От Реформации – к Великой Французской 1 страница

революции (Озарение)

Природа равнодушна к своим творениям, в том числе к человеку и человечеству. С точки зрения природы все наши века и тысячеле­тия абсолютно одинаковы. Однако люди, преобразуя астрономическое, безразличное к ним время, во время человеческое, историческое, своей деятельностью наполняют содержанием, структурируют свое время.

Валерий Брюсов в одном из философических стихотворений писал:

Столетия – фонарики!

О, сколько вас во тьме,

На прочной нити времени,

протянутой в уме.

Огни многообразные, вы тешите

мой взгляд...

То яркие, то тусклые фонарики

горят.

Многообразие «фонариков», их непохожесть друг на друга, набор специфических для каждого красок – функция истории, которая «заставляет» отличаться, скажем, III век от VII, а XIX – от XX.

15 июня 1215 года на Раннимедском лугу близ Виндзора английский король Иоанн Безземельный подписывает Великую хартию вольностей, а 50 лет спустя следующий король Генрих III вынужден присягнуть первому парламенту; Генеральные штаты во Франции, кортесы в Испании, сеймы в Скандинавских странах появляются на свет примерно в одно время. В тех собраниях заседают, решая государственные дела, феодалы, духовенство, горожане, а кое-где даже и крестьяне.

Между тем, еще раньше, в 1211 году во Владимире князь Всеволод Большое Гнездо тоже созывает собрание разных сословий. Кроме Новгорода, вече функционирует и во многих других центрах Древней Руси. Еще немного, еще несколько поколений, одно–два столетия, и легко вообразить – Древняя Русь дальше продвигается но европейскому пути. Растут города; княжеская власть усиливается одновременно с вече (парламентами); складывается одно, а может быть, учитывая огромные расстояния, несколько восточнославянских государств, приближающихся по типу развития к Польше, Германии и другим европейским королевствам.

В исторический период, когда в славянском мире свирепствовала «чума» татаро-монгольского нашествия, в Западной Европе, прикрытой «щитом» растерзанной, истекающей кровью Русью, происходило становление элементов демократии на тернарно-эволюционной, то есть естественно-исторической, основе. Зарождению стройной налоговой системы в Германии немало способствовал король Рудольф фон Габсбург, введя в 1278 году налог на состояние: богатые горожане должны были «делиться благополучием». Этот прямой налог существует по сей день в Германии, распространяясь на всю совокупность имущества отдельной личности и реализуемых ею экономических прав. Налогом облагаются драгоценности, коллекции картин, дома, участки, в том числе унаследованные.

В любой системе политический механизм движется в двух направлениях: «снизу верх» и «сверху вниз»; вопрос заключается в том, как эти два течения соотносятся. Сосчитать невозможно, но оценить можно и должно: на Западе инициатива снизу (дворяне, города, промышленность, относительно вольные крестьяне) была куда больше, чем на Востоке Европы. На Руси же огромные возможности, заложенные в народе, – многовековая борьба с захватчиками, преодоление суровой природы и огромных пространств, – значительная часть этой энергии, народной силы, самостоятельно, вне контроля самодержавия, не проявлялась; если же это случалось (казаки, землепроходцы), то Москва рано или поздно делала этих вольных людей носителями своей воли. Положение народа было подобно бурному, могучему потоку, крепко замкнутому и направляемому каменными берегами, плотинами и шлюзами абсолютизма.

В Западной Европе взаимоотношение «Власть – народ» было отличным от сложившихся у восточных славян вовсе не потому, что западные монархи были добрее и благонравнее российских. Отнюдь нет! Просто и те, и другие знали границы своих возможностей: несколько попыток английских и французских королей усилить свои полномочия встречали столь крепкий отпор городов, парламента, судов, дворянства, народа, что в результате образовалась равнодействующая, более или менее устраивающая обе стороны.

Элементы деспотизма и лизоблюдства были характерны и для Западной Европы. Во времена французского короля Франциска I в придворной табели о рангах фигурировала должность «стулоносителя», то есть носильщика примитивного предмета мебели, на который Его величество соизволит усесться и отправить нужду. Обладатели этой должности исполняли свои обязанности при полной парадной форме и шпаге. Работы вокруг стула относились к разряду наиболее завидных придворных услуг, потому что в благоприятных случаях Его Величество не скупился на милости. Часто процедура подавания стула происходила при большом стечении зрителей. Людовик ХIV ограничил эту публичность. Он рассудил, что подобное интимное действо не годится для широкой публики. Употребляя сей будничный трон, на пол- или три четверти часа он не терпел вокруг себя никого, кроме принцев крови и герцогинь, фавориток, министров и главных вельмож.

В присутствии короля или королевы все придворные оставались стоять. Из дам могли сидеть только герцогини, и то не на стульях, на табуретах. Дети короля в присутствии своих августейших отца или матери тоже сидели на табурете, в других случаях им полагалось кресло. Королевские внуки в присутствии королевских детей могли претендовать только на табурет. Принцессы крови перед королевской четой и королевскими детьми также скромно присаживались на табурет, однако в присутствии королевских внуков им полагалась льгота: они получали стул со спинкой, но без подлокотников.

Кардиналы оставались стоять перед королем, перед королевой же и королевскими детьми садились на табурет, перед принцами и принцессами крови – в кресло.

«Право табурета» – это лишь малая толика из набора утонченных обычаев высшего дворянства. На придворных приемах дамы низшего ранга целовали подол платья королевы. К целованию были обязаны и герцогини, и супруги пэров: их привилегия состояла в том, что они могли целовать платье чуть-чуть повыше.

Придворный закон определял и длину шлейфа дамского платья. Вот точные размеры шлейфов:

королевы – 11 аршин;

королевен – 9 аршин;

королевских внучек – 7аршин;

принцесс крови – 5 аршин;

прочих герцогинь – 3 аршина. (Один парижский аршин равнялся 1, 19 метра).

Придворные дамы пили из рюмок. Привилегию герцогинь составляло то, что под их бокал клали стеклянную подставку.

Было бы заблуждением считать, что просвещение и наука, все то, что связано с понятием «прогрессивное развитие», восторжествовали в странах Западной Европы одномоментно, без борьбы и потрясений общественных институтов; наличествовали и попытки закрепостить зпадноевропейское крестьянство, «подмять» общество под «железную» длань власти: во Франции, разоренной Столетней войной и чумой, вырастал «новый серваж» – крепостное право. В Англии «черная смерть», унесшая в середине XIV века значительную часть рабочей силы, грозила разорением уцелевшим лордам и сеньорам. «Едва ли может быть сомнение, – писал академик Д.М. Петрушевский, обобщая огромное количество фактов, – что благодаря «черной смерти» почти упразднившееся силою вещей крепостное право (в Англии) опять возрождается, – и притом гораздо в более тяжелых, сравнительно с прежним, формах».

Заметим определение ученого – «упразднившееся силою вещей», то есть развитием денежных отношений, городов и т.п. Посадить крестьян на барщину, препятствовать их уходу – вот что теперь просили богатые сеньоры. Очень любопытно, что король Эдуард III издал 18 июня 1349 года закон «О работниках и слугах», внешне довольно похожий на российский Юрьев день, только на полтора века раньше (в Англии, впрочем, временем окончательного расчета с хозяином был не день св. Юрия, 26 ноября, но Михайлов день, 29 сентября). Закон был прост: кто откажется работать «по обычной плате» – арест; кто ушел от хозяина до уговорного срока – тюрьма. Еще немного и могла бы как-будто образоваться барщинно-крепостническая система, похожая на ту, что позже утвердится в России. Но не вышло.

Предоставим слово современникам. Знаменитый английский публицист Джон Уиклиф, сочувствуя угнетенным, запишет в 1370-х годах: «Лорды стремились обратить своих держателей в рабство, большее, чем то, в каком они должны были находиться согласно разуму и милосердию, что и вызвало борьбу и неурядицу в стране». Французский историк Фруассар в эту пору негодовал на мужиков: «Эти негодяи стали подниматься из-за того, что их, как они говорили, держали в слишком большом рабстве». Крестьяне за несколько веков привыкли к большей свободе, и они поднялись: в 1357–1358 годах во Франции – Парижское восстание и Жакерия; в 1381 году в Англии – восстание Уота Тайлера. Бунтовщиков казнили, но отказались от закрепощения – сосредоточились на денежных оброках, арендах, налогах.

Жертвы были не напрасны! От их пламени зажигались новые светильники разума. На пепелищах несбывшихся надежд рождались новые идеи, новые страстные проповеди народных заступников. «Колесо истории» вращалось все быстрее.

Т. Мюнцер вещал: «железо горячо, куйте его» – и его «ковали», идя дорогой позднего средневековья, по обе стороны которой – частокол виселиц и эшафотов, поля, усеянные костями «еретиков», имевших мужество поднять руку на святая святых несправедливого мира – частную собственность. Небо над этой дорогой багровеет заревами крестьянского «красного петуха», утопиями «золотого века», фантасмагориями и предвидениями. В Европе происходил естественно-исторический эволюционный процесс общественного развития, в то время как славянский мир был сотрясаем нашествиями, войнами, борьбой за выживание.

Славяне как западные, так и восточные при отличительных особенностях развития имели немало общего. Сознание этнического родства и языковой близости возникло у славян еще на ранней стадии развития. Одним из первых литературных памятников, свидетельствующих об этом, является «Повесть временных лет». В дальнейшем существование и развитие идеи славянской общности поддерживалось реальными и жизненными факторами, главным из которых было родство славянских языков, что способствовало развитию литературного общения народов даже тогда, когда нарушалась их географическая близость. Благодаря этой языковой общности, сравнительной близости территорий, культурные и политические связи славянских стран прослеживаются на протяжении всего средневековья. Не прерывается и литературная традиция, обосновывающая наличие этих связей родством всех славян.

Краковский епископ Матвей в ХII веке называет Русь, Чехию и Польшу частями единой «Славонии»; в ХIII веке польский хронист Мартин Галл говорит о родстве славян, проживающих в разных странах, а чешский король Пшемысл Отакар II в это же время просит помощи у Польши против немцев как у братьев по крови. Характерно, что с подобной аргументацией и по тому же поводу чехи обращались к Польше и в ХVII веке. В русском «Хронографе» 1512 года говорилось, что сербы, болгары и другие славяне – россияне и украинцы – «едино суть».

Однако развитие Западной Европы и славянского мира – своеобразного перекрестка Востока и Запада – происходило на принципиально различной основе: Западная Европа, прикрытая славянским щитом от губительных орд, развивалась по внутренне-имманентным законам своего бытия. Славянский же мир находился на «пересечении» тектонических зон влияния Востока и Запада, что с гениальной поэтической прозорливостью сформулировал А. Блок:

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,

С раскосыми и жадными глазами!

Далее он акцентировал внимание на том, что всемирно-исто­рическая миссия славянства – быть щитом Европы от «азиатского потока».

В 1054 году произошел официальный раскол христианской церкви, конституировало свершившееся. Последующие события закрепили и довели до апогея противостояние православия и католицизма. В 1204 году крестоносцы (католики) осадили, захватили и разгромили Константинополь. Жоффруа Виллардуэн (около 1155–1213 гг.) – участник и один из организаторов четвертого крестового похода – отмечал в своих мемуарах: «В эту ночь из боязни, чтобы греки не напали на нас, поджег квартал, отделявший нас от греков. И город начал страшно гореть. Это был третий пожар в Константинополе со времени прибытия франков, и при этом сгорело домов больше, чем сколько находится в трех самых больших городах королевства Франции... Добыча же была так велика, что никто не в состоянии был определить количества найденного золота, серебра, сосудов, драгоценных камней, бархата, меховых одежд. Всякий брал себе дом, какой ему было угодно, и таких домов было достаточно для всех». При этом в «Хронике» Никиты Хониата отмечается: «Жители города, передавая себя в руки судьи, вышли навстречу латинянам с крестом и святыми изображениями Христа. Мощи святых мучеников заброшены в места всякой мерзости! О разграблении главного храма нельзя слушать равнодушно. Святые аналои, затканные драгоценностями необыкновенной красоты, приводящие в изумление, были разрублены на куски и разделены между воинами вместе с другими великолепными вещами. Когда нужно было вывезти из храма священные сосуды, серебро и золото, они ввели в притворы храмов мулов и лошадей с седлами». Невозможно было смягчить мольбами или преклонить какими-либо жалобами и умилостивить этот варварский народ – на улицах плач, вопли и стенания, на перекрестках рыдания, во храмах жалобные стоны». Таким образом, важнейшим фактором «противостояния» Западной Европы и восточнославянского мира стали католицизм и православие.

На рубеже XV–XVI веков существенные преобразования произошли в Западной Европе, в значительной мере изменившие вектор ее развития. В ХVI в. в развитии Западной Европы происходит значимый перелом: в ходе разложения феодализма средства производства сосредотачивались в руках нового класса – капиталистов, а сами непосредственные производители превращаются в людей лично свободных, но вынужденных жить продажей своей рабочей силы. Католическая церковь, которая сама являлась крупнейшим феодальным землевладельцем, служила в средние века опорой феодального строя, выступала монополистом распределения в мире «божественной благодати» через совершаемые ею таинства – крещение, покаяние, причащение, на основании чего подчинила себе всю светскую жизнь, светские учреждения и государство. Борьба с феодализмом в Западной Европе, исходя из всего вышеизложенного, была нераздельно связана с борьбой против католической религии. Оппозиционные настроения нашли свое идеологическое выражение в гуманистическом движении, в реформации.

Реформация, в переводе с латыни, означает «изменение, перестройка» (судьбоносные для людей постсоветского периода термины) – именно она преобразила Западную Европу. По существу, идейно подготовил Реформацию Эразм Роттердамский (1466–1536 гг.). Главное его произведение – «Похвала глупости» – содержит парадоксальное доказательство того, что в человеческой жизни все в конечном счете подчинено прихоти, глупости. Он подвергает язвительной сатире почти все сословия и институты средневековой феодальной Европы: купцы и монахи, правоведы и философы-схоласты, короли и придворные, богословы и епископы, кардиналы и римские папы, святые апостолы и сам Иисус Христос длинной вереницей дефилируют перед читателем, демонстрируя каждый особую форму присущей ему глупости. В заключение содержится мысль, что, по-видимому, и сама христианская вера «сродни некоему виду глупости и с мудростью совершенно несовместна». Этот вывод подрывал устои, на которых покоилось западноевропейское мироустройство, миропорядок. Написанная в форме монолога, произносимого самой Глупостью, которая восторженно распевает сама себе дифирамбы, в традиции позднесредневековой «дурачествующей» литературы, эта книга (единственная из всех трудов Эразма) устояла перед лицом времени, благодаря гуманистическому, вечно современному характеру содержащейся в ней иронии, иронии скептической, антидогматической, свободно играющей противоположностями и, вместе с тем, не морализирующей, не поучающей, не исполненной снисхождения к роду человеческому.

По существу, идейно подготовив Реформацию, Эразм Роттердамский, однако, не принял ее, как, впрочем, не приняли ее и большинство других немецких ученых-гуманистов. Он раньше других усмотрел в протестантизме ту же нетерпимость к свободной мысли, тот же обскурантизм и схоластику, которые так отталкивали его от католицизма.

Когда в Германии вспыхнула ожесточенная социальная и религиозная борьба, Эразм занял позицию наблюдателя этой «трагикомедии», отпуская в адрес лютеран замечания не менее язвительные, чем те, которые он в свое время адресовал католикам.

Эразм Роттердамский был вне «поля цивилизационных предрассудков, заблуждений и иллюзий Западной Европы»; он не был родовит, богат, был изгоем общества и посему... взорвал средневековую Европу, ее институты. Среди всех писателей и деятелей Запада он был первым настоящим европейцем, первым воинствующим «другом мира», красноречивейшим защитником гуманистического идеала добра и разума. Не делая различия между языками и народами, он любил человечество, стремился к его высочайшему совершенствованию.

Родной всюду, первый «гражданин мира» и европеец, он не знал никакого превосходства одной нации перед другой, а так как его сердце оценивало все народы единственно по их благороднейшим и сформировавшимся умам, по их элите, все они казались ему достойными любви. Объединить этих выдающихся мыслителей всех стран, рас и сословий в единый великий союз – такой благородной цели он решил посвятить свою жизнь.

Эразм и его последователи считали, что прогресс человечества будет осуществляться путем просвещения, и надеялись, что из отдельных личностей удастся воспитать общество при помощи массового распространения образования, творчества, литературы. Время укрепляло его мысли о европейском единении в духе гуманизма, потому что великие открытия и изобретения наступающего нового столетия, обновление науки и искусств в духе Ренессанса уже стали общенациональным приоритетом Европы.

Впервые после бесконечных тяжких лет мракобесия и религиозного фанатизма западный мир внушил к себе доверие мыслящим людям, и стал центром притяжения лучших идеалистических сил гуманизма: каждый хотел сделаться «гражданином мира» в этом государстве культуры. Императоры и папы, князья и священники, артисты и политические деятели, юноши и женщины состязались в знании искусств и наук, латынь была их общим братским языком, первым «эсперанто души» – впервые со времени падения римской цивилизации благодаря «республике ученых» Эразма снова возникла общеевропейская цивилизация. Впервые не тщеславие одной нации, а благо всего человечества руководило братством идеалистов. Однако конфликт существующей реальности с обретающей статус существования всегда трагичен, несет в себе возможность падения ниже исходного уровня.

Личная трагедия Эразма заключалась в том, что именно он, самый нефанатичный, самый антидогматичный из всех людей своего времени оказался в стороне как раз в то мгновение, когда наднациональная идея гуманизма озарила Европу, при одной из неистовейших вспышек национально-религиозных массовых страстей, известных истории... Он первый германский реформатор (и, в сущности, единственный, потому что другие были скорее революционерами, чем реформаторами), стремился обновить католическую церковь в соответствии с законами разума. Но ему – человеку мысли, эволюционеру – судьба посылает навстречу Лютера – человека действия, революционера, одержимого демоном угрюмого властолюбия.

Железный крестьянский кулак доктора Мартина одним ударом раздробил все, что изящная, вооруженная только пером рука Эразма старалась бережно скрепить. На целые столетия христианский, европейский мир оказался расколотым: паписты против лютеран, север против юга, германцы против романцев – возможен всего лишь один выбор, одно решение для западноевропейцев – католичество или протестантство, туфля папы или Евангелие Лютера. Но Эразм – это знаменательнейший его поступок – единственный из властителей дум эпохи, отказался избрать себе партию. Он не встал на сторону католической церкви, он не встал на сторону Реформации, потому что связан с обеими: с евангелическим учением, которое он первым вызвал к жизни и поощрял, с католической церковью, в которой отстаивал последний рубеж духовного единства распадающегося мира. Но направо – крайность и налево – крайность, направо – фанатизм и налево – фанатизм. Ре­фор­ма­ция пришла к тому, от чего пыталась увести западноевропейское общество – к фанатизму. «Благими намерениями вымощена дорога в ад» – попытки «одномоментного», «революционного» решения назревших проблем всегда завершаются возвращением к изначальному. «Синдром Моисея», сорок лет «водившего евреев по пустыне» – аллегорический символ трансформации сознания людей «длинной в три человеческих поколения, что является необходимостью для глобальных преобразований в обществе».

Таким образом, наступило время в жизни, когда нужно было стереть записи прошлого опыта, узнавая все заново. Это же в клятве Гамлета отцу: «Под твоим знаком я сотру все записи опыта, построю все сначала и в итоге узнаю истину».

В середине ХVII в. многим европейцам казалось, что раскол между реформаторами и католиками еще может быть преодолен. Необходимо только, чтобы обе стороны пошли навстречу друг другу и искали примирения. Однако вскоре вспыхнули религиозные войны на полях Франции и Нидерландов. В 1562 г. Француа Гиз во время богослужения истребил несколько десятков гугенотов (характерно, что это время – период правления Ивана Грозного в России), наемный убийца расправился с Гизом. Всего за 30 лет, последовавших за этим, во Франции произошло 10 войн, в которые были втянуты англичане, помогавшие гугенотам, испанцы – союзники католиков. В Варфоломеевскую ночь (24 августа 1572 г.) погибло 30 тыс. человек.

Чума нетерпимости, жестокости, мракобесия охватила практически всю Западную Европу – «благими намерениями вымощена дорога в ад»? Инквизиция потребовала от испанского императора Карла V, чтобы он отрубил шесть тысяч голов или сжег столько же тел, дабы искоренить в Нидерландах Лютерову ересь. Его святейшее величество нашел, что этого еще мало. Вскоре на шестах замаячили головы, отрубленные у еретиков, на девушек накидывали мешки и бросали в реку, голых мужчин, растянутых на колесе, били железными палками, женщин зарывали в землю и плясали на них, чтобы раздавить им грудь. Целые семьи – мужья и жены, дочери и сыновья – с пением псалмов всходили на костер. Палачи зажигали костер пушечным порохом и на костре погибало до тридцати лютеран сразу.

Итогом же кровавых потрясений в Европе явился Нантский эдикт – закон о веротерпимости, принятый в 1598 г. Через кровь, страдание, пожарища и разрушения европейцы пришли к заключению – необходимо учиться жить друг с другом в согласии независимо от той или иной религии, взглядов, убеждений. Сомнение в незыблемости западных государственных институтов, обострение противостояния классов и сословий привело к тому, что в пожарищах и войнах, пожирая своих творцов, родилась новая, обновленная Европа.

На исполинской картине Реформации Эразм стоит на втором плане. Другие, одержимые гением и верой, наполняют свою судьбу, историю Европы драматизмом: Гус погибает в бушующем пламени, Савонарола – на раскаленном колу во Флоренции, Сервет ввергнут в огонь фанатиком Кальвином. Для каждого бьет его трагический час: Томас Мюнцер истерзан раскаленными клещами, Джон Кнохса пригвожден к галере, Лютер, изо всех сил упирающийся ногами в немецкую землю, обрушивает на империю свое громовое: «Не могу иначе!». Томас Мор и Джон Фишер обезглавлены на плахе, Цвингли пронзен бердышем на равнине Каппеля – все это незабываемые личности, преисполненные воинствующей веры, экстатические в своих муках, великие в своем жребии, за ними вдали горит, однако, роковое пламя религиозных заблуждении, опустошенные Крестьянской войной замки, разоренные Тридцатилетней войной, Столетней войной города, разграбленные усадьбы, эти апокалипсические ландшафты вопиют к небесам о земном безрассудстве.

«Но среди всего этого европейского столпотворения, несколько позади великих капитанов церковной войны» и явно в стороне от них, виднеется благородное, подернутое легкой печалью лицо Эразма. Он не истерзан пыткой, его рука не вооружена мечом, пылкие страсти не искажают его черты. Но кроткий, отливающий синевой взор, навсегда запе­чатленный Гольбейном, сквозь сумятицу всеобщих страстей обращен в наше время, не менее мятущееся. Холодная разочарованность омрачает его чело – ему известна эта вечная глупость мира! – но легкая, едва уловимая улыбка надежды играет на его устах.

Судьба фанатизма в том, что он обращается против самого себя. Разум, вечный и спокойно терпеливый, может ждать и не отступаться: неистовый Мюнцер, первый теоретик и вождь «партии обездоленных» – никакие пытки не могли вырвать у него ни раскаянья, ни мольбы, ни имен соратников по борьбе. В исступленной своей непримиримости, в ненависти, жгучей, как каленое железо палачей, черпал он силы до самого смертного часа. Как хотелось мучителям сломить его «дьявольскую сверхзакоренелость» (М. Лютер), выставить на публичное позорище перед народом: смотрите! Вот ваш заступник – смиренный, сломленный, отрекшийся от бесовских заблуждений!

Не вышло. Не могло выйти. Мюнцера убили подло, тайком, судорожно выколов ему, уже мертвому, глаза, до последнего мига пылавшие презрением к палачам... Но и этого было мало: требовалось вытравить мятежный «мюнцеров дух». Задним числом были сфабрикованы подложные «Признания Томаса Мюнцера» и даже его «Отречение». Типографские станки неустанно множили ложь, но правда востор­жествовала.

Что же было присуще нарождавшемуся буржуазному классу Западной Европы? Непринятие трагизма мироощущения, пафоса страдания, эстетизации нищеты, рост уважения к земному человеку, который побеждает, принимает мир, каков он есть, пользуется радостями бытия и испытывает «упоение в бою», не впадая в экстаз отчаяния, воплощает ощущение полноты жизни, бьющей через край.

Славянский мир, тектонически расколотый как восточной, так и западной ментальностями на разнополюсные составляющие, развивался по имманентным законам двух противоположных систем. Отсюда – импульсивность его истории, кровавые «метания» правителей, непреходящие бедствия великого в своей трагичности народа.

В данный исторический период – в конце XV – начале XVI веков под властью Москвы образовалась огромная империя, позже распространившаяся за Урал. Есть, очевидно, два способа управления такими территориями: первый – когда большую роль играет местное самоуправление, выбранное населением и отчасти контролируемое из центра; в самом деле, легко ли из Москвы (при отсутствии телефона и телеграфа) управлять окраинами без привлечения местных сил? Один из создателей США, Томас Джефферсон, писал: «Наша страна слишком велика для того, чтобы всеми ее делами ведало одно правительство». Российские самодержцы «исходили» из противоположного.

Таким образом, простым объяснением «российского деспотизма» была география: еще великий Монтескье учил, что самые тиранические режимы обычно утверждаются над большими пространствами; однако факты порою противоречивы: в огромной империи Карла V (1516–1555), над которой, как известно, никогда не заходило солнце (Испания, Германия, Нидерланды, Италия, Южная Америка и другие заморские владения), – в этом государстве все же сохранились разные политические институты, не позволявшие монарху слишком уж «разгуляться». Крупнейшим по европейским понятиям королевством была Речь Посполитая (Польша, Литва, Белоруссия, Украина), но там была скорее не самодержавная монархия, а дворянская анархия. Второй способ – централизаторский; сверху донизу – всеведущая административная власть, подавляющая всяческое самоуправление.

Запад, как легко догадаться, пошел первым путем: короли плюс парламенты, городские и провинциальные общины, суды и т.п. На Руси дело решалось в основном при Иване Грозном и после него. Довольно долго, в течение всего ХVII в., города, окраины еще норовили выбирать воевод, сами пытались ведать своими делами, однако все это беспощадно пресекалось и подавлялось.

При этом России невозможно было совсем абстрагироваться от Англии, Франции и прочих стран, ибо с ними торговали, происходил интенсивный культурный обмен. Вскоре дало себя знать опаснейшее российское отставание. Разумеется, страна шла своим историческим, духовным путем, имела и хранила высокие духовные ценности, рождала собственных гениев – Андрея Рублева, Аввакума, но необходимо отметить, что современниками Ивана III были Леонардо да Винчи и Колумб; что Микеланджело умер, а Шекспир родился в том году, когда Иван Грозный демонстративно покинул Москву и собирался ввести опричнину; характерно, что годы правления Лжедмитрия по западной хронологии – это выход первого тома «Дон Кихота», рождение Рембранта. Великие имена, но не забудем, конечно, о западных фрегатах, первых кругосветных путешествиях, галилеевском телескопе, ньютоновских законах; об университетах, которые к концу XV века существовали уже в Болонье, Париже, Монпелье, Оксфорде, Кембридже, а также в Саламанке (Испания), Коимбре (Португалия), Праге, Кракове, Вене, Гейдельберге, Упсале, Копенгагене.

В Европе – университеты, а в Московии – собачьи головы как символ опричников Ивана Грозного (чтобы «вытравить» крамолу!), на Западе – блеск раскрепощавшейся мысли, фейерверк индивидуальности, личности, порой парадоксальной. Томас Мор (1478–1535) – один из первых социалистов-утопистов и при этом – «красный» лорд-канцлер (какая многозначительная ирония истории: первый социалист – глава могущественного феодального государства!) был решительным противником народных восстаний и всяческого смутьянства. Из тех же побуждений он выступил против реформации английской церкви (и за это поплатился головой). Не за «Утопию» его казнили: она казалась тогда всего лишь за­бавной сказкой.