От Реформации – к Великой Французской 2 страница

Упаси, боже, от бунтов! Но как быть, если имущие сами толкают массу трудящихся на отчаянные акты безумства? Может быть, спасение в «идеальном», высоконравственном правителе, который разгонит дармоедов и облагодетельствует нацию? Многие гуманисты, начиная с Данте, уповали на просвещенную монархию. Но Мор идет дальше. Выход найден! Корень зла – в частной собственности, и потому ее надо уничтожить полностью! До Мора можно говорить об элементах, оттенках и проблесках коммунистического идеала в произведениях тех или иных мыслителей или художников. После «Утопии» мы говорим о системе социально-утопических взглядов.

Мору глубоко чужды эгоизм и анархизм; ему никак не подходит девиз телемитов: «Делай, что хочешь». Утопическое общество организовано рационально, с учетом требований разума, природы человека, с ясным пониманием необходимости упорядочения общественной жизни, производства, распределения и потребления в государственном масштабе.

Не может не вызывать у нас восторга полное блестящей иронии описание презрительного отношения утопийцев к золоту и драгоценным «безделушкам». Эстетические вкусы граждан Утопии, так же, как и нравственные нормы, основоположник утопизма логически выводит из материальных, политических и духовных условий жизни по-социалисти­чески. Презрение к злату воспитывается пониманием истинных ценностей бытия, ощущениям радости коллективного труда.

Т. Мор подчеркивал в «Утопии»: «Утопийцы едят и пьют в скудельных сосудах из глины и стекла, правда, всегда изящных, но все же дешевых, а из золота и серебра повсюду, не только в общественных дворцах, но и в частных жилищах, они делают ночные горшки и всю подобную посуду для самых грязных надобностей. Сверх того, из тех же металлов они вырабатывают цепи и массивные кандалы, которыми сковывают рабов. Наконец, у всех опозоривших себя каким-либо преступлением в ушах висят золотые кольца, золото обвивает пальцы, шею опоясывает золотая цепь, и, наконец, голова окружена золотым обручем. Таким образом, утопийцы всячески стараются о том, чтобы золото и серебро были у них в позоре. В итоге другие народы дают на растерзание эти металлы с не меньшей болью, чем свою утробу, а среди утопийцев, если бы обстоятельства потребовали удаления всех этих зараз, никто, по-видимому, не почувствовал бы от этого для себя ни малейшего лишения». Характерно, что именно у его островитян-ком­мунистов за четыреста лет (!) до Октябрьской революции впервые сплелись в государственном гербе символы освобожденного труда, изобилия и счастья: серп, молот и хлебные колосья. Однако не все отличалось гармонией в его утопии, но следом влачится неумолимый призрак «синих тапочек» и круговой чашки риса. В устах Мора призрак этот обретает вызывающе привлекательные черты. Дескать, пусть всем будет чуточку хуже, чем совсем хорошо только единицам. От Платона, от аристократизма здесь не остается даже тени!

В то же время «уравниловка» у Мора ведет к идее «законченного совершенства», круговорота счастливой и беспечальной жизни, то есть к идее остановки прогресса. Так сказать, за ненадобностью его, ибо все и всем довольны, ибо все и все имеют.

Мор опять-таки по неизбежности противоречив. «Утопия – наилучшее устройство государства», – это подчеркнуто в самом названии книги. Раз наилучшее, то чего же боле?

Исторические события ХVI–ХVII вв., происходившие в странах Западной Европы, продемонстрировали, что невероятная жестокость, проявленная Иваном Грозным по отношению к своим подданным, не являлась некоей единичной аномалией своего сурового времени. Вариации подобной суровой вакханалии жестокости и насилия были присущи и «благовоспитанной, цивилизованной» Западной Европе. В 1534 году испанский дворянин, религиозный фанатик Игнацио-Лопес-де-Рекальдо Лойола (1491–1556 гг.) основал «Общество Иисуса», которое затем превратилось в монашеский орден иезуитов, а Лойола стал его генералом (так называемым «черным папой»). Иезуиты приняли на вооружение все средства воздействия на инакомыслящих, вплоть до террора. В 1548 году Лойола написал книгу «Духовные упражнения», где изложил систему иезуитского образа действий, воспитания, мышления: «Затишье – опаснее и хуже всякой бури, и самый опасный враг – отсутствие врагов!.. Необходимо, чтобы вера в бога была настолько велика, чтобы человек, не колеблясь, пустился в море на доске, если у него нет корабля! Если церковь утверждает, что то, что нам кажется белым, есть черное, – мы должны немедленно признать это! Что касается истинного и совершенного повиновения и отречения от всякой воли и суждения, я хотел бы,... чтобы в этом особенно отличились те, кто служит богу в нашей общине: нужно не только хотеть так, как хочет начальник, нужно чувствовать так же, как он, нужно подчинить ему свое суждение настолько, чтобы благочестивая воля могла покорить разум... Подчиненный должен повиноваться старшему, как труп, который можно переворачивать во всех направлениях: как шар из воска, который можно видоизменять и растягивать. Повиноваться надлежит без всяких разговоров, даже ради греха, и надо совершить грех, смертный или простой, если начальник того требует во имя господа нашего Иисуса Христа». (Чем не Иван Грозный в масштабах Западной Европы?) Последствия подобных идейно-нравственных установок имели для Европы такие же итоги, как через столетия сталинизм для славянского мира, хотя формы социальных катаклизмов были различны.

Весьма своеобразную точку зрения на особенности и направленность развития Западной Европы высказал известный публицист и ученый В. Сендеров: «Антицерковные мятежи стоили странам Европы до трети жизней. (Как и «перестройка» Ивана Грозного для славянского мира!). Духовную культуру классического средневековья сменила культура плоти. Это если говорить о верхах: но уже вползла, решительно и сразу обретя права гражданства во всех сферах блюющее раблезианство. Без натяжек можно сказать, что с культурой Духа было, по большому счету, покончено». Таким образом, развитие Западной Европы и славянского мира при разнополярности были одноименны. Характерно, что на Руси не было массовой, подобно Западу, «охоты на ведьм». Ряд западных историков пытаются объяснить это, ссылаясь на якобы утвердившуюся в России привычку к двоеверию, сосуществованию христианства и язычества, что, естественно, не может объяснить с достаточной глубиной этого явления.

Наряду с ожесточенной классовой борьбой, ужасами религиозных войн в Западной Европе отмечалась мрачная истерия «ведовских» процессов. Лишь в такой обстановке во Франщи могли быть всерьез приняты утверждения некоего Труа-Эшеля, стремившегося спасти себя от угрожавшего ему ареста сообщением, что он «выдаст сразу 300 тыс. прислужников сатаны». Ему после этого поручили проверить уколом иглы население многих городов и деревень, и он обнаружил 3 тыс. «ведьм» и «колдунов». Этот опыт приказала прекратить королева-мать Екатерина Медичи. Воображение современников неизменно отводило именно дьяволу роль организатора любых тайных конспираций и покушений. Про Ж.Ф. Равальяка, убийцу французского короля Генриха IV, один из «свидетелей» сообщил, что видел, как дьявол появлялся в комнате будущего убийцы «в виде огромного и страшного черного пса», (хотя Ж.Ф. Равальяк был не только правоверным католиком, но и иезуитом).

В Юго-Западной Германии с 1400 по 1560 гг. было казнено по обвинению в ведовстве «всего лишь» 88 человек. Позднее гонения резко усилились. Первая массовая «охота на ведьм» началась в 1562 г., последняя происходила в 1662–1665 гг., но в отдельных районах длилась до 1684 года. Пострадали сотни тысяч людей. Наиболее жестокие преследования проходили именно в Германии, где началась Реформация. В герцогстве Брауншвейгском с 1590 по 1600 г. сжигали в среднем 10 человек ежедневно. В деревнях около Трира в 1586 г. остались в живых только две женщин – остальных казнили как «ведьм». В 1589 г. в саксонском городе Кведлинбурге, насчитывавшем 12 тыс. жителей, за один день было сожжено 133 человека. В Бамберге епископ Иоганн-Георг II Фукс фон Дорихейм в 1623–1631 гг. отправил на костер сотни «ведьм», пока не был изгнан из своих владений шведскими войсками. Князь-епископ Вюрцбурга Филипп-Адольф фон Эренберг сжег 900 человек, включая собственного племянника и 19 католических священников. В Мельтенбурге (возле Майнца), насчитывавшем 3 тыс. жителей, между 1625 и 1629 гг. было казнено 56 «ведьм». В Бургштадте с населением 2 тыс. человек состоялось более 77 казней, в крохотной деревеньке Айхенбюслъ – 19. Гонения «перекинулись» на Эльзас, Лотарингию и соседние провинции Франции. Но и в протестантских госу­дарствах преследования приобрели широкий размах. Затем пуритане перенесли гонения в британские колонии Нового Света. Однако, эпицентр конфликта протестанизма и контрреформации точно совпал с эпицентром «гонений». «Ведовский епископ», как прозвали фон Эренберга, и ему подобные не только были организаторами преследований, их самих обуревал страх, порожденный суеверием. И вот результаты: в 1630 г. фон Эренберг и его канцлер тоже были обвинены в колдовстве.

Новейшими западными исследованиями предпринимались попытки представить эти гонения как стремление тогдашнего общества определить свои нравственные основы и характер, как результат отношения к политической власти в эпоху Возрождения, как осуществление важных социальных функций и пр. Высказывалось мнение, что преследования были выражением желания правящих классов подавить протест народных масс, принимавший форму религиозного мессиниазма, представить церковь с государством действенным защитником общества от «вражеской рати». Но все это выглядит не очень убедительно. Показательно, что подавляющее большинство жертв принадлежало к социальным низам.Как писал один американский автор, важно выяснить не то, почему общественные верхи были «одержимы уничтожением ведовства, а почему они были одержимы «созданием» «ведовства». К этому замечанию следует добавить, что картина была более сложной, ибо орудием гонений пользовались не только реакционные, но и передовые круги общества.

В середине XVI века одержимость ведовстовом, главным образом, во Франции, Швейцарии и Германии, приняла жуткие формы: за 10 лет, с 1581 по 1591 г., в одной только Лотарингии было сожжено более 1000 «ведьм». То же самое происходило в Бургундии и Гаскони, где фанатики – судьи за короткий срок сожгли около 600 «ведьм». В Германии охота на «ведьм» велась еще с большей жестокостью: в Бамберге, как и Вюрцбурге, было уничтожено более 600 человек, а в Кельне – свыше 1000. Еще недавно считалось, что число казненных по «ведовским» процессам составляет в Европе около 9 миллионов. Соовременные же западноевропейские ученые приводят другие данные: в Германии было казнено свыше 20 тыс. человек, а во всей Европе – около 100 тысяч. Однако не следует забывать о том, что многие акты «ведовских процессов» были безвозвратно утрачены – сожжены, потеряны, фальсифицированы. Было ли это сделано намеренно, сгорели ли они в пожарах войны или исчезли преднамеренно, можно только догадываться. Количество изгнанных на чужбину также оценивается в 100 тыс. человек. Примерно столько же отделались другими наказаниями. Отнесение «охоты на ведьм» к проявлениям социальной истерии, как это предлагает Тревор-Роупер, может способствовать разъяснению дела, лишь если четко выявить содержание столь «рыхлого» понятия. Таким образом, «социальные истерии» в разные исторические эпохи сотрясали как западную цивилизацию: средневековая борьба с ве­довством, фашизм в Германии, маккартизм в США, так и славянский мир – опричина Ивана Грозного, сталинские репрессии, ельцинская пугачевско-распутинская вакханалия произвола и насилия.

О том, что борьба с ведовством была весьма значимым фактором в жизни Западной Европы, говорит и то, что даже первые «листки новостей» – предшественники современных газет – стали издаваться в Германии с целью «поскорее известить население о разоблаченных и сожженных ведьмах». Кроме того, публиковались специальные «Новости о ведьмах». В одном из таких листков от 1616 г. сообщалосъ, что в вюрцбургском селении Герольцкофен были арестованы четыре старухи, которые признались, что они ведьмы, и показали на допросе: «Во всем герольцгофенском судебном округе вряд ли найдется человек 60 старше семилетнего возраста, которые совсем не были бы причастны к колдовству». На этом основании последовал указ епископа: «Местные власти должны отныне еженедельно по вторникам, кроме дней великих праздников, учинять сожжение ведьм. Каждый раз их надо ставить на костер и сжигать душ по 25 или 20 и никак не меньше, чем 15». (Чем не сталинские «разнарядки» на аресты и расстрелы по областям и республикам СССР 1937 г.). История развивается в парадоксально-гро­теск­ном измерении – И. Лойола был современником Ф.Рабле, а расцвет «ведовских процессов» приходится на время Й. Кеплера и Г. Гали­лея, Ф. Бекона и Р. Декарта. Более того, глубокие научные познания, которые вследствие «творений» демонологов стали тогда приписываться дьяволу, делали подозрительной самое ученость. Один французский историк науки справедливо писал, что «Ренесанс был эпохой, когда самое глубокое и грубое суеверие распространялось в чудовищных размерах и утверждалось несравненно основательнее, чем в средние века» (следует уточнить, что речь идет преимущественно о позднем Возрождении). Ведовские процессы продлились два столетия и стоили как в человеческом, так и морально-интеллектуальном плане, бесчисленных жертв. Сотни тысяч несчастных были принуждаемы зверскими пытками и собственным расстроенным сознанием к самым диким признаниям в связи с дьяволом, в наведении магическими заклинаниями порчи на людей, накликании града, уничтожении посевов, истреблении скота. Обвиняемые под пытками оговаривали множество лиц – родственников, знакомых, соседей, вовлекая в водоворот мучений все новые и новые жертвы. Никто, даже судьи, если их можно было заподозрить в недостаточном рвении, не были застрахованы от того, чтобы завтра не оказаться в пыточной камере, а послезавтра – на эшафоте. (Через столетия несостоявшийся священник И. Сталин – прилежный ученик иезуитов, инквизиторов повторил их деяния).

Никакие несообразности не смущали тогдашнюю юстицию, шло ли дело о светских судах или церковных трибуналах, о судебных учреждениях, подчинявшихся центральной власти либо местным феодалам, происходили ли процессы в католических или протестантских странах – в одном австрийском городе отправили на костер двух женщин, поскольку они «много бродили по лесам, ища коренья». В другом случае жертву предали в руки палача за то, что она «умертвила человека», некоего Гейнца Фогеля, который тут же выступал свидетелем обвинения на процессе (судьи не задавали ему никаких вопросов относительно его «чудесного воскресения»). В третьем случае доказательством «полета на шабаш» считалось отсутствие таких доказательств, в чем усматривалась «хитрость дьявола». Инквизиционный процесс с его презумпцией виновности и непременными атрибутами – моральной и физической пыткой, утаиванием имен свидетелей, лишением подсудимого права привести доказательства ложности обвинения, вымоганием по заранее разработанной единой системе показаний разных лиц, как бы подтверждавших друг друга, – создал возможность самых немыслимых самооговоров, доносов и вынесения свирепых приговоров «ведьмам», что еще более подкрепляло суеверие. (Сталин – лишь прилежный ученик европейских учителей – инквизиторов, лишь процесс поиска «ведьм» смещен на столетия?)

Демонологи разъясняли, что ведовство – духовное преступление (мыслепреступление), наказуемое смертью, даже «если оно не принесло вреда». Это – особое преступление, для расследования которого неприменимы обычные правила. Судьи, заботясь о безопасности общества, могут приносить в жертву интересы индивидуума. Пытка – религиозное средство, применение которого позволяет вернуть подозреваемого в общество, способ освободить человеческую душу от власти дьявола. Поэтому вырванные признания являлись вполне достаточным основанием для обвинения и других лиц в ведовстве.

Большинство авторов демонологических сочинений вовсе не были фанатиками одной идеи. Наоборот, они, как правило, были эрудитами, нередко авторами специальных исследований в различных областях знания с ясностью мышления и умением анализировать предмет с разных сторон, привлекать все доступные сведения и делать правильные выводы из четко проведенного логического анализа фактов. Главные интеллектуальные силы эпохи были тогда на стороне демонологов. Ведь в козни дьявола верили Боден и Бэкон, имевшие большую научную эрудицию и авторитет. Отметим, что, подобно дьяволу, принимавшему, согласно демонологическим трактатам, земную оболочку, сами эти трактаты тоже имели не только вполне земное основание, но и выражали нередко те противоположные позиции, которые занимали их авторы в идейно-политической борьбе.

Противники ведовских процессов клялись, что демонологи возводят на них хулу, обвиняя в неверии в существование дьявола и ведьм, о которых гласит священное писание; просто речь идет о юридических ошибках, об исторгнутых пыткой ложных признаниях, о жертвах судебного произвола. Суеверия преподносились читателю ХVI в. нередко как раз с апелляцией к Разуму и Опыту, к трудам крупнейших ученых и писателей эпохи. Автором едва ли не наиболее зловещего опуса «О демонологии колдунов» был Боден, проповедник политической терпимости, чьи идеи предвосхищали философию века Просвещения.

Прошли столетия, и социальная истерия «ведовских процессов» Западной Европы была зеркально отражена в «истерии сталинизма», своеобразного симбиоза средневекового христианства и неоязычества (ведь Сталин – несостоявшийся православный священник!) и это закономерно: до России западная мода, тенденции, закономерности докатывались через столетия.

Религиозные войны, сотрясавшие Европу, поставили дилемму: либо взаимоистребление, либо компромисс веротерпимости по отношению к различным конфессиям, вероисповеданиям. В 1598 г. французский король Генрих IV издал «Нантский эдикт» – декларировал пре­обла­дание католической веры при сохранении протестантами их прав и вольностей: «Чтобы не дать никакого повода к слухам и распрям среди … подданных, мы позволили... исповедующим... реформированную религию жить и обитать во всех городах и местах нашего королевства... без преследования, притеснений и принуждений... Все, кто исповедуют... реформированную религию, имеют право занимать и отправлять все общественные должности – королевские, сеньориальные или городские...» Как и большинство реформаторов, Генрих IV завершил свой жизненный путь трагично: «14 мая 1610 года, когда король слушал письмо, которое читал д¢ Эпернон, иезуит Франсуа де Равальяк напал на Генриха IV с ножом и нанес ему два удара в грудь. Последний удар пришелся прямо в сердце, перерезал сердечную артерию,... король весь плавал в крови...».

Характерно, что развитие Запада и славянского мира в ХVI веке приобрело принципиальное отличие. Если московские правители для концентрации в своих руках власти делали главную ставку на насилие (с элементами восточного деспотизма), то в Западной Европе преодоление феодальной раздробленности все более и более – по нарастающей – происходило преимущественно с использованием технического прогресса, укреплением роли и значения городов в обществе. Наиболее рельефно это можно проследить на примере развития военного дела на Западе. Изготовление пороха и производство огнестрельного оружия находилось в руках горожан. До конца ХV в. артиллерия переживала младенческий возраст. Бомбарды не могли менять занятую позицию, заряжались медленно, порох был плохого качества. Малоэффективным было и ручное огнестрельное оружие – аркебузы, уступавшие еще луку и арбалету. Однако рыцарству приходилось все труднее. Оно, опираясь на церковь, объявило бомбарды и аркебузы «омерзительными» орудиями, творением дьявола и ада; пленным аркебузирам приказывали отрубать руки и выкалывать глаза, бомбардиров убивали. С образованием централизованных государств наемное войско все больше вытесняет феодальное. Уже в середине ХV в. вооруженные силы Западной Европы базировались и на ленной системе (рыцари), и на городской милиции (ополчение), и на наемниках.

В первой половине ХV в. феодалы Франции утратили право на собственное войско. Им разрешалось теперь иметь в замках лишь небольшие гарнизоны. В 1445 г. король Карл VII издал ордонансы о введении новой налоговой системы и об организации из уроженцев Франции войска, которое не распускалось в мирное время. Было положено начало постоянному войску, затем появились постоянные армии наемников, превратившиеся в главную вооруженную силу абсолютистских монархий. Конец ХV – начало ХVI в. «характеризуются прогрессом сразу в двух областях: французы усовершенствовали артиллерию, а испанцы придали новый характер пехоте. Французский король Карл VIII сделал свои пушки настолько подвижными, что мог не только доставлять их на поле сражения, но и менять позиции во время боя. Возникла полевая артиллерия. Испанцы усовершенствовали аркебузу, которая имела лучшие баллистические качества и стала мушкетом. Его пули пробивали самые прочные рыцарские доспехи. Это новое оруже приобрело решающее значение в борьбе с тяжеловооруженной конницей.

И вот при Наваре в 1513 г. швейцарская пехота буквально прогнала с поля сражения французских рыцарей; вскоре появился новый вид кавалерии – рейтары: те же наемники, но вооруженные пистолетами и палашами, чье защитное снаряжение лучше соответствовало нововведениям в военном деле; поэтому они вскоре доказали свое превосходство над закованными в броню рыцарями. Западноевропейская рыцарская конница к концу ХVI в. перестала существовать, хотя и пыталась найти себе место в новой военной системе, совершенствуя свое снаряжение. Так, в ХV в. был изобретен готический доспех из стальных пластин, повторявших конфигурацию человеческого тела. В ХVI в. появились максимилиановские доспехи, поверхность которых была покрыта желобками, уменьшавшими вес снаряжения. В ХVII в. носили доспехи максимальной толщины. Широко представленные ныне в музеях мира, они тоже не выдержали соперничества с огнестрельным оружием. Рыцарство же как социальная категория преобразовалось в дворянство, доставлявшее армиям командный состав.

На Западе в этот период – никакого палладизма и в помине – были разработаны правила ведения войны: три штурма крепости давали ее защитникам законное право сдаться, при этом они не испытывали ни мук совести, ни позора со стороны жителей, которых они защищали, – таковы были правила. Рыцарь заключал договор с королем (оммаж) или герцогом, где оговаривалось, где и сколько он будет ему служить и сколько за это получать. В качестве платы обычно давались города и села, судьбой и жизнью населения которых нанятые рыцари распоряжались как хозяева. Жалобы крепостных на рыцарей западноевропейскими судами не принимались. Служба королю была ограничена во времени, например, два месяца в году, а иногда и 40 дней. Успел король за этот срок закончить войну или не успел, для рыцаря это уже не имело значения. Он мог с войны уехать. Переход из команды в команду не возбранялся. Если рыцарю или барону другой король или герцог предлагали больше, то он возвращал взятое на старой службе и шел к новому сюзерену.

В бою же рыцарь как честный человек обязан был драться за своего короля, но лишь до тех пор, пока он был жив. Король сражался под знаменем, и пока знамя было видно рыцарю, он бился беззаветно, если знамя падало, то это означало, что король или убит, или пленен, и рыцарь мог без зазрения совести и без ущерба для чести бежать с поля боя. При всем различии ментальностей Западной Европы и славянского мира наблюдается их разнополярное развитие: Запад приближается к зачаткам демократии, формируется представление о правах личности, законности, славянский же мир «шлифует» восточно-деспо­ти­ческие начала самодержавия.

Понятие о правах личности, законности формулируют в своих трудах ученые, мыслители. Так М. Монтень в трактате «Об искусстве жить достойно» отмечает: «...Надо судить о человеке по качествам его, а не по нарядам, и, как остроумно говорит один древний автор: «...знаете ли, почему он кажется вам таким высоким? Вас обманывает высота его каблуков». Цоколь – еще не статуя. Измеряйте человека без ходулей. Пусть он отложит в сторону свои богатства и звания и предстанет перед вами в одной рубашке. Обладает ли тело его здоровьем и силой, приспособлено ли оно к свойственным ему занятиям? Какая душа у него? Прекрасна ли она; одарена ли способностями и всеми надлежащими качествами? Ей ли принадлежит ее богатство или оно заимствовано? Не обязана ли она всем счастливому случаю? Может ли она хладнокровно видеть блеск обнаженных мечей? Способна ли бесстрашно встретить и естественную, и насильственную смерть? Достаточно ли в ней уверенности, уравновешенности, удовлетворенности? Вот в чем надо дать себе отчет, и по этому надо судить о существующих между ними громадных различиях...

И, тем не менее, таково обычное наше ослепление, что мы очень мало или совсем не считаемся с этим. Когда же мы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частное лицо, богача и бедняка, нашим глазам они представляются до крайности несходными, а между тем, они, в сущности, отличаются друг от друга только своим платьем...

Царь – всего-навсего человек. И если он плох от рождения, то даже власть над всем миром не сделает его лучше...».

Развивая эти положения, Дж. Бруно писал в «Сонете»:

Кто дух зажег, кто дал мне легкость крылий?

Кто устранил страх смерти или рока?

Кто цепь разбил, кто распахнул широко

Врата, что лишь немногие открыли?

Века ль, года, недели, дни ль, часы ли

(Твое оружье, время!) – их потока

Алмаз, ни сталь не сдержат, но жестокой

Отныне их я не подвластен силе.

Характерно, что под влиянием идей Эразма Роттердамского английские гуманистыXVI века выработали социальную доктрину, с помощью которой старалисъ улучшать общественный строй. В их деятельности значимое место занимала идея Эразма о том, что общество можно коренным образом улучшить при помощи более совершенной системы образования его правящей части.

Известный английский историк А.Б. Фергюсон в книге о роли гуманистов в период английского ренессанса ставит перед собой задачу выяснить роль английских гуманистов в переходе от средневекового политического мировоззрения к политическому мышлению и политической деятельности нового времени. Фергюсон считает, что большую роль в сформировании мировоззрения английских гуманистов играло их активное участие в политической практике своего времени. Исходным пунктом их размышлений о природе государства как политического организма являлось, как он полагает, искреннее желание улучшить и усовершенствовать работу государственных органов.

Гуманисты начали с чисто средневекового представления об обществе и государстве как о некоей статичной системе, в которой действуют лишь такие постоянные факторы, как греховная природа человека и божественное провидение. Под влиянием острых социальных и политических конфликтов, происходивших на их глазах, они после тщательного изучения структуры современного им общества и государства выработали новый подход к его жизни и деятельности.

Это они, гуманисты, первыми пришли к выводу (и стали убеждать в этом правительство), что оно не должно ограничивать свои функции только поддержанием мира и справедливости, защитой общин от посягательств извне и исправлением обнаруженных отклонений от установившихся обычаев, чем, как правило, занималась государственная власть в средние века, а активно вмешиваться в общественные отношения.

Большое значение придавал Фергюсон появлению у публицистов ХVI в. нового понимания смысла и значения изменении в жизни общества и государства. Если средневековые политические мыслители видели в них, как правило, нечто отрицательное, отступление от раз и навсегда установленного богом порядка, нечто вроде болезни, которую следовало лечить, чтобы вернуть обществу первоначальное здоровье, то гуманисты – тюдоровские публицисты – увидели возможность движения общества вперед в результате целенаправленных усилий, приложения разума к политике.

Они научились относиться к изменению и развитию как к нормальным атрибутам человеческого общества и считать, что правительство через посредство творческого интеллекта своих лидеров может вырабатывать политику, способную определять социальное развитие, освобождать общество от сковывающих его пут. Таким образом, на общество и государство перестали смотреть как на незыблемую и неизменную часть естественного порядка; в нем стали видеть результат меняющихся человеческих потребностей и интересов, объект, на который можно и должно воздействовать в целях его дальнейшего совершенствования и приспособления к новым нуждам человека.

В королевском правительстве английские гуманисты видели единственную силу, способную реализовать необходимые, по их мнению, преобразования в английском обществе и сделать его совершенным. В деятельности Т. Кромвеля известный английский историк Мак Коника усматривает воплощение полного единства между королевским правительством и гуманистами. Такая позиция английского гуманизма дала возможность оказать существенное влияние на характер реформистской деятельности английского государства 40–50-х годов XVI века. Именно этой причиной Мак Коника объясняет то, что в Англии не образовались такие откровенно абсолютистские формы правления, какие сложились во Франции и Испании.

Однако прогрессивное приходит в борьбе нового со старым, отжившим, уходящего с грядущим.

В 1625 г. на английский престол взошел король Карл I Стюарт. Карл отличался привлекательной внешностью, изящными манерами, держался просто, но с достоинством. Как и отец его, Яков I, Карл считал, что он – помазанник божий и, таким образом, выше всяких законов и не обязан им подчиняться. Что же касается подданных, то все они, по мнению короля, являются его собственностью.