Диалектика. — Я по крайней мере думаю, что если изучение всех разоб­ранных нами предметов доходит до установления их общности и родства и приводит к выводу относительно

— Я по крайней мере думаю, что если изучение всех разоб­ранных нами предметов доходит до установления их общности и родства и приводит к выводу относительно того, в каком именно отношении они друг к другу близки, то оно будет способствовать достижению поставленной нами цели, так что труд этот окажет­ся небесполезным. В противном же случае он бесполезен.

— Мне тоже так кажется. Но ты говоришь об очень сложном деле, Сократ

— Ты разумеешь вводную часть или что-нибудь другое? Раз­ве мы не знаем, что все это лишь вступление к тому напеву, который надо усвоить? Ведь не считаешь же ты, что кто в этом силен, тот и искусный диалектик?

— Конечно, нет, клянусь Зевсом! Разве это очень немногие из тех, кого я встречал.

— А кто не в состоянии привести разумный довод или его воспринять, тот никогда не будет знать ничего из необходимых, по нашему мнению, знаний.

— Да, не иначе.

— Так вот, Главков, это и есть тот самый напев, который выводит диалектика. Он умопостигаем, а между тем зрительная способность хотела бы его воспроизвести, но ведь ее попытки что-либо разглядеть обращены, как мы говорили, лишь на жи­вотных, как таковых, на звезды, как таковые, наконец на Солн­це, как таковое. Когда же кто-нибудь делает попытку рассуж­дать, он, минуя ощущения, посредством одного лишь разума, устремляется к сущности любого предмета и не отступает, пока при помощи самого мышления не постигнет сущность блага. Так он оказывается на самой вершине умопостигаемого, подобно тому как другой взошел на вершину зримого.

— Совершенно верно.

— Так что же? Не назовешь ли ты этот путь диалектичес­ким?

— И дальше?

— Это будет освобождением от оков, поворотом от теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. Если же и тогда будет невозможно глядеть на живые существа, растения и на Солнце, все же лучше смотреть на божественные отражения в воде и на тени сущего, чем на тени образов, созданные источни­ком света, который сам не более как тень в сравнении с Солн­цем. Взятое в целом, занятие теми науками, о которых мы гово­рили, дает эту возможность и ведет прекраснейшее начало на­шей душе ввысь, к созерцанию самого совершенного в существу­ющем, подобно тому как в первом случае самое отчетливое из ощущений, свойственное нашему телу, направлено на самое яр­кое в теловидной и зримой области.

— Я допускаю, что это так, хотя допустить это мне кажется

очень трудным; с другой стороны, трудно это и не принять. Впро­чем (ведь не только сейчас об этом речь, придется еще не раз к этому возвращаться), допустив, что дело обстоит так, как сейчас было сказано, давай перейдем к самому напеву и разберем его таким образом, как мы разбирали это вступление.

Скажи, чем отличается эта способность рассуждать, из каких видов она состоит и каковы ведущие к ней пути? Они, видимо, приводят к цели, достижение которой было бы словно отдохно­вением для путника и завершением его странствий.

— Милый мой Главкон, у тебя еще пока не хватит силы сле­довать за мной, хотя с моей стороны нет недостатка в готовнос­ти. А ведь ты увидел бы уже не образ того, о чем мы говорим, а самое истину, по крайней мере как она мне представляется. Дей­ствительно ли так обстоит или нет — на это не стоит пока напи­рать. Но вот увидеть нечто подобное непременно надо — на этом следует настаивать. Не так ли?

— И что же дальше?

— Надо настаивать и на том, что только способность рассуж­дать может показать человеку сведущему в разобранных нами теперь науках, иначе же это никак не возможно.

— Стоит утверждать и это.

— Никто не докажет нам, будто можно сделать попытку ка­ким-нибудь иным путем последовательно охватить все, то есть сущность любой вещи: ведь все другие способы исследования либо имеют отношение к человеческим мнениям и вожделени­ям, либо направлены на возникновение и сочетание того, что ра­стет и сочетается. Что касается остальных наук, которые, как мы говорили, пытаются постичь хоть что-нибудь из бытия (речь идет о геометрии и тех науках, которые следуют за ней), то им невоз­можно его увидеть, пока они, пользуясь своими предполо­жениями, будут сохранять их незыблемыми и не отдавать себе в них отчета. У кого началом служит то, чего он не знает, а заклю­чение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием?

— Никогда.

— Значит, в этом отношении лишь диалектический метод придерживается правильного пути; отбрасывая предположения, он потихоньку высвобождает, словно из какой-то варварской гря­зи, зарывшийся туда взор души и направляет его ввысь, пользу-

ясь в качестве помощников и путчиков теми искусствами, кото­рые мы разобрали. По привычке мы не раз называли их наука­ми, но тут требовалось бы другое название, потому что приемы эти не столь очевидны, как науки, хотя и более отчетливы, чем мнение. А сам рассудок мы уже определили прежде. Впрочем, по-моему, нечего спорить о названии, когда предмет рассмотре­ния столь значителен, как сейчас у нас.

Да, не стоит, лишь бы только название ясно выражало, что под этим подразумевается.

— Тогда нас удовлетворят, как и раньше, следующие назва­ния: первый раздел —познание, второй —рассуждение, третий — вера, четвертый — уподобление. Оба последних, вместе взятые, составляют мнение, оба первых — мышление. Мнение относит­ся к становлению, мышление — к сущности. И как сущность от­носится к становлению, так мышление — к мнению. А как мыш­ление относится к мнению, так познание относится к вере, а рас­суждение — к уподоблению. Разделение же на две области — того, что мы мним, и того, что мы постигаем умом, — и соответствие этих обозначений тем предметам, к которым они относятся, мы оставим за тобой, Главкон, в стороне, чтобы избежать рассужде­ний, еще во много раз более длинных, чем уже проделаны.

— Но я согласен и с остальным, насколько я в силах за тобой следить.

— Конечно, ты называешь диалектиком того, кому доступно доказательство сущности каждой вещи. Если кто этого лишен, то насколько он не может дать отчета ни себе ни другому, на­столько же, скажешь ты, у него и ума не хватит для этого.

— Как этого не сказать!

— Точно так же обстоит дело и относительно блага. Кто не в силах с помощью доказательства определить идею блага, выде­лив ее из всего остального, кто не идет, словно на поле битвы, сквозь все препятствия, стремясь к опровержению, основанному не на мнении, а на понимании сущности, кто не продвигается через все это вперед с непоколебимой уверенностью, — про того, раз он таков, ты скажешь, что ему не ведомо ни само благо, ни какое бы то ни было благо вообще, а если он и прикоснется ка­ким-либо путем к призраку блага, то лишь при помощи мнения, а не знания. Такой человек проводит нынешнюю свою жизнь в спячке и сновидениях, и, прежде чем здесь он пробудится, он, придя в Аид, окончательно погрузится в сон.

— Клянусь Зевсом, я решительно стану утверждать все это...

— Так не кажется ли тебе, что диалектика у нас будет подоб­на карнизу, венчающему все знание, и было бы неправильно ста­вить какое-либо иное знание выше нее, ведь она вершина их всех.

— По-моему, это так.

— Тебе остается только распределить, кому мы будем сооб­щать эти познания и каким образом.

— Очевидно.

Платон. Соч. В 3 т., М., 1971. Т. 3. Ч. I. С. 343—347.