, принимаюсь намывать свою чашку, обжигая пальцы хлестнувшим кипятком.
Плевать. Только бы в глаза ей не смотреть.
Лопатки касается что-то тёплое. Замираю.
– Да ладно тебе, Яр. Давно же было, – обнимает меня, неуклюже одной рукой обхватывая поперёк торса где-то под рёбрами, и я через ткань футболки чувствую её дыхание на коже.
Давно было… Да, давненько уже. Ксана тогда ещё только поступила в аспирантуру, подрабатывала лаборанткой. Вместе с одним ушлым вьюношей. И как бы комично и дико не звучало, но трахал он нас обоих. Я знал. Она – нет. Финал сей бразильской мозгоебли не так печален, как мог бы быть, конечно, но этой темы мы старательно избегаем уже не первый год. Я вроде как перерос подростковые скачки гормонов и снова переключился на девочек, а Ксюня ушла в морг. Мило, блин. И сейчас, в очередной раз за всё это грёбанное время, мне кажется, что именно я так нехило подпортил ей представление о возвышенных чувствах и прочей карамельной хуйне.
– Но ты-то ещё помнишь. И тебе, наверное, боль…сука, ты чего творишь?!
Укусила меня! Прямо под лопатку, коза крашенная! Больно же!
Выворачиваюсь, и она резво отскакивает назад. Дура.
– Я люблю тебя, – говорю, пожалуй, слишком серьезно, учитывая комичность момента.
Улыбается и показывает язык. И это почти тридцатилетняя тётка. О, времена! О, нравы! Но легче мне определённо стало. Муки совести ворчливо отступили, скрывшись где-то в недрах подсознания.
– Фу такой быть, женщина. Ты не должна дурачиться. Ты должна накручивать бигуди и разваривать борщи. Кстати о борщах… Есть чо пожрать?
Закатывает глаза к потолку и презрительно фыркает. Ну, как всегда, ога. Наверняка в холодильнике опять мышь повесилась, отчаявшись отгрызть кусок от каменного, ещё мной в прошлом году купленного куска сыра.
– Ты прав, наверное.
Она что, решила меня до инфаркта довести?! Серьёзно?! Согласилась со мной в необходимости «кухонного рабства»? Вообще со мной в чём-то согласилась без споров, пререканий и «отпиздить туфлёй младшего брата»?
– Я, ЧТО, прости..?
– Посидишь тут один, я сбегаю до супермаркета?
Осторожно киваю. Старательно делая вид, что на волне позитива совершенно забыл, что «один» совершенно не «один».
– Ксан, а этого ты чем кормишь?
Замирает посреди коридора, в который успела свинтить, и только пожимает плечами, бурчит что-то вроде «хорошо, что напомнил» и скрывается в дверном проёме. Лязгает дверца шкафа, а я судорожно размышляю, зайти в комнату напротив или нет. И если я всё-таки зайду, что он сделает? Накинется? Покусает? Или и не заметит?
– Эй, я быстро, ладно? – сестра показывается в проходе и нетерпеливо перекатывается с пятки на носок в ожидании моего ответа.
Киваю, и она, цепанув сумку с вешалки, скрывается за дверью, захлопнув её с негромким щелчком.
Вздрагиваю. Слишком уж тихо стало. Тихо, учитывая, что я не один в квартире.
Вслушиваюсь в это «тихо», изо всех сил напрягая слух, но только как в ванне капли разбиваются о кафель, улавливаю.
Что пересилит – любопытство или же… Не страх, нет. Или же… что? Действительно, что мне мешает оторвать задницу от стула и заглянуть в ту закрытую комнату?
Поднимаюсь на ноги и, чтобы потянуть время ещё немного, прогибаюсь назад, до хруста позвонков и приятного напряжения в мышцах. Ничего не изменилось, вроде бы, и причин опасаться временного квартиранта сестры не нашлось.
Ладно. Только гляну. И всё. И уйду.
Совершенно неожиданно коридор оказывается узким и миллипиздрическим. И у той самой, обыкновенной запертой двери я оказываюсь в считанные секунды и как идиотище замираю, не решаясь повернуть дверную ручку.
Шелест страниц.
Во рту становится сухо. Нервно сглатываю, пытаясь протолкнуть образовавшийся в горле ком дальше по пищеводу.
Он перевернул три, пока я онанировал себе мозг под дверью.
Ладно, хватит. Либо заходи, либо сваливай уже назад на кухню, но не торчи под дверью, нерешительный неудачник!
Старые петли скрипят просто отвратительно, как тупым напильником проходясь по моим и так прилично потрёпанным нервам.
Шаг вперёд.
Окна зашторены, и по полу гуляет сквозняк. Сам он обосновался в глубоком синем кресле, передвинув его почти вплотную к окну.
Сколько бы раз я не торчал в этой комнате, никогда не думал, что она может стать настолько мрачной. Даже светлые обои кажутся не кремовыми, а серыми, как каменная кладка в склепе.
Вопреки всем ожиданиям, он даже не поднимает глаз, и кажется, что всё, что интересует его сейчас, это книга.
Осмелев, подхожу ближе, останавливаясь за мягким подлокотником, ощущая, как колени подгибаются. Да что там колени – я весь на измене. Шумно втягиваю в себя воздух, и он таки изволит оторваться от пожелтевших страниц.
Никаких выпирающих пучков мышц или трещин на лице. Только гладкая, словно вощёная, кожа. Высокие резные скулы, прямой нос и тонкие, словно едва намеченные кистью, губы.
Интересно, все обращённые становятся такими идеальными, или же только конкретно этот?
Красивый. Нельзя не признать.
А его глаза, безумно живые, блестящие, взглядом не отпускают. Изучает меня с таким же любопытством, как и я его. Рассматривает, оглаживая взглядом, словно прикосновениями. Кровь приливает к лицу, и мне становится жарко. Смотрит так, словно на мне ничего нет, ни единой скрывающей наготу нитки. Смотрит, и его брови ползут вверх, изображая мимолетное, но всё-таки удивление.
Причиной что же? Не понять. Да и попытки сделать это кажутся сейчас такими жалкими. Что от них толку, когда лицо и шея пылают, а пальцы предательски дрожат? И не описать охватившее меня сейчас чувство.
Не отводя взгляда, закрывает книгу и очень осторожно, неторопливо опускает её на пол. Протягивает мне руку ладонью вверх, явно приглашая подойти поближе.
Шаг вперёд, огибая кресло.
Теперь так близко, что его колено прикасается к моей ноге. Смотрит на руку, а после снова на лицо.
Кажется, я начинаю понимать, чего он хочет.
Да или нет?
Анархично крутятся в сознании обрывки мыслей.
Пожалею ли я, если «да»? И едва ли не с обреченным стоном понимаю, что сожаление будет преследовать меня, если «нет».
Я… Я просто хочу убедиться, что в прошлый раз мне не почудилось и… Весь тот наплыв, лавина ощущений не была фантомной, придуманной мной.
Я просто…
Протягиваю ему руку, вкладывая пальцы в его ладонь. Слабо стискивает, и мурашки собираются под кожей на кончиках пальцев и импульсами стремительно бегут вверх, растекаясь по и так уже непослушной тушке. Прохладные, но не холодные, как лёд, а именно чуть тёплые.
Проходится большим пальцем по костяшкам, гладит их, разворачивает кисть, выгибая её, тянет ближе, губами касаясь испещрённой синими жилками кожи.
Я уже не дрожу – меня едва ли не швыряет из стороны в сторону. От… предвкушения? Да, бесспорно. Но предвкушения чего? Боли? Наслаждения? Всего сразу?
Попал…. Как же я попал…
«Попал, попал…» – судорожно, единовременно с пульсом, бьется в голове, пока он вылизывает моё запястье, широкими влажными мазками подготавливая кожу. Нотками истерии расползается зарождающаяся паника по венам, когда отстраняется на секунду, чтобы в следующее мгновение прижаться ртом и, уже не церемонясь, впиться клыками в кожу, скорее слизывая, втягивая в себя выступившую кровь.
«Не надо, пожалуйста…»
Не надо, потому что внутренности тут же скрутило в тугой узел, и я едва ли не завалился на пол, прямо к его ногам, от того самого, накатившего чувства.
Он не торопится, медленно пьёт, языком надавливая на ранки. Обводит их, снова чертит что-то на коже и широкими мазками собирает капли.
Вспышка удовольствия совсем слабая, но ровно до того момента, как он снова не вонзает в меня зубы. Теперь чуть выше, к локтю. Так вот, как оно работает…
– Только не много, ладно? – хрипло прошу я.
Ни слова не понимает, но вскидывается, отрываясь от раны и не выпуская запястье, едва ли не душу из меня вытягивает, одним лишь взглядом необычайно ярких сейчас, жёлтых глаз. Смотрит, словно стремится содрать кожу до костей и спалить к чертям то, что от меня останется.
Божечки, голова кругом, пятнами карусели вся комната сейчас. Куда там, соображать что-то… Куда, если внутри под рёбрами сидит маленькое злое нечто и рвёт меня на части, бритвенно-острыми ногтями рассекая уязвимую плоть, навязывает ей, глупой, совершенно неправильные желания. Неправильные…
Внимательно изучив меня, перехватывает кисть и осторожно тянет на себя, едва ли по-настоящему удерживая.
Сбежать отсюда, сбежать, захлопнуть чёртову дверь и…
И шагаю вперед, опираясь коленом между его ног. Нависаю сверху, свободной рукой опираясь о спинку. Лицом к лицу. Улыбается мне, демонстрируя все зубы разом. Ладонью забирается под футболку, и меня дёргает от контраста прикосновений и острых впивающихся в плоть ногтей. Царапают, и кожа тут же вспыхивает, едва отзываясь вспышками тягучей муки. Не боли, но колкого, мазохистского возбуждения.
Голова кружится, и я едва ли понимаю, как забираюсь на него сверху, руками опираясь о спинку кресла, и тут же ощущаю, как его ладони скользят по моим бёдрам, поднимаясь выше. Удерживая.
Наклонившись набок, откидываюсь назад, добровольно подставляя шею, и он явно не смог это не оценить. Касается осторожно, кончиком языка проходится по выпуклой мышце и, чуть прикусив там, где проходит сонная артерия, поднимается выше, прикусывая мочку уха. Втягивает её в рот, посасывает, а я и пошевелиться не смею, только лишь молча кусаю губы. Кусаю, чтобы предательски сбившееся дыхание не вырвалось наружу. Кусаю, прекрасно понимая всю тщетность этих глупых попыток.
Пальцами касается закрывшихся ранок. Гладит их, накрывая ладонью, стискивая гортань пальцами.
Инстинкт самосохранения вопит где-то там, на задворках, и я совершенно не слышу его, не хочу слышать. Как и всё прочее, включая доводы разума. Я слышу только свои хрипы вперемешку с рваными стонами. И не до попыток заткнуть себя уже. Захлебываюсь ими почти, пока он, царапая клыками, дорожкой засосов спускается вниз, к ключицам. Лижет, скорее, гладит её неестественно длинным языком, играется со мной, заставляя сжиматься в тугой комок уже в ожидании, предвкушении укуса.
Всё медлит. Медлит с этим, но его ладони давно шарят по моему телу, шарят так, как будто оно и не мне принадлежит вовсе.
Тёмный шёлк под пальцами. Стискиваю длинные прядки, наматываю их на кулак, дёргаю, заставляя его вскинуться и зашипеть от боли. Прямо мне в лицо, так чтобы его дыхание осело на мои губы. Его стали алыми, почти бордовыми, облизывает их, часто-часто проходится языком, и мне не оторвать взгляда. Не оторвать до тех пор, пока он не заставит и меня зашипеть от тупой боли, стиснув прядки на затылке.
Выгибаюсь назад, кадыком касаясь его подбородка. Выгибаюсь, и кровь в венах шумит слишком громко. Даже для меня оглушающе.
Влажное, обжигающе горячее прикосновение языка, и всё, всё вокруг просто топит, затирает гигантским ластиком. Чтобы тут же оглушить меня снова. Красками. Звуками. Отголосками боли.
Гладит, вжимает в себя, продолжая царапать острыми клыками, медлит. Спину оглаживает, по рёбрам ладонями, дрожью по коже.
Выгибаюсь, рискуя сломаться напополам, ёрзаю, вжимаясь плотнее, и его ладони тут же скатываются вниз, стискивая мою задницу. Приподнимает и толкает на себя так, словно и нет всех этих мешающих тряпок, словно его член уже в моей заднице.
Лёгкие плавятся. Не выдохнуть. Только хрипеть, на грани, ощущая его пальцы невесть когда добравшиеся до ширинки. Гладит её, нажимая большим пальцем, сжимая между ног, лаская, стискивая, плотно обхватывая, издеваясь, отнимая руку.
И снова. Снова, пока клыками не растравит вчерашние ранки.
А тут уже не до тягучей тяжести в животе и желания залезть сверху. Потому что всё это скатывается в единый липкий ком.
Слишком много. Слишком сладко.
Захлёбываюсь в густом сиропе.
Стискивает внизу так, что слёзы выступают от боли. Выгибаюсь и едва ли могу дёрнуться, жадно глотая такой горячий воздух, а он продолжает удерживать, вцепившись в плечо, не давая пошевелиться.
И хорошо, и больно, и много.
Адски разрывает башню.
Всем вместе.
Ещё немного, и придётся оттирать от стен то, что от меня останется. Разорвёт на куски. Размажет.
Всё больше и больше.
Чувствую себя едва ли не воздушным шаром, у которого, того и гляди, треснут тонкие стенки. Мне так же много. Так же распирает изнутри.
Отстраняется, тяжело дышит, дрожит… Дрожит от желания впиться в меня снова. Во всех смыслах.
И не сдержать исполненный муки сладкий стон, когда цепкие пальцы стискивают предплечье, словно тиски. Ему хватает, чтобы снова припасть к ране и… И остановившись у самого-самого края, снова губами медленно провести по кровоточащей ране…
Добавить к этому грубое движение пальцев внизу, и всё – моя грань.
Не сдержаться.
Чёртов калейдоскоп рассыпается на тысячи острых осколков.
Не отдышаться, захлебнуться этим.
А после, когда размеренным течением вынесет, ощутить, как мокро становится в штанах. Ленивой судорогой сводит конечности. Всегда так после… После чего? Секса? А разве это было сексом?
Откидывается назад на спинку кресла, сцепляя ладони в замок на моей пояснице. Облизывает губы, собирая крохотные остатки капелек крови. Медленно, лениво даже, тянется вперед, и я вздрагиваю, дезориентировано моргая, когда кончик его длинного языка касается моего носа, а после и подбородка.
И я успел выпачкаться. Выпачкаться, кажется, во всех смыслах.
Словно в подтверждение моих мыслей, как ехидный звоночек из вновь вырастающей вокруг реальности, щёлкает дверной замок.
Ксана!
Бля…
Я же от стыда подохну!
С неожиданной для себя прытью, а для него – энтузиазмом, расцепляю удерживающие меня руки и со скоростью раненного сайгака несусь в прихожую.
– Привет! – опираюсь плечом на дверной косяк и удивленно пялюсь на кролика в руках сестры. Самого обыкновенного декоративного кролика.
Э…?
Принимается его нервно наглаживать и сдавленно, скорее даже истерически, давит один единственный хрюкающий смешок.
– Всё в порядке?
– Да… В полном, – как можно убедительнее киваю я, и она, не сдерживаясь, начинает ржать просто в голос.
Да что за..?
Медленно, очень медленно оглядываю себя. Точнее, разорванную свисающую лоскутами футболку и перепачканное алым запястье.
Бля…
Святые ёжики! Как хорошо, что джинсы плотные…
– Яр… Яр… Ты… Воздуха мне! – едва давит из себя и снова начинает ржать, прижимая пушистого принесёныша к груди.
Чувствую себя щенком, насравшим на любимый шёлковый халат хозяйки. И не должно быть мне вроде стыдно, и не было ничего, но…
Подбородок вдруг бесцеремонно цепляют стальные пальцы и с силой, едва не выдернув мне челюсть, тянут наверх, вынуждая привстать на носки и прогнуться назад на манер детсадовского мостика. Спину тут же ломит, а затылок натыкается на преграду. Не церемонясь, дергают меня вбок, да так, что шейные позвонки хрустнули. Жёлтые, прищуренные глаза в миллиметрах от моих. Кажется, моргни и заденешь его ресницы.
– А… – возмутиться выходит совсем слабо, выбиться и вовсе нереально. Разве что, обхватить запястье перехватившей меня поперёк торса руки.
Не успеваю сделать вдох. Дыхание перехватывает, то ли от неожиданности, то ли от чужих губ, накрывших мои.
Тудум… И сердце бьется где-то внизу, плескаясь в желудочном соку.
Ступор.
Прикусывает нижнюю губу и неторопливо, посасывая её, втягивает в свой рот и, поиграв немного, выпускает, чтобы уже языком коснуться моих зубов, провести им по нёбу и, лаская, подцепить мой. Втянуть его в себя, вовлечь в игру, совершенно неторопливо, отпустить после, принимаясь вылизывать мой рот, касаясь внутренней стороны щёк, словно вбирая меня, пробуя.
Дёргаюсь, очухавшись было, и тут же по губам мажет тупой болью. Прикусывает.
И снова. Голова кружится. Даже абсолютно чёрное ничего под сомкнутыми веками куда-то плывет. Задыхаюсь. Носом не вдохнуть. Спазм сжимает горло и…
Отстраняется, отступает назад, во тьму комнаты, оставляя меня.
– Эй! Предупреждать надо, прежде чем людям язык в рот пихать! – кричу ему вслед, и кажется, даже слышу негромкий ответный смешок.
Вот же… Дрянь.
Губы горят. Прикасаюсь к ним подушечками пальцев. Оборачиваюсь и… Взглядом наталкиваюсь на Оксану.
– Эм…
Выдыхает и только качает головой, направляется на кухню вместе с пакетом и пушистой хренью в руках.
А я так и замираю в коридоре, лопатками уперевшись в дверной косяк.
Из кухни приглушённо, смазанно доносится:
– Повезло тебе, Банни. Он нашел другого кролика.