Раздел I. Основные идеи истории мировой философии 5 страница

Свободный человек — это человек, который любит своих врагов, это сильная личность, готовая принять на себя всю тяжесть мира и счи­тать себя ответственным за все зло и все несчастья, происходящие с людьми.

Николай Бердяев: этика закона и этика творчества.

Минувший век со всей очевидностью показал, что та просветитель­ская мораль, которую подвергали критике Ф. Достоевский, Ф. Ницше и которая предлагала любить человека только за то, что он человек, кото­рая провозглашала, что «человек — это звучит гордо!» — эта мораль обнаружила свою несостоятельность. Образованные и внешне интелли­гентные люди жгли книги, изгоняли профессоров из университетов, строили лагеря, травили инакомыслящих. Еще Достоевский писал, что если поскрести ногтем современного так называемого интеллигента, то из-под благообразной внешности может выглянуть звериная морда. Морда и выглянула, да еще такая, что содрогнулась вся цивилизация.

С точки зрения Н. Бердяева, просветительская мораль — это преж­де всего этика закона. В основе этой этики лежит религиозный страх. На ранних этапах человеческого развития это боязнь нарушить запрет и стать нечистым, которая затем принимает более утонченные формы, по сути оставаясь все той же. Закон по своей природе всегда запугивает. Он не преображает человеческую природу, не уничтожает греха, а через внешний и внутренний страх держит грех в известных границах.

Этика закона стремится сделать человека автоматом добродетели против такой этики выступал еще Сократ. Человек подчиняется закону потому что боится наказания. А если закон отменен, если государство OTKp> jv» объявляет, что нет человека вообще, а есть высшие и низшие расы или классы, то человек срывается с тормозов и становится способ­ным на любое преступление.

Николай Александрович Бердяев (1874-1948 гг.) — самый известный на Западе русский философ, человек огромного литературного и философского таланта, яркий и эмоциональный мыслитель, фанатик свободы и вечный об­личитель всяческих форм насилия над человеком. Обладал большим личным мужеством — перед высылкой из России в 1922 году отстаивал свои убежде­ния в ЧК перед Дзержинским.

Основные работы Н. Бердяева, оставившего большое философское на­следие. «Смысл творчества», «Философия свободы», «Смысл истории», «О назначении ^1Ъ.еловека», «О рабстве и свободе человека».

Умер в эмиграции, за своим письменным столом, в предместье Парижа.

Самый культурный в мире народ, немцы, давшие миру больше все­го философов, писателей, композиторов, под влиянием фашистской пропаганды за несколько лет превратился в стадо беснующихся бара­нов. Значит, подлинная культура, в том числе и моральная, была свой­ственна только очень немногим людям, а у всех остальных тонкая плен­ка культурности быстро исчезла, обнажив звериную сущность.

Закон необходим обществу, без него невозможна никакая цивилизованная жизнь. Нельзя дожидаться, что люди рано или поздно станут хорошими, или им сделают прививку от агрессии. Но люди в массе сво­ей почти не верят в добро как некое надчеловеческое начало, не верят в кантовский моральный закон. Почему, собственно, я должен этому за­кону подчиняться? Ведь это не я придумал этот закон, общество приду­мало и заставляет меня слушаться. Общество беспощадно к моей инди­видуальной судьбе, к моей частной жизни. Почему я должен быть доб­рым? Почему я должен любить людей, если я их терпеть не могу. Почему я должен ломать и переделывать себя?

К тому же закон часто проходит мимо того факта, что часто ест досыта тот, кто не трудится, а тому, кто трудится, зачастую есть нечего. 11 так же часто люди, поучающие других от лица общества, сами не явля­ются образцом для других — это тираны, фанатики или просто прохо­димцы, дорвавшиеся до власти.

Жизнь человека, в том числе и нравственная жизнь, так сложна и Индивидуальна, что не укладывается ни в какие общие принципы, нор­мы и законы морали. Мне, например, говорят, что я на занятиях должен внимательно слушать преподавателя и не перебивать его, а я считаю, что, только споря с учителем, постоянно задавая ему вопросы, я смогу чему-нибудь научиться.

Мне говорят, что я должен любить своих родителей, но мои родители (часто бывает ведь и такое) не нуждаются в моей любви, они просто выполняют свой долг — кормят и одевают меня. Но им нет дела до моих переживаний, страданий, душевных трудностей, они даже не со­стоянии ответить на многие мои серьезные вопросы, потому что нико­гда не заставляли себя мыслить о чем-нибудь действительно серьезном. Таким образом, живая личность для Бердяева есть нечто более глу­бокое и ценное, чем всякая мораль. Ценность человека — не в степени ее подчиненности моральным требованиям, а в силе и остроте ее внут­реннего влечения к добру, способности самой сотворить себя. Не по­слушание, а творчество есть главный моральный долг человека.

А творить себя нужно каждый день и каждый час, потому что каж­дый день и каждый час нас пытается одолеть дьявол (лень, эгоизм, не­желание ничем рисковать, бездумное животное существование, полу­сонная жизнь). Человек с самого детства должен сам себя творить, дол­жен постоянно будить себя, преодолевая соблазн жить автоматически, постоянно заставлять себя принимать собственные решения, а для этого думать самому, вынуждать себя быть терпимым, спокойным, подавлять в себе животную злобу и воспитывать любовь к людям. Никакой закон не воспитает человека, если он сам себя не воспитает, не сотворит. По­этому этика творчества для Бердяева выше этики закона.

Подлинное и неподлинное существование

Философия ищет возможности и показывает те пути и способы, ка­кими можно пробудить человека к истинно человеческой нравственной жизни. Но борьба за человека ведется в неравных условиях — силы, стремящиеся не разбудить, а усыпить человека, слишком могуществен­ны, слишком всеохватны. Это прежде всего современное бюрократиче­ское государство, которое с помощью средств массовой информации, рекламы, образования стремится вывести такую породу человека, кото­рый бы ни над чем серьезно не задумывался, был послушным винтиком ^в отлаженной системе общественных связей. В этом смысле поставлен­ный в нашей стране эксперимент по созданию некоего «нового совет­ского человека» вполне удался. Писатель Юрий Нагибин записал в 1983 ^году в дневнике: «По-моему, мы близки к созданию образцового граж­данина социалистического общества. Головы, души, моральные ценно­сти — все сдано на склад и едва ли когда востребуется. Поразительное свойство у таких людей: говорить без умолку ни о чем. Смысл этой трепотни — не дать коснуться серьезных тем. Этих картонных людей ничто не Мучает, не заботит, у них нет сомнений, колебаний, желания хоть как-то Разобраться в окружающем, они запрограммированы, как роботы».

Еще в начале XX века знаменитый философ Мартин Хайдеггер ввел понятие «Man», «безличного». С помощью частицы Man в немец­ком языке строятся безличные предложения, типа «светает» или «смер­кается». В данном случае у Хайдеггера Man является особым, безлич­ным способом существования, в котором живет большинство людей: они читают то, что читают другие, говорят то, что говорят все, посту­пают так, как поступают все. Все живут как все, никто не хочет про­явить свое лицо, решиться на свой оригинальный поступок, проявить свое Я. Man — это стадное существование.

Мартин Хайдеггер (1889-1976 гг.) — немецкий философ, как считают многие, самый оригинальный и самый глубокий мыслитель XX века. Много лет преподавал философию в различных университетах Германии. В зрелом возрасте уехал в деревню и прожил там до конца жизни. Основные произведения — «Бытие и время», «Лесные тропы», «На пути к языку», «Что есть мысль?» и др.

Произведения Хайдеггера поражают поэтичной выразительностью язы­ка, ювелирной работой со словами, проникновенным анализом проблем чело­веческого существования. Работы Хайдеггера оказали огромное влияние на современную ему и последующую философию и литературу. Ни одного авто­ра в XX веке не цитировали так часто, как Мартина Хайдеггера.

Хайдеггер пояснял суть этого существования через образ смерти. Обычно люди избегают мыслей о собственной смерти, говорят: когда это еще будет! Может быть, к тому времени какие-нибудь таблетки изо­бретут! Может быть, я и не умру вовсе! На что Хайдеггер отвечал: ум­решь ты сам! Никто за тебя умирать не будет! И ты сейчас должен про­никнуться мыслью о твоей неизбежной будущей смерти. Но на самом деле речь у Хайдеггера идет не столько о смерти, сколько о жизни. Ни­кто за тебя не будет умирать, но и жить за тебя никто не будет. Ты сам должен прожить свою жизнь. А большинство людей живет чужой жиз­нью: кому-то подражают, кого-то копируют, руководствуются не ими изобретенными стандартами и шаблонами поведения и мышления.

Человек, живущий подлинной жизнью, постоянно испытывает чув­ство вины за то, что жизнь его никогда не получается, как надо, что он не успел сделать то, другое, третье, а то, что сделал, можно было сде­лать намного лучше. Такой человек всегда считает виноватым себя, а не что-то внешнее: только я за все отвечаю, я не могу перекладывать свою вину на общество, на государство, на партии, на то, что меня таким плохим воспитали и т.д.

Я отвечаю за все, что случилось со мною, потому что я свободен. Меня никто не заставлял жить так, а не иначе, я сам выбираю свою жизнь, а не живу по подсказке сверху. Такая жизнь, как правило, очень трудная и тяжелая, но единственно достойная того, чтобы ее прожить. Чтобы жить, как человек, а не как носорог — у французского драматур­га Э. Ионеско есть пьеса «Носороги», в который один человек в маленьком городке вдруг превратился в носорога и начал бегать по улицам. Многим это понравилось, и вот мало-помалу все жители стали превра­щаться в носорогов. Не нашлось ни одного, который бы сказал: «А я не хочу быть носорогом! Я не хочу быть таким, как все! Я хочу жить своей жизнью».

Ионеско имел в виду любую мракобесную идеологию, которая че­рез ежедневную агитацию и пропаганду постепенно захватывает и под­чиняет себе людей. У них нет сил сопротивляться внешнему давлению, потому что у них нет внутреннего духовного стержня, который форми­руется под влиянием усилия самому определять свою жизнь, самому решать все важные жизненные проблемы. Вот человек и становится носорогом, или послушным роботом, или мыслящей машиной.

Народ и чернь

Большинство людей всегда жило, не выходя из состояния Man, не думая, ни на что не решаясь, руководствуясь только общепринятыми правилами или указаниями начальства. Ницше писал, что человек еще не поднял взора над уровнем животного, что он вовсе не тот человек, о котором мечтала природа, он, может быть, — еще только путь к истин­ному человеку, но пока это нечто незавершенное, недоделанное, не вы­рвавшееся еще из примитивного состояния.

Но есть мгновения, считал Ницше, когда мы понимаем это. И тогда облака разрываются, и мы видим, как, вместе со всей природой, нас влечет к человеку, то есть к чему-то, что стоит высоко над нами. Содро­гаясь, мы оглядываемся в этом внезапном свете и смотрим назад: мы видим, как бегут хищные звери, и мы сами среди них. Чудовищная под­вижность людей в великой земной пустыне, созидание ими городов и государств, их войны, их неустанное схождение и расхождение, их бес­порядочная беготня, их взаимное подражание, их умение перехитрить и уничтожить друг друга, их крик в нужде, их радостный рев в победе, — все это есть продолжение животного состояния.

Современный деятельный человек, по Ницше, злостный бездель­ник, ибо его деятельности не достает самого главного. А главное начи­нается тогда, когда человек остается один на один с собой, чтобы отве­тить себе: зачем ты живешь? для чего ты пришел в этот мир? в чем за­ключается то дело, которое призван сделать только ты?

Но люди боятся самоуглубления, боятся тишины, когда совесть шепчет им на ухо нечто важное, и потому они оглушают себя общением с друзьями, чтением газет, посещением увеселительных заведений, то есть делают все, лишь бы бежать от самих себя. Так постепенно форми­руется привычка жить стадной массовой жизнью, не приходя в сознание, ибо сознания для такой пустой и поверхностной жизни вовсе не нужно, достаточно рефлексов и инстинктов.

Вроде бы личное дело человека: как ему жить — стадным инстинк­том или разумом, жить бездумно или мучительно искать смысл своего бытия. Но в XX веке это стало уже не личным делом. XX век — это век восстания масс, когда к власти впервые приходит масса. Кто такой че­ловек массы? Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в своей книге «Восстание масс» писал, что это — индивид без каких-либо достоинств и способностей, серый, заурядный, невзрачный, сугубо посредственный и, главное, ничуть этим не опечаленный, даже гордящийся своей по­средственностью, тем, что он такой же, как все. Человек массы — это тот, кого в России традиционно называли чернью. Это не обязательно рабочий или крестьянин, — человек массы может быть политиком, профессором или даже поэтом, именно в XX веке, кстати, появились массовые поэты и авторы эрзац- литературы.

И вот эти массы впервые пришли к власти и стали переустраивать, перекраивать общество по своему убогому мещанскому образцу. Это произошло в России и Германии, и этот процесс, не всегда в таком яв­ном виде, идет во многих странах мира.

В России после революции к власти пришел не народ, а именно масса, чернь, недоучки, неудачники, полуобразованные и полувоспи­танные люди, натворившие неслыханное количество бед. То же самое произошло и в Германии в 1930-х годах. Пришли Шариковы, пришли Смердяковы. Как писал Достоевский, в революции всегда на место Ка­рамазовых приходят Смердяковы, вместо интеллигента к власти проры­вается лакей.

Показателен пример М. Горького — возмущенный несправедливым общественным строем царской России, он написал роман «Мать», где призывал к революции. На этой книге воспитывались сотни револю­ционеров. Но когда наступила послереволюционная диктатура массы, Горький ужаснулся и предпочел эмигрировать. А вернувшись, еще бо­лее ужаснулся тому социалистическому концлагерю, который успели построить большевики.

Порвать с неподлинным существованием, вырваться из отупляю­щей животности можно только с помощью морального самовоспитания. Можно, например, стать лицом к смерти, до самых кончиков нервов, до самого дна души проникнуться мыслью о неизбежности собственного исчезновения. Может быть, после такой встряски человек задумается, как плохо и глупо он живет. Показателен рассказ Л.Толстого «Смерть Ивана Ильича», в котором мелкий чиновник, проживший свою жизнь бездарно и бездумно, в меру воруя и в меру подличая, вдруг заболел смертельной болезнью и, умирая, понял всю бессмысленность и неле­пость своей жизни, всю жалкость своего бытия. Ему казалось, что еще немного — и он поймет главный смысл человеческой жизни, ему откро­ется что-то самое важное и потаенное; показалось, что он видит свет —но, к сожалению, это было последнее мгновение его жизни.

Много путей преображения жизни: и философский, и религиозный, и художественный, через искусство, — способны потрясти человече­скую душу, заставить человека всерьез задуматься над своей жизнью. В любом случае спасение и освобождение человека должно быть внут­ренним, он должен внутренне себя освободить, добиться внутренней свободы. Никакие революции не освободят человека, который в душе остался рабом. И, конечно, прав был Чехов, когда говорил, что каждому человеку нужно по капле выдавливать из себя раба — каждую минуту и всю жизнь.

Избранные тексты

О жизненных правилах

«Во-первых, нельзя жить для себя. Думая только о себе, человек всегда найдет тысячу причин чувствовать себя несчастным. Никогда он не делал всего того, что хотел и должен был делать, никогда не получал всего того, чего, по его мнению, заслуживал, редко был любим так, как мечтал быть любимым. Без конца пережевывая свое прошлое, он будет испытывать одни сожаления да угрызения совести, меж тем и то и дру­гое бессмысленно. <...> Зачеркнуть прошлое все равно невозможно, попытайтесь лучше создать настоящее, которым вы впоследствии смо­жете гордиться. Разлад с самим собой — худшее из зол. Всякий, кто живет ради других — ради своей страны, ради женщины, ради творче­ства, ради голодающих или гонимых, — словно по волшебству забывает свою тоску и мелкие житейские неурядицы. <...>

Второе правило — надо действовать. Вместо того чтобы жало­ваться на абсурдность мира, постараемся преобразить тот уголок, куда забросила нас судьба. Мы не в силах изменить вселенную, да и не стре­мимся к этому. Наши цели ближе и проще: заниматься своим делом — правильно выбрать его, глубоко изучить и достичь в нем мастерства. У каждого свое поле деятельности: я пишу книги, столяр сколачивает мне книжный шкаф, постовой регулирует уличное движение, инженер дела­ет расчеты, мэр управляет коммуной. Если человек в совершенстве ов­ладел каким-нибудь ремеслом, работа приносит ему счастье. <...>

Третье правило — надо верить в силу воли. Неверно, что будущее Целиком и полностью предопределено. Великий человек может изме­нить ход истории. Тот, у кого достанет смелости захотеть, может изме­нить свое будущее. Безусловно, никто из нас не всемогущ; человеческая свобода имеет свои пределы. <...> Я не в силах выиграть битву, но я в силах быть храбрым солдатом и исполнить свой долг. И поскольку «возможности наши зависят от того, на что мы дерзнем», нужно, не за­думываясь об их ограниченности, быть всегда в форме. Давая себе по­блажки, человек ленится и трусит; усилием воли он заставляет себя трудиться на совесть и совершать геройские поступки. Быть может, во­ля и есть царица добродетелей.

Не менее важно и четвертое правило — надо хранить верность. Верность слову, обязательствам, другим, себе самому. Надо быть из тех людей, которые никогда не подводят. Верность — добродетель не из легких. Человека ждет тысяча искушений. Вы скажете: «...Если я избрал профессию, а потом разочаровался в ней, я не могу ее сменить. Если я вступил в организацию и вижу, что она состоит сплошь из ни­чтожеств и алчных проходимцев, я не могу перейти в другую, удостове­рившись, что она состоит из более достойных людей?» Нет. Верность не должна быть слепой. Однако не забывайте, что часто в основе неверно­сти лежит не столько неудачный выбор, сколько обыкновенная приве­редливость. <...>

Наверно, эти жизненные правила покажутся вам и слишком стро­гими, и слишком общими. Я прекрасно это понимаю, но других пред­ложить не могу. Я не требую от вас, чтобы вы прожили жизнь суровым стоиком. Развивайте в себе чувство юмора. Будьте способны улыбнуть­ся своим — и моим — словам и поступкам. Если вы не можете побороть свои слабости, смиритесь с ними, но не забывайте, в чем ваша сила. Всякое общество, где граждане думают только о почестях и удовольст­виях, всякое общество, которое допускает насилие и несправедливость, всякое общество, где люди не испытывают ни малейшего доверия друг к другу, всякое общество, члены которого ни к чему не стремятся, — обречено. Пока Рим был Римом героев, он процветал; стоило ему пере­стать чтить ценности, которые его породили, и он погиб. Технический прогресс изменяет виды деятельности, но значимость деяния и потреб­ность в нем остаются неизменными. Так было прежде и так будет всегда.» {Моруа А. Открытое письмо молодому человеку о науке жить. Сенека. Честерфилд. Моруа. Если хочешь быть свободным. М, 1992. С. 309-311).

О массовой, поверхностной морали

«Насколько можно обойтись без морали. Обнаженный человек яв­ляет собой, как правило, зрелище жалкое и позорное — я имею в виду здесь нас, европейцев.... Представим себе какое-нибудь веселое засто­лье, и вдруг по мановению палочки коварного волшебника все общество оказывается раздетым догола, — я думаю, тут бы улетучилось не только всякое веселье, но и пропал бы всякий аппетит, — по-видимому, мы, европейцы, никак не можем обойтись без маскарада, именуемого одеж­дой. Не объясняется ли столь же весомыми причинами вся эта зачехленность «человека морального», закутанного в моральные формулы и правила приличия, и вся благопристойность наших поступков, умело прикрывающаяся понятиями «долг», «добродетель», «чувство общно­сти», «порядочность», «самоотверженность»? Я вовсе не хочу этим ска­зать, что мы имеем дело здесь с замаскированной человеческой злобой и что за этой маской скрывается какой-нибудь дикий зверь; совсем на­оборот, я думаю, что мы скорее ручные звери, являющие собой постыд­ное зрелище и изо всех сил старающиеся прикрыть свой позор моралью, — мне думается, что в «душе человека» европейского никак не может на­копиться достаточно скверны, чтобы ее можно было гордо «выставить напоказ» (чтобы она была настоящим украшением). Европеец прикры­вается моралью, потому что он стал больным, бессильным, увечным зверем, ему есть резон быть «ручным», ибо он являет собой нечто урод­ливое, недоделанное, немощное, неуклюжее. Свирепость хищника не нуждается в моральных одеяниях, они нужны лишь стадному животно­му, чтобы скрыть свою невыразимую посредственность, свой страх и свою скуку от самого себя. Европеец рядится в мораль — признаем это честно! — как во что-то более благородное, значительное, важное — «божественное».

(Ницше Ф. Веселая наука // Стихотворения. Философская проза.

М., 1993. С. 478).

Существует ли прогресс в морали?

«Не радует нас больше и прогресс науки и связанное с ним разви­тие техники. Путешествия по воздуху, этот птичий полет, о котором человечество мечтало веками, стали уже почти будничным, обычным способом передвижения. Но для чего это нужно, если не знаешь, куда и зачем лететь, если на всем свете царит та же скука, безысходная духов­ная слабость и бессодержательность? А когда подумаешь, что единст­венным реальным результатом этого развития воздушных сообщений является возможность превратить войну в быстрое и беспощадное убийство населения целых стран, в кошмарно апокалиптическое ис­требление европейского человечества огнем с неба, то трудно духовно увлечься его успехами и разве только в припадке безумного отчаяния можно злорадно усмехнуться сатанинской мечте о самоуничтожении гибнущей Европы. Общее развитие промышленной техники, накопле­ние богатства, усовершенствование внешних условий жизни — все это вещи неплохие и, конечно, нужные, но нет ли во всем этом какой-то безнадежности работы над сизифовым камнем, раз неудержимое влечение к промышленно-торговому развитию привело через войну к всеоб­щему разорению и обнищанию? Возможна ли сейчас еще та юная, на­ивная вера, с которую работали над накоплением богатства и развитием производства целые поколения людей, видевшие в этом средство к дос­тижению какой-то радостной, последней цели? И нужно ли, в самом деле, для человеческого счастья это безграничное накопление, это пре­вращение человека в раба вещей, машин, телефонов и всяческих иных мертвых средств его собственной деятельности? У нас нет ответа на эти вопросы; но у нас есть сомнения и недоверие, которых мы прежде не знали.

А духовные ценности европейской культуры, чистые и самодов­леющие блага искусства, науки и нравственной жизни? Но и на все это мы невольно смотрим теперь иным, скептическим взором. <...> Здесь достаточно сказать, что мы как-то за это время утеряли веру именно в самое наличие нравственной жизни, нравственных устоев культурного человечества; все это именно и оказалось неизмеримо более шатким, двусмысленным, призрачным, чем оно казалось ранее. <...>

...Мы потеряли веру в «прогресс» и считаем прогресс понятием ложным, туманным и произвольным. Человечество вообще, и европей­ское человечество в частности, — вовсе не беспрерывно совершенству­ется, не идет неуклонно по какому-то ровному и прямому пути к осуще­ствлению добра и правды. Напротив, оно блуждает без предсказанного пути, подымаясь на высоты и снова падая с них в бездны, и каждая эпо­ха живет какой-то верой, ложность или односторонность которой потом изобличается. И, в частности, тот переход от «средневековья» к нашему времени, то «новое» время, которое тянется уже несколько веков и ко­торое раньше представлялось в особой мере бесспорным совершенство­ванием человечества, освобождением его от интеллектуальной, мораль­ной и общедуховной тьмы и узости прошлого, расширением внешнего и внутреннего кругозора его жизни, увеличением его могущества, осво­бождением личности, накоплением не только материальных, но и ду­ховных богатств и ценностей, повышением нравственного уровня его жизни, — это «новое время» изобличено теперь в нашем сознании как эпоха, которая через ряд внешних блестящих успехов завела человече­ство в какой-то тупик и совершила в его душе какое-то непоправимое опустошение и ожесточение. И в результате этого яркого и импони­рующего развития культуры, просвещения, свободы и права человече­ство пришло на наших глазах к состоянию нового варварства.

«Прогресса» не существует. Нет такого заранее предуказанного пу­ти, по которому бы шло человечество и который достаточно было бы объективно констатировать, научно познать, чтобы тем уже найти цель и смысл своей собственной жизни. Чтобы знать, для чего жить и куда идти, каждому нужно в какой-то совсем иной инстанции, в глубине своего собственного духа, найти себе абсолютную опору; нужно искать вех своего пути не на земле, где плывешь в безграничном океане, по кото­рому бессмысленно движутся волны и сталкиваются разные течения, — нужно искать, на свой страх и ответственность, путеводной звезды в каких-то духовных небесах и идти к ней независимо от всяких течений и, может быть, вопреки им. <...>

Мы видим духовное варварство народов утонченной умственной культуры, черствую жестокость при господстве гуманитарных принци­пов, душевную грязь и порочность при внешней чистоте и благопри­стойности, внутреннее бессилие внешнего могущества. От туманного, расползающегося на части, противоречивого и призрачного понятия культуры мы возвращаемся к более коренному, простому понятию жизни и ее вечных духовных нужд и потребностей». (Франк С.Л. Крушение кумиров // Сочинения. М., 1990. С. 139-143).

Поговорим о прочитанном:

1. Есть много людей, которые знают о том, что такое добро и зло, знают
правила морали, но тем не менее сознательно творят зло. Может
быть, разум (интеллект) и нравственность, доброе сердце вообще ни­
как не связаны между собой?

2. В Саксонском средневековом законоуложении написано: «Кто лишит
жизни знатного, повинен уплатить 1400 солидов... За убитого лита
120 солидов платы... За раба, убитого знатным, 36 солидов платы».
Считаете ли вы, что мы стали более нравственными, поскольку у нас
сейчас нет таких законов? Считаете ли вы, что мы стали более нравственными по сравнению с прошлым поколением, например, — с
нашими родителями?

3. Некоторые люди полагают, что во всех неприятностях или несчасть­ях, которые с ними случаются, всегда виноваты они сами: во всем,
что у меня не получается, виновата моя лень, моя трусость, моя не­
брежность и т.д. А другие чаще обвиняют внешние обстоятельства и
людей: чем я виноват, что плохо успеваю по истории, если учитель
не смог меня заинтересовать, если он ведет уроки скучно и нудно?
Чем я виноват, что упал и сильно ушибся, если нерадивый дворник
не посыпал обледеневший тротуар песком? Чем я виноват, что ро­
дился в такой стране, где мне не могут обеспечить высокий уровень
жизни? Какая позиция вам ближе и понятней?

Считаете ли вы, что человечество после двух мировых войн, после
ужасов массового уничтожения людей чему-нибудь научилось? Или же в случае жестокого кризиса (экономического или социального) все может повториться снова?

5. Что, по-вашему, наполняет жизнь смыслом: интересная творческая
работа; или когда вы любите и любимы; или когда вы занимаете зна­чительное положение в обществе и всем известны?

6. Можно ли сказать, что человек живет бессмысленно, если он никогда
не задумывался о смысле своей жизни?

7. Если солнце в нашем мире, как писал Н. Бердяев, одинаково восхо­дит над добрыми и злыми, если здесь часто ест тот, кто не трудится, а
тому, кто трудится, зачастую есть нечего, — то для чего мне тогда
стараться быть нравственным, быть добрым? не проще ли жить есте­ственной животной жизнью? Но, может быть, тогда я изменю своей
сверхъестественной божественной природе? Может быть, я тогда уже
не смогу считать себя человеком?

8. Горький в свое время провозгласил: «Человек — это звучит гордо!».
Но ни Н. Бердяев, ни М. Хайдеггер, ни С. Франк, ни Ф. Ницше кате­горически не согласились бы с такой фразой. Почему?