Раздел II. ЧЕЛОВЕК-СОЗНАНИЕ-ПОЗНАНИЕ 4 страница

Избранные тексты

«Аристотель разделил блага человеческой жизни на три класса: внешние, душевные и телесные. По-моему же то, что обосновывает раз­ницу в жребии людей, можно подвести под следующие три основные определения:

Прежде всего то, каков сам человек, то, что в нем есть, — следова­тельно его личность в обширнейшем смысле слова. Сюда относится здоровье, сила, красота, темперамент, нравственный характер, умствен­ные способности и их выработка и образование.

Во-вторых то, что человек имеет, то есть имущество и собствен­ность в каждом смысле.

В-третьих то, что человек представляет, то есть то, чем он является в представлении других людей, — каким они себе его представляют. Сюда относится, таким образом, их мнение об нем, — почет, ранг и слава.

Разница между людьми, рассматриваемая в первой рубрике, есть та разница, которую полагает сама природа. Уже из одного этого можно заключить, что влияние ее на счастье или несчастье человека будет го­раздо существеннее и глубже, чем влияние различия, вытекающего из людских определений и подведенного под две следующие рубрики. Между истинными личными преимуществами, преимуществами вели­кого ума или великого сердца, и всеми прочими преимуществами ранга, богатства и рождения, хотя бы и самого высокого, существует такое же отношение, как между действительными королями и театральными.

Во всяком случае, для благополучия человека и даже для целого образа его существования, главным делом несомненно является то, что состоит или происходит в нем самом. Здесь именно лежит непосредст­венный источник его внутреннего довольства или недовольства, яв­ляющихся результатом его чувствования, хотения и мышления; тогда как все вне лежащее имеет на это лишь посредственное влияние... Мир. в котором мы живем, прежде всего зависит от того, как его каждый вос­принимает и понимает, следовательно, разнообразится, смотря по раз­личию голов. 104

Сообразно с этим, для одного он будет бледен, пошл и беден, а для другого — богат, интересен и полон значения. <...>

Каждый ютится в своем сознании, как в своей шкуре, и живет непосредственно только в нем; поэтому извне ему много не пособишь. На сцене один играет принца, другой сановника, третий слугу, солдата или генерала и т.д. Но эти различия существуют только по внешности, внутри же, как зерно такого явления, в каждом ютится одно и то же — бедный комедиант со своею нуждою и мукою. <...>

Таким образом, прежде всего самым существенным являются не­сомненно свойства самого сознания, и в большинстве случаев дело за­висит гораздо больше от самого сознания, чем от образов, которые в нем изображаются. Всякие прелести и наслаждения, отраженные в смутном сознании недалекого человека, окажутся бедны и бледны перед сознанием Сервантеса, когда он, сидя в жалкой тюрьме, писал «Дон-Кихота».

Объективная половина настоящего и действительности находится в руках судьбы и потому изменчива. Субъективное — мы сами, почему она в существенном неизменна. Согласно с этим, жизнь каждого чело­века, несмотря на все внешние превратности, носит сплошь один и тот же характер и может быть сравнена с рядом вариаций на одну тему. Ни­кто не может вылезти из своей индивидуальности. <...>

...Для нашего счастья и наслаждения субъективная сторона не­сравненно важнее и существенней объективной... Спокойный и весе­лый темперамент, вытекающий из счастливой организации и полного здоровья; светлый, живой, проницательный и правильно понимающий ум; умеренная, мягкая воля, а потому и добрая совесть, — все это такие преимущества, которых не заменят никакой ранг, никакое богатство. <...>

Таким образом, самое главное и существенное для нашего счастья составляет то, что такое мы сами, наша личность, индивидуальность; это справедливо уже потому, что она действительно постоянна и при всяких обстоятельствах. Но кроме того, она не зависит от судьбы, как блага двух других рубрик, и не может быть от нас отторгнута. Постоль­ку именно ценность ее можно назвать абсолютной, в противополож­ность относительной ценности прочих благ жизни. Из этого видно, что человеку извне причитается вообще гораздо меньше, чем обыкновенно Думают».

(А. Шопенгауэр. Афоризмы и максимы. СПб., 1886. С. 105-113).

«Подобно тому как существование каждого человека непохоже на и существование других, так и сам по себе человек неповторим. Но так же, как и смерть, ограничивая жизнь во времени, не лишает ее смысла, а скорее является тем самым, что составляет смысл жизни, так и внутрен­ние пределы делают жизнь человека более осмысленной. Если бы все люди были идеальны, тогда каждого человека всегда можно было бы заменить любым другим.

Именно из людского несовершенства следует незаменимость и невосполнимость каждого индивида — поскольку каждый из нас несо­вершенен на свой манер. Не существует универсально одаренных людей — более того, человек неповторим именно в силу своего отклонения от нормы и средних стандартов. <...>

Чем более специфичен человек, тем менее он соответствует норме — как в смысле средней нормы, так и в смысле идеальной. Свою индиви­дуальность люди оплачивают отказом от нормальности, а случается — и отказом от идеальности. Однако значимость этой индивидуальности, смысл и ценность человеческой личности всегда связаны с сообщест­вом, в котором она существует. <...>

Смысл сообщества держится на индивидуальности каждого его члена, а смысл личности проистекает из смысла сообщества, смысл толпы разрушается индивидуальными особенностями составляющих ее людей, а смысл отдельной личности топится толпой (в то время как со­общество помогает этому смыслу проявиться).

Как мы сказали, неповторимость каждого человека и своеобразие всей его жизни являются неотъемлемыми составляющими смысла чело­веческого бытия. Следует отличать своеобразие, о котором идет речь, от чисто внешней непохожести на других, ибо последняя сама по себе ценности не представляет. Тот факт, что один человек отличается от другого по рисунку отпечатков пальцев, еще не выделяет его как лич­ность.

Таким образом, когда мы говорим, что благодаря своей неповтори­мости человеческое существование не бессмысленно, мы имеем в виду совсем иной тип неповторимости. Мы могли бы — по аналогии с геге­левской «хорошей» и «плохой» бесконечностью — говорить о хорошей и плохой неповторимости. «Хорошая неповторимость» — это такая, которая была бы направлена к обществу, для которого человек пред­ставляет собой большую ценность именно в силу своей непохожести на остальных. <...>

Чему человек отдает предпочтение, его образ жизни — вес это можно описать, исходя из нашей первоначальной идеи о том, что «быть — значит отличаться». Можно сформулировать это так: существование человека как личности означает абсолютную непохожесть его на дру­гих. Ибо своеобразие (уникальность) каждого означает, что он отлича­ется от всех остальных людей.» (В. Франка. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 197-200)-

Поговорим о прочитанном:

1. А.П. Чехов писал: «Вы должны иметь приличных, хорошо одетых
детей, а ваши дети тоже должны иметь хорошую квартиру и детей, а
их дети тоже детей и хорошие квартиры, а для чего это — черт его
знает». Как вы это можете прокомментировать?

2. Согласны ли вы с тем, что отучиться лгать другим не так уж сложно,
гораздо труднее отучиться лгать самому себе, то есть посмотреть на
себя честно и искренне?

3. Хотели бы вы, чтобы в вас с детства (допустим, что наука уже дос­тигла такой степени развития) генетически была бы заложена опре­деленная программа и, вырастая, вы без особых усилий обязательно
становились бы очень талантливым физиком, или художником, или
музыкантом, или опытным слесарем?

4. Можно ли согласиться с тем, что вы, с вашими способностями, ва­шим характером занимаете в мире такое же законное и необходимое
место, как и великие люди — Александр Македонский, Наполеон,
Толстой и т.п.? Или вы более скромно оцениваете свою личность?

5. Часто ли вам казалось, что вы рождены для того, чтобы совершить в
этом мире нечто великое? Или вы считаете, что такие претензии ни
на чем не основаны?

6. Философия утверждает, что человек внутренне ни от чего не должен
зависеть — в этом его свобода. Поможет ли это вам, если вы знаете,
что ваша судьба решается где-то независимо от вас и без вашего уча­стия, а вы ничего не можете изменить?

7. Психология толпы такова, что чем ярче, оригинальнее и неповтори­мей человек, тем больше он вызывает зависти и злобы. Если бы Мо­царт не был гениальным композитором, он прожил бы намного
дольше, никакой Сальери ему бы не завидовал. Мы часто слышим:
будьте как все, не высовывайтесь, не стройте из себя умников! Мо­жет быть, в этих призывах действительно есть доля истины?

8. Человек всегда мечтает о великой доле, любой лейтенант мечтает стать
маршалом. Но философы говорят, что любая жизнь достойна, если ее
живешь как свою жизнь. В любой жизни, не только в великой, можно
найти массу радостей и наслаждений. Согласны ли вы с этим? Или, мо­жет быть, человек приходит к этой мудрости, когда понимает, что ему
самому достичь славы, почета, всеобщего признания явно не удастся?

Глава 4. Категории человеческого бытия

Основные категории бытия человека, определяющие его жизнь — это прежде всего свобода, смысл жизни, творчество, любовь, счастье, вера, смерть. О свободе и поисках смысла жизни мы уже говорили, а о

вере еще будем говорить в главе «Философия и религия». Теперь же рассмотрим другие категории нашей жизни.

Любовь

Любовь — самый верный свидетель моего существования. Как пел В. Высоцкий:

Я дышу, и значит — я люблю! Я люблю, и значит — я живу!

С точки зрения философии, то, что я кого-нибудь люблю, объясня­ется не предметом любви, а моей способностью любить. Больше ника­кими причинами объяснить возникновение любви нельзя. Например, я люблю этого человека, потому что он (она) очень красивый. Но есть тысячи более красивых людей, почему я остановился именно на этом? Я люблю, потому что он умный. Но разве за это любят? Я люблю его, по­тому что он богатый — это уже совсем несерьезная причина для любви.

Любят не за что-то, любят потому, что любят. Для любви нет при­чин, как нет причин для добрых поступков, нет причин для совести. А ко­гда есть такие причины, то ни любви, ни совести нет. Хотя психологически любовь всегда объясняется конкретными причинами, и любящий искренне верит в то, что его избранник самый красивый или самый умный.

Человек делает добро, поступает по совести не потому, что пресле­дует какую-нибудь конкретную цель, а потому что он добр, совестлив и не может жить иначе. Человек любит потому, что не может не любить, даже когда обнаруживает, что любимый на самом деле не обладает осо­быми достоинствами. Любящий видит в любимом то, чего не видят дру­гие, чего весь мир не видит. Человека невозможно познать никакими тестами, никакими опросами и исследованиями. Но есть одно безоши­бочное средство узнать человека — надо его полюбить.

Один юноша говорит другому: «За что ты ее полюбил, она ведь та­кая некрасивая?». На что другой мог бы ответить: ты ее не видишь, это только я ее вижу, только мне открыта ее божественная красота. А у тебя нет глаз, которыми ты можешь это увидеть.

Любовь в своей основе есть религиозное восприятие человека, ви­дение в нем божественного начала.

Любовь в этом мире встречается очень редко. Согласно древнему мифу об андрогине, раньше человек был един, был одновременно муж­чиной и женщиной. Потом бог разорвал андрогина на две половинки и бросил их в разные стороны. И они с тех пор ищут друг друга. Когда найдут, возникает любовь. Но попробуй, найди! Многие верят, что лю­бят или любили, но на самом деле они себя убедили в этом, чаще всего это была просто имитация любви. Философ Владимир Соловьев считал, что любовь для человека — пока то же, что разум для животного, то есть только неопределенная возможность.

Любовь встречается редко еще и потому, что люди боятся любви, _так как это — постоянная забота и тревога за любимого человека, по­стоянная ответственность. Любовь никак не совпадает с счастьем в буд­ничном смысле этого слова.

Любовь — очень парадоксальная вещь. Во-первых, любовь возни­кает тогда, когда любить нельзя, и развивается, преодолевая различные препятствия. Вся художественная литература построена на описании этого конфликта — любовь Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, Вронского и Анны Карениной. Не только в литературе, но и в жизни любовь всегда развивается в борьбе с внешними обстоятельствами, в борьбе с обществом, с судьбой.

Отсюда второй парадокс — любовь всегда связана со смертью: или оттого, что препятствия для нее оказываются непреодолимыми; или любящий человек осознает, как хрупко и недолговечно его чувство; или когда остро переживает тот факт, что он живет, дышит, радуется жизни и потому своим главным врагом считает небытие, распад, смерть. Анд­рей Болконский перед смертью думал о том, что только любовь может противостоять смерти, только любовь является ее действительной со­перницей и может спасти человека. Ибо жизнь как таковая, осуществ­ляемая в смене поколений, — бессмертна.

Воспитывать — значит пробуждать способность любить. Труд жизни начинается с труда души, с любви, а уже потом идут труд ума и труд рук. Ребенку все можно дать, писал педагог Симон Соловейчик, если одарить его любящей душой, но ничего не получится, если не раз­вивать его способность сердцем стремиться к сердцу другого человека. Чтобы делать добро — надо приложить душевный труд, большую силу, и эта сила — любовь к людям, причем ко всем без исключения.

Обычно говорят, что всех любить невозможно, что есть люди не­достойные. Тем не менее, детей надо прежде всего учить любви — нау­чатся любить людей, будет что и кого любить. Ненавидеть тех, кто хо­чет погубить любимое и дорогое, они потом и сами научатся. Если про­поведовать выборочную любовь — этих можно любить, они хорошие, а этих не надо, — то постепенно можно прийти к выводу, что раз у всех людей есть недостатки, все в чем-то плохи, то и любить не надо никого.

Исключительная роль в понимании и утверждении любви принад­лежит христианской религии. Она учит, что Бог есть любовь, любовь вообще, чистая любовь, поднимаясь к которой, человек начинает жить в атмосфере любви и становится способным к любому конкретному ее проявлению — любить человека, животное, природу. В Новом Завете говорится: «...всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; Кто не лю­бит, тот не познал Бога...» (I Ин 4, 7-8).

Религиозная, христианская суть любви не имеет ничего общего с Рационалистическим требованием всеобщего равенства и альтруизма, которое постоянно вновь и вновь возрождалось во многих идейных те­чениях — от софистов V века до коммунистического Интернационала. Нельзя любить как «человечество вообще», так и «человека вообще», — можно любить только данного, отдельного, индивидуального человека во всей его конкретности. Мать любит каждого своего ребенка в от­дельности, любит то, что есть единственного, несравнимого в каждом из ее детей.

Любовь может лишь несовершенно и частично реализовываться в мире, оставаться для многих только путеводной звездой. Но если душа узнала, писал С. Франк, что любовь есть оздоровляющая, благодарствующая сила Божия, то «никакое глумление слепцов, безумцев и пре­ступников, никакая холодная жизненная мудрость, никакие приманки ложных идеалов — идолов — не могут поколебать ее, истребить в ней это знание спасительной истины».

Подлинная любовь — всегда чудо, и, как чудо, встречается крайне редко. Очень часто люди довольствуются эрзацами, суррогатами, мно­гочисленными формами псевдолюбви. Об этих формах писал Э. Фромм в своей книге «Искусство любить».

Во-первых, большинство людей считает, что любовь — следствие сексуального наслаждения, и если двое научатся вполне удовлетворять друг друга в этом смысле, то постигнут искусство любить. На самом же деле, отмечал Фромм, истина прямо противоположна: любовь не явля­ется следствием сексуального удовлетворения, наоборот, даже знание так называемых сексуальных приемов — это результат любви.

Второй формой псевдолюбви, которая вместо счастья приводит лишь к неврозам и страданиям, является привязанность к образу одного из родителей. Уже будучи взрослыми, люди переносят чувства ожида­ния или страха, которые испытывали по отношению к отцу и матери, на любимого человека. Они никогда не освобождаются от образа зависи­мости и ищут этот образ в своих любовных требованиях. В подобных случаях человек в смысле чувств остается ребенком, хотя интеллекту­ально и социально находится на уровне взрослого.

Еще одна форма псевдолюбви — любовь-поклонение. Люди часто имеют склонность обожествлять любимого. Отчужденный от своих соб­ственных сил, человек проецирует их на своего кумира, почитаемого им как воплощение любви, света, блаженства. Он теряет себя в любимом человеке, вместо того чтобы находить себя в нем. А поскольку никакой человек не может в течение долгого времени жить в таком состоянии, то неизбежно наступает разочарование.

Проявление невротической любви — это нежелание замечать свои недостатки и сосредоточенность на слабостях «любимого» человека-Любой из нас прекрасно видит даже маленькие слабости другого, но беспощадно обличая их, охотно закрывает глаза на свои собственные Пороки. Если два человека делают это одновременно, то их любовные отношения превращаются в пытку постоянного взаимного разоблачения.

Разновидностью псевдолюбви является также «временная аберра­ция». Двое мечтают о блаженстве, которое будто ожидает их впереди, между тем в данный момент им уже стало скучно друг с другом. Эта тенденция совпадает с общей психологической установкой, характерной для современного человека. Он живет в прошлом или в будущем, но не в настоящем. Он сентиментально вспоминает свое детство или строит счастливые планы на завтра. Переживается ли любовь «заместительно», как фиктивное участие в переживаниях других людей, переносится ли она из настоящего в прошлое или в будущее, такие абстрактные и отчу­жденные формы любви служат лишь наркотиком, облегчающим боль от реальности, одиночества и отчуждения.

Очень частая форма псевдолюбви — это проекция своих проблем на детей. Когда человек чувствует, что не в состоянии придать смысл собст­венной жизни, он старается обрести его в сыне или дочери. Но так можно, считал Фромм, принести несчастье как самому себе, так и своему ребенку. Не найдя смысла для себя, можно и ребенка воспитать неправильно. Часто детьми прикрываются, чтобы не расторгать несчастливый брак: «мы не можем разойтись, чтобы не лишать ребенка единой семьи». Однако на са­мом деле атмосфера напряженности и безрадостности в подобной семье более вредна для ребенка, чем открытый разрыв его родителей.

В сегодняшнем российском обществе состояние постоянной борь­бы всех против всех привело к неслыханному общему ожесточению, к забвению того, что любовь — это не сентиментальное чувство, не ка­приз настроения и не ослепляющая болезнь. Это вообще не только и не столько человеческое качество или способность, а объективный закон существования человеческого мира. Любовь — это усилие во что бы то ни стало остаться живым, сохранить в себе искру божественного нача­ла, не поддаться омертвляющему воздействию «мира»: ненависти, на­силию, автоматизму мышления и поведения,.

Понимание того, что человек без любви — жалкое, неполноценное существо, не постигающее смысла своего существования, выражено в апостолом Павлом: «Если я говорю языками человеческими и ангель­скими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое позна­ние и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто» (I Кор 13, 1 -2).

Творчество

Когда мы говорим о творчестве, то обычно имеем в виду великих людей: писателей, художников, ученых. Однако каждый человек занимается творчеством, когда пытается не просто механически выполнить свою работу, но и внести в нее что-то от себя, хоть в чем-то ее усовер­шенствовать. Везде, где цель деятельности рождается из глубины чело­веческого духа, имеет место творчество. Везде, где человек работает с любовью, вкусом и вдохновением, он становится мастером.

Творчество, считал Н. Бердяев, выдает гениальную природу чело­века, каждый человек гениален, а соединение гениальности и таланта создает гения. Можно не быть гением, но быть гениальным. Гениаль­ными могут быть любовь матери к ребенку, мучительные поиски смыс­ла жизни и искание правды жизни. Гениальность — это прежде всего внутреннее творчество, самотворчество, превращение себя в человека, способного к любому конкретному виду творчества. Только такое первотворчество и есть исток и основа любой творческой деятельности.

Перед людьми издавна вставал вопрос: откуда берется новое, новая идея, новая мысль? Ведь новая мысль не складывается из суммы ста­рых, иначе вообще не было бы проблемы творчества, каждый мог бы походя творить новые идеи. В истории философии известен «парадокс Сократа-Платона»: чтобы прийти к новой мысли, надо ее уже каким-то образом знать, иначе не известно — куда идти и что искать. Но как можно знать то, чего еще никто не знал и ты сам не знаешь?

Можно сколько угодно перебирать знания, полученные в школе, вычитанные из книг, — ничего нового не создашь. Нужно самому изме­ниться. Нужно стать способным к творчеству, нужно научиться все время удивляться миру и видеть тайны и проблемы там, где другой ни­чего подобного не видит. Творчество — это образ жизни.

Увидеть что-либо впервые чрезвычайно трудно. Потому что наши знания, наше образование, наша привычка все сейчас же объясняют, сейчас же переводят в привычные штампы. Мы видим, как идет первый снег за окном, но вместо того, чтобы поразиться тому, как большие бе­лые хлопья медленно, словно танцуя, падают в вечернем темнеющем воздухе, мы говорим: «Подумаешь! Что тут удивительного? Это просто циклон принес холодный воздух со Скандинавского полуострова!».

Однако с такого удивленного видения и начинается творчество. Так Рафаэль увидел Мадонну, Кеплеру «открылась бездна звезд полна», а Эйнштейн увидел искривляющуюся Вселенную. Это же видение водило рукой Тициана и Андрея Рублева, это же изумление перед миром слы­шится в музыке Бетховена или Шнитке.

Недаром различают «память рассудка» и «память сердца». Память сердца — это достигшие глубины души живейшие впечатления, когда мы действительно увидели что-то сами в мире. «Того не приобрести, что сердцем не дано» — писал поэт Евгений Баратынский.

Каждый ребенок в пору формирования его личности должен что-то «увидеть», не важно что; но важно, чтобы увиденное глубоко запало в 112

душу, в память сердца, чтобы произошло «прикосновение» к миру и родилось изумление перед ним, будь то солнце, пробивающееся через кроны деревьев, или полная луна в бездонном весеннем небе. Помните, как у Толстого в «Войне и мире»:

«Соня! Соня!...Ну как можно спать? Да ты посмотри, что за пре­лесть?! Ведь этакой прелестной ночи почти никогда, никогда не быва­ло.. • Нет, ты посмотри, что за луна?!».

В философии такое видение, такое открытие мира называется со­зерцанием. Созерцание — это смотрение умом, всей душой, всей чело­веческой сущностью. С него всегда начинается творчество.

Если нет такого видения, то нет и главных условий для творчества, для того, чтобы человек стал творцом. Что-то не состоялось в человеке, недозавевершилось, осталась пустота, на которую не могут опереться ни интеллект, ни чувства. Если у человека никогда не было прорыва, пере­живания удивительной новизны, свежести и бездонной неисчерпаемо­сти мира, то он остается один на один со скудным набором правил жиз­ни, и в нем постепенно крепнет убеждение, что жизнь скучна, уныла, однообразна и не имеет никакого внутреннего смысла.

Увидеть мир по-новому, не так, как его видели и объясняли до тебя, — значит увидеть его вне готовых стереотипов видения и объяснения, ко­торые постоянно наваливаются на наше восприятие, «гасят» его, пере­водят в штампы и формулы. Тень прошлого постоянно висит над нами. Когда мы говорим себе: «Это оригинальное настоящее, такого никогда раньше не было», то этот самый момент уже поглощается прошлым — настоящее исчезает, как только мы пытаемся схватить его и выразить.

В оригинальном видении мир всегда нов, поскольку это живое, не­посредственное восприятие, состояние непосредственной актуальности, здесь нет мертвого прошлого, с которым мы сравниваем настоящее. Это новое — не в сравнении со старым, не в тени старого и не на фоне ста­рого. Это принципиально новое видение. Мы вдруг видим мир так, как его еще не видел никто, переживаем удивительный подъем духа и чув­ствуем, что происходит как бы «слияние» с миром и понимание его «изнутри». В эти мгновения и рождаются новая мысль и сам человек как творец.

Увидеть впервые трудно еще и потому, что для рассудочной мысли и механической памяти — а ими мы обычно и пользуемся — все триви­ально, для них нет ничего оригинального, на любое внешнее воздейст­вие или проблему следует тот или иной ответ, та или иная автоматиче­ская реакция. Мы часто действуем, основываясь не на личном наблюде­нии, а на знаниях, полученных извне, и такой способ бытия превращает нас в бездумную машину, делает неспособными к творчеству. Мы авто­матически проецируем свои знания, свои старые навыки на новую ситуацию. Нужно изменить отношение ко всему известному, прошлому чтобы получить возможность действительно увидеть настоящее. Это и_е значит, конечно, что мы должны стереть память, нужно только пере­стать реагировать, исходя исключительно из прошлых знаний и привы­чек. Без памяти и прошлых знаний, без преемственности человек не может существовать и развиваться. Однако новое знание возникает не тогда, когда мы, утилитарно относясь к своей памяти, пытаемся оты­скать аналоги для нового явления и не успокаиваемся, пока не класси­фицируем его, не переведем в ряд типичных; но тогда, когда, отталки­ваясь от своего культурного, интеллектуального развития, сталкиваясь с новым феноменом, воспроизводим заново свое живое и полное присут­ствие.

Это восприятие мира похоже на то, как если бы мы смотрели на плавно текущую реку. Если вы смотрите на солнечный свет, отражаю­щийся от реки, на всю ширь танцующей воды, не рассуждая, не перево­дя все это в какие-нибудь обозначения, — то вы сами входите в этот свет, в его бесконечное движение, похожее на прилив моря, растворяе­тесь в нем, чувствуете охватывающую вас красоту мира, а себя и свой разум — просветленными до самых глубинных основ. Это и есть то, что называется созерцанием, с него начинается и мысль, и действие, и сам человек, почувствовавший смысл своего существования и свою опору в природе.

Точно так же и звуки. Они могут раздражать нас, как плач ребенка или лай собаки, а могут и радовать, как игра оркестра, исполняющего наше любимое произведение. Но все это внешнее наблюдение, внешнее слушание. А вот когда звук, допустим, вечернего колокола перед зака­том подхватывает нас и несет через долину над холмами, то мы чувст­вуем, что мы и звук неразделимы, что мы — часть звука, а его красота — часть нашей души.

Счастье

Ницше считал, что мудрый человек не обязан быть счастливым — если человек знает, зачем он живет, ему не важно, как он живет. Но большинству людей, особенно в юном возрасте, такие рассуждения по­кажутся чересчур суровыми, чересчур пессимистичными. Как это нет счастья, когда каждый день приносит столько радости? А сколько радо­стей, сколько счастья ожидает нас впереди!

Никто, конечно, не знает точно, что такое счастье, и разные люди понимают его по-разному. Наиболее распространенная точка зрения подменяет счастье удовольствием. Удовольствие — это имитация сча­стья. Крайним видом такого счастья является наркотическое опьянение человек полностью отрешен от мира, полностью растворен в чистом удовольствии, он абсолютно счастлив и доволен, и больше ничего ему в данный момент не нужно. Правда, потом наступит очень тяжелое по­хмелье, человека ждут тяжкие страдания, но сейчас он об этом не думает.

Очень многие отождествляют счастье с полным удовлетворением своих потребностей: у них все есть, они богато живут, им легко доступ­ны физические и духовные удовольствия — что еще надо для счастья?

Древнегреческая легенда повествует, что невероятно богатый царь Крез спросил одного из первых философов, мудреца Солона, видел ли он когда-нибудь счастливого человека. На что Солон ответил, что нико­гда не видел и вообще видеть счастливого человека нельзя. «Но ведь я перед тобой, — возмутился Крез, — самый счастливый, потому что я самый богатый». Но Солон ответил, что об этом еще рано судить, так как Крез еще жив. Действительно, вскоре на Креза напали враги, раз­громили и разграбили его царство и убили его самого. То есть греки считали, что лишь смерть придает жизни законченный вид. Жизнь должна завершиться, и тогда можно ответить, был ли счастлив человек. А пока она продолжается, сказать этого нельзя.

Некоторые люди связывают представление о счастье с карьерой, прежде всего с политической: для них настоящее счастье — иметь власть, управлять другими, все время быть на виду, слышать одобрение. Но, как показывает жизнь, политические деятели редко бывают счаст­ливы — власть быстро развращает и опустошает человека.

Ни забвение, ни наслаждение, ни удовлетворение всех потребно­стей, ни власть не приносят настоящего счастья. Они дают лишь имита­цию счастливой жизни, после которой быстро наступает пресыщение и разочарование.

Единственно возможный вид счастья — это жизнь в согласии с са­мим собой, без страха, без напрасных надежд и мечтаний, в спокойном и ясном видении проблем и невзгод. Счастье — это внутренняя умиро­творенность, когда вместо страха и забот жизнь проникнута понимани­ем ценности каждой прожитой минуты, святости и красоты окружаю­щего мира, которые отражаются в душе человека.