Еврипид 3 страница

При всем своем европеизме, так резко выделяющем их среди других народов Древнего мира, в своей семейной жизни греки долгое время оставались типичными азиатами, твердо державшимися суровых правил патриархального домостроя и взиравшими на женщину сверху вниз, как на существо, по самой своей природе умственно неполноценное, неспособное управлять своими эмоциями и инстинктами и потому постоянно нуждающееся в мужской опеке. Как и в большинстве греческих государств, девушек в Афинах выдавали замуж очень рано, как правило, всего лишь 12–14-ти лет от роду, причем разница в возрасте между мужем и женой в 10–15 лет считалась нормальной. Таким образом, юная афинянка из-под власти отца сразу же переходила под власть мужа. Никто, разумеется, не спрашивал ее о ее чувствах. Древнее правило: «стерпится – слюбится» всегда оставалось незыблемым основанием супружеской жизни. И практически, и чисто юридически в женщине видели своего рода придаток к семейному имуществу. Недаром девушка-невеста, оставшаяся после смерти отца его единственной наследницей, называлась в Афинах «эпиклерой» – от греческого «κ λ ή ρ ο ς» («земельный надел»). Даже овдовев, женщина не признавалась самостоятельным юридическим лицом и не могла обойтись без опекуна-мужчины, которым мог стать ее же собственный сын или другой родственник по мужу. Большую часть дня свободная афинянка из «хорошей семьи» проводила на женской половине дома – в так называемом «гинекее» (в богатых домах он обычно помещался на втором этаже), где ее не мог видеть никто, кроме ближайших родственниц и домашних рабынь. В круг ее каждодневных обязанностей входил надзор за работами по дому: стряпней, уборкой, прядением и ткачеством и т. д., и т. п., в которых она и сама по мере сил должна была участвовать. Геродот был страшно удивлен, когда увидел во время своей поездки в Египет мужчин, сидящих за ткацким станком, и женщин, торгующих съестными припасами на рынке. У него на родине все обстояло прямо противоположным образом. В Афинах порядочная женщина и, тем более, незамужняя девица никогда не выходили из дома без провожатых, которые могли бы уберечь их от нежелательных встреч и знакомств. Хотя греки и не додумались до того, чтобы прятать под чадрой лица своих жен и дочерей, считалось верхом неприличия, если женщина, находясь в каком-нибудь людном месте, например, в театре, пыталась привлечь к себе внимание посторонних мужчин и вступала с ними в беседу. Исключение в этом плане делалось только для гетер, служительниц Афродиты Всенародной, общение которых с представителями противоположного пола не было ограничено никакими правилами в силу самой специфики их профессии. Впрочем, даже и оставаясь в кругу семьи, свободная женщина должна была вести себя как можно более скромно и без особой надобности не открывать рта. Это общее убеждение всех греков-мужчин выразил великий трагический поэт Софокл, вложив в уста одного из своих героев известную поговорку: «Молчание украшает женщину» [+17].

Любопытно, что то же самое требование греки, сами отличавшиеся чрезвычайной болтливостью, предъявляли и к своим рабам. Уже упоминавшийся прежде «Старый олигарх», сетуя на крайнюю распущенность афинских рабов, утверждал даже, что им «была предоставлена такая же свобода слова, как и свободным». Реальное положение вещей здесь явно сильно искажено и утрировано, что легко можно объяснить политической предубежденностью памфлетиста, ненавидевшего афинскую демократию и злорадно выставлявшего напоказ все ее подлинные и мнимые изъяны, хотя в сравнении с молчаливыми и не склонными к общению спартанскими илотами афинские рабы, и в самом деле, могли показаться чересчур разговорчивыми. Такой же злопыхательской гиперболой следует, по-видимому, признать и другой пассаж того же сочинения, в котором автор обвиняет афинян в том, что они «позволяют рабам быть избалованными и некоторым вести роскошную жизнь», хотя соображение, которым подкрепляется эта мысль, звучит вполне реалистично: «Действительно, где морская держава, там рабы необходимо должны служить за деньги, чтобы мне получать оброк из того, что они будут зарабатывать, и необходимо там предоставлять им свободу...». Вероятно, сам воздух демократического государства и крупнейшего центра международной морской торговли, каким были Афины в V в. до н. э., способен был хотя бы немного смягчить участь этой самой бесправной и обездоленной части общества и сделать ее не столь беспросветно тягостной и однообразной, как жизнь рабов в большинстве греческих полисов.

Тем не менее и в Афинах рабство оставалось рабством, т. е. самой тяжелой и унизительной из всех форм угнетения человека человеком. Как и повсюду в Древнем мире, рабов в Афинах продавали и покупали на рынке. В случае открытого неповиновения их подвергали различным телесным наказаниям, морили голодом, отдавали на тяжелую работу в рудники или на мельницы. Беглых рабов клеймили каленым железом. За убийство раба его владелец не нес никакого наказания, хотя и должен был очиститься от пролитой им крови, соблюдая все подобающие в таких случаях религиозные ритуалы. По афинским законам у раба не могло быть ни семьи, ни лично ему принадлежащего имущества. Правда, раб, отпущенный своим хозяином на какой-нибудь отхожий промысел и живущий отдельно от него, мог скопить достаточно денег, чтобы со временем выкупиться на свободу. Однако при желании рабовладелец всегда мог наложить руку на этот его капитал и таким образом оставить при себе и раба, и заработанные им деньги.

Все только что сказанное о безрадостной жизни афинских женщин и рабов, а к ним можно было бы добавить еще и оседлых чужеземцев-метеков, и некоторые другие разновидности населения Афинского государства, не принадлежавшие к привилегированному кругу полноправных граждан, конечно, дает самые веские улики тем, кто готов обвинить афинян, как и всех вообще греков, в вопиющих нарушениях элементарных прав человека и тем самым поставить под сомнение или совершенно обесценить те достижения греческой демократии, о которых мы говорили до этого. Однако, как и всякий другой суд, суд истории должен по мере возможности учитывать все обстоятельства дела и избегать односторонних оценок. То, что с высоты правового сознания современного цивилизованного человека воспринимается как жестокая и несправедливая дискриминация широких слоев общества, выделенных из всей его массы либо по половым, либо по социальным или даже этническим признакам (ведь афинские рабы в большинстве своем были чужеземцами-варварами), то было очевидным прогрессом в той длившейся тысячелетиями ситуации тотального бесправия и подавления человеческой свободы, которой была вся история древности до возникновения первых греческих полисов. Вспомним, что среди всего многомиллионного населения Персидской державы лишь один человек был более или менее надежно защищен от насилия и произвола по отношению к его персоне, и этим человеком был сам «царь царей» или «владыка четырех стран света», как гордо именовали себя цари из династии Ахеменидов в своих указах и посланиях. Все остальные обитатели этого огромного государства – от последнего нищего до первого вельможи – никогда не были в полной мере застрахованы от покушений на их личную безопасность и имущество.

Конечно, и в странах Востока уделялось немало внимания вопросам поддержания законности и общественного порядка. Об этом свидетельствуют дошедшие до нас судебники (сборники законов), вавилонские, ассирийские, хеттские, персидские и всякие иные. Между греческим и восточным пониманием законности и права существовали, однако, по крайней мере два важных различия. Во-первых, закон на Востоке никогда не был тем универсальным регулятором всей общественной жизни и человеческого поведения, каким он был в греческих государствах. Закон и право действовали лишь в пределах некой ограниченной сферы. Вне этой сферы царили полнейшее беззаконие и произвол самодержавного деспота и его чиновников. Обычным явлением были, например, казни без суда и следствия, по одному лишь мановению пальца владыки или его доверенного лица, пытки и телесные наказания разной степени тяжести, конфискации имущества и т. п. Во-вторых, высшим источником любого права и любой законности на Востоке всегда считалась опять-таки царская воля, т. е. прихоть человека, никому не подотчетного в своих действиях и, как принято было думать, повинующегося лишь внушениям божества, с которым он находился в особенно близких, интимных отношениях. Являясь высшим гарантом справедливости, царь мог эту самую справедливость трактовать как ему заблагорассудится, а мог и вообще делать вид, что ее не существует.

По существу единственной по-настоящему свободной и правоспособной личностью в странах Древнего Востока всегда оставался облеченный неограниченной властью глава государства. Все остальные считались его рабами, и поэтому их жизнь и личное достоинство ничего не значили в сравнении с бесценной жизнью владыки. Когда персидский царь Ксеркс возвращался со своей свитой в Малую Азию после поражения, нанесенного ему греками в битве при Саламине, его корабль попал в сильную бурю. Кормчий финикиец сказал царю, что его ждет неминуемая гибель, если судно не избавится от лишнего груза. Этим грузом оказались знатные персы, находившиеся на палубе корабля вместе с Ксерксом. Поняв, что их повелителю грозит страшная опасность, они один за другим стали бросаться в море и все погибли в его бушующих волнах, после чего царский корабль благополучно добрался до берега. Русский философ К. Леонтьев как-то заметил по этому поводу, что не только у спартанцев, но и у персов были свои Фермопилы. Поступок персидских вельмож представлялся ему актом высочайшего самопожертвования и свидетельством торжества монархической идеи. На самом же деле у спутников Ксеркса, скорее всего, просто не было другого выбора: их владыка все равно отправил бы их за борт, если бы они не сделали это добровольно. В любом случае эта занятная история, о которой поведал миру великий рассказчик Геродот, лишний раз подтверждает ту уже давно известную истину, что права человека на Востоке всегда отступали на самый задний план, сталкиваясь с безусловно главенствующим правом государства, воплощенным в фигуре полубожественного деспота. На этом безотрадном фоне даже и те несколько десятков тысяч афинских граждан, которым законы их государства гарантировали абсолютную неприкосновенность их личности и имущества, свободу от любых притеснений, унижений и поборов, воспринимаются как некие провозвестники светлого будущего – эпохи торжества идеалов гуманизма хотя бы на части поверхности нашей многострадальной планеты.

Однако здесь нам придется сделать еще одну достаточно важную оговорку. Дело в том, что за свою свободу, как политическую, так и чисто человеческую (свободу в частной жизни), афинянам приходилось платить подчас весьма дорогой ценой. Открывая перед каждым гражданином самый широкий спектр возможностей индивидуального самовыражения и самоутверждения, державный афинский демос оставлял за собой право, верховного контроля за его жизнью и поведением вопреки той декларации прав и свобод личности, намеки на которую можно обнаружить в «Надгробной речи» Перикла. Правда, в отличие от Спарты этот контроль осуществлялся здесь не посредством мелочной опеки и регламентации свободного времени гражданина. Его главным орудием была в Афинах всесильная молва. Каждый человек, хоть чем-нибудь да выделявшийся среди своих сограждан, тотчас же становился объектом самого пристального и заинтересованного внимания и постоянно испытывал на себе давление общественного мнения, распространявшегося посредством толков и пересудов на улицах, на Агоре, в лавках и мастерских, в цирюльнях – словом, всюду, где собиралась толпа любителей совать свой нос в чужие дела. А таких в Афинах всегда было очень много. Но самая страшная участь ждала того, кому «посчастливилось» попасть на острие пера какого-нибудь профессионального острослова – сочинителя комедий. Такого человека безжалостно выволакивали на сцену афинского театра во время Великих Дионисий, Ленэй или какого-нибудь другого празднества, сопровождавшегося постановкой комедий, и выставляли на всеобщее поругание. Конечно, несчастный представал перед толпой гогочущих и улюлюкающих зрителей не своей собственной персоной. Его роль исполнял актер, иногда для большего сходства надевавший маску, которая в самом гротескном виде воспроизводила черты лица очередной жертвы. Но и этого было более чем достаточно для того, чтобы смешать человека с грязью и иногда на всю жизнь оставить на нем несмываемое клеймо позора. Страницы комедий Аристофана буквально наводнены именами сотен реально существовавших афинских граждан, о которых мы чаще всего почти ничего не знаем. Подобно гомеровским «малым воителям», они лишь на мгновение подымаются на «эшафот» театральных подмостков, чтобы тут же навсегда исчезнуть высмеянными и оплеванными, без всякой надежды на восстановление своего доброго имени.

Особенно тяжело приходилось, конечно, наиболее видным политическим деятелям из числа так называемых «демагогов». Постоянно находясь в самом центре общественного внимания, они были любимой, можно сказать, самой лакомой добычей афинских комедиографов. Несчитаясь с чинами и званиями, с заслугами перед государством и высоким политическим авторитетом, комедия вторгалась в их личную жизнь с бесцеремонностью площадного шута и скандалиста, смаковала и выставляла на всеобщее обозрение самые интимные ее подробности, не брезговала и прямой клеветой, и грязными инсинуациями. Аристофан в «Ахарнянах», играючи, свел всю предысторию Пелопоннесской войны к довольно скандального свойства личным счетам Перикла с соседними Мегарами:

«Но вот в Мегарах, после игр и выпивки,
Симефу-девку молодежь похитила.
Тогда мегарцы, горем распаленные,
Похитили двух девок у Аспасии [+18].
Три потаскушки были ей причиною».

Защититься против таких обвинений было практически невозможно. Самое лучшее, что мог придумать всесильный демагог Клеон, чтобы расквитаться с тем же Аристофаном за злую карикатуру на него, потешавшую афинский народ в комедии «Всадники», – это подговорить каких-то «добрых молодцев» намять бока строптивому драматургу. Попытки борьбы властей с выпадами личного свойства на театральной сцене успеха не имели. Свобода публичных насмешек и издевательств над важными персонами, которой пользовались авторы комедий, считалась таким же завоеванием демократии, как и знаменитая исэгория – свобода слова в народном собрании, и попытки ее цензурного ограничения встречались с большим неодобрением. В афинском обществе V в. до н. э. она играла примерно такую же роль, как и свобода печати в современном демократическом обществе. В условиях совершенно исключительного для Древнего мира раскрепощения всех потенций и запросов человеческой личности онавыполняла функции своеобразного регулятора ее поступков и на свой лад постоянно напоминала ей о том, что, несмотря ни на что, она, говоря словами Аристотеля, продолжает оставаться «животным политическим».

В Греции общественное мнение никогда не было четко отделено от воли гражданского коллектива полиса. Просто эта последняя была облечена в установленную конституционной процедурой форму и имела силу общеобязательного закона. Нередко одно незаметно переходило в другое, и афинский демос превращался в такого же тирана и душителя свободы личности, как спартанская коллегия эфоров [+19], следившая за неукоснительной строгостью соблюдения гражданами законов Ликурга. Наиболее известным примером такого узаконенного произвола и попрания элементарных прав человека самым демократичным из всех греческих государств остается знаменитый остракизм или «суд черепков», честь изобретения которого приписывалась великому реформатору Клисфену. Пожалуй, даже стены Акрополя и колонны Парфенона не смогли воплотить столь «весомо, грубо, зримо» всю огромную и часто слепую и нерассуждающую мощь афинского народа, как эти скромные черепки битой посуды с выцарапанными на них именами великих государственных деятелей и военачальников, основателей афинского морского могущества: Фемистокла, Аристида, Кимона и др. Как известно, человек, собравший большинство голосов своих сограждан в результате процедуры остракизма, отправлялся в какое-то подобие почетного изгнания. На десять лет он покидал Афины, но при этом не лишался ни гражданских прав, ни имущества и по возвращении вновь становился полноправным афинским гражданином со всеми вытекающими последствиями. По мнению большинства историков, это была чисто профилактическая мера, имевшая своей целью предотвращение тирании: лица, приговоренные к изгнанию, считались наиболее вероятными претендентами на захват власти в государстве. С точки зрения современных правовых норм, такой способ предупреждения государственных переворотов, конечно, был бы признан вопиющим беззаконием.

В периоды политических кризисов, когда в государстве нагнеталась массовая истерия, искусно направляемая в нужное им русло вождями враждующих политических партий, и приступы бешенства, вообще свойственные афинскому народу, становились особенно частыми, права человека, декларированные в «Надгробной речи» Перикла, попирались особенно грубо и бесцеремонно. Баланс интересов государства и личности резко нарушался в пользу государства. В такие времена доведенный до исступления демос готов был поднять руку на одно из самых священных прав афинского гражданина – право собственности. В годы Пелопоннесской войны, а также и после ее окончания, когда государственная казна, опустошенная непосильным бременем военных расходов, не справлялась с выполнением одной из главных своих задач – подкармливанием массы нуждающихся граждан, которая опять-таки в прямой связи с бедствиями войны непрерывно росла, Афины захлестнула чудовищная вакханалия судебных процессов. Привлекались к суду, как правило, богатые и очень богатые люди из числа как граждан, так и метеков в большинстве своем по заведомо ложным обвинениям. Суд, однако, без особых колебаний, не утруждая себя тщательным разбором дела, чаще всего признавал иск справедливым, и дело кончалось обвинительным приговором. В результате обвиняемый лишался значительной части или даже всего своего состояния, которое изымалось у него в виде штрафа и поступало в казну. В первую очередь в таком исходе судебного процесса были заинтересованы сами судьи, заседавшие в афинском суде присяжных – знаменитой гелиэе. Всего их насчитывалось около 6000 человек [+20]. По большей части они рекрутировались из социальных низов, т. е. из числа людей, едва сводивших концы с концами. Так называемая «диета» – плата, которую они получали за каждое заседание, составляла во многих случаях едва ли не основную часть их дневного заработка, а то и весь этот заработок. Неудивительно, что речи обвинителей в гелиэе нередко заканчивались циничным призывом к судьям голосовать за обвинительный приговор, так как в противном случае у казны не будет денег, чтобы выплатить им причитающееся жалованье. Такой аргумент, разумеется, действовал безотказно.

Дела по особенно важным преступлениям, например, по обвинению в государственной измене (так называемая «ейсангелия») рассматривались уже не в суде присяжных, а в народном собрании, и в таких случаях в вынесении обвинительного приговора был заинтересован весь афинский демос или, по крайней мере, та его часть, которая участвовала в собрании и получала за это плату. Известны случаи, когда одного такого приговора оказывалось достаточно для того, чтобы покрыть весь бюджетный дефицит афинской государственной казны за год. В этой нездоровой атмосфере всеобщей подозрительности, недоверия и страха пышным цветом расцвела новая для Афин профессия доносчика и вымогателя или, как греки называли таких людей, сикофанта. Сикофанты шантажировали богатых людей, угрожая привлечь их к суду за какое-нибудь реальное или вымышленное преступление, и те вынуждены были или откупаться, или начинать заведомо проигрышное дело. Исход в обоих случаях был одинаково для них плачевным. Многие купцы, банкиры, землевладельцы были доведены таким образом до полного разорения. Многие бежали из Афин, спасая остатки своего состояния. По существу это была настоящая охота на богачей, дававшая выход самым низменным инстинктам толпы и, прежде всего, ее застарелой ненависти и вражде против каждого, кто живет лучше, чем она сама. Казалось, вернулись времена заклейменных Гесиодом «царей-дароядцев». Только теперь верхи и низы общества поменялись ролями, и положение жертв судебного произвола стало намного хуже: если от гесиодовских неправедных судей можно было хоть с грехом пополам, но откупиться, то народный трибунал афинской гелиэи уже не довольствовался стрижкой своих овец, а снимал с них сразу всю шкуру. Таким образом, самая демократичная за всю историю Древнего мира система судопроизводства, в свое время созданная специально для того, чтобы с максимальной эффективностью защищать интересы отдельной личности и поддерживать доброе согласие между всеми индивидами, составляющими полис, теперь превратилась в некое подобие «адской машины», вполне способной взорвать полис изнутри.

Бывали случаи, хотя, надо признать, и не столь уж частые, когда гнев афинского народа обращался не против тех, кто жил лучше, чем он сам, а против тех, кто мыслил лучше, чем он, и раздражал его именно необычностью, нестандартностью своего мышления. Наиболее известное из таких «досадных недоразумений» в истории государства, всегда славившегося именно свободомыслием своих граждан, это, несомненно, печально знаменитый процесс Сократа [+21]. Сократ, безусловно, – одна из самых необычных и парадоксальных фигур в истории греческой философии. В самом деле, выходец из народа (сын скульптора Софрониска, по афинским понятиям, человека, добывающего себе пропитание грубым физическим трудом, и видимо, не особенно состоятельного), человек самых простых нравов (известна его привычка круглый год, в любую погоду ходить босиком в одном и том же ветхом гиматии), вечно нуждавшийся в деньгах, он тем не менее сумел стать духовным центром кружка афинских интеллектуалов, подлинных аристократов духа, среди которых немало было и аристократов по происхождению, молодых людей из самых знатных афинских семейств. Законопослушный гражданин, всегда честно выполнявший свои обязанности перед государством (в качестве гоплита участвовал в нескольких больших сражениях в годы Пелопоннесской войны, избирался членом совета пятисот – верховного правительственного учреждения афинской республики и даже был эпистатом – председателем народного собрания в тот злосчастный день, когда там разбиралось дело аргинусских стратегов) [+22] и до самого своего конца сохранивший эту верность своему полису и его законам (известно, что на уговоры друзей, пытавшихся склонить его к побегу из тюрьмы, в которую он был заточен в ожидании исполнения смертного приговора, он ответил решительным отказом, полагая, что должен подчиниться даже и несправедливому решению суда), он в то же время оставлял за собой право на полную, не сдерживаемую никакими законами и общественными установлениями свободу мысли и слова и в своих беседах с учениками и просто случайными встречными позволял себе самую дерзкую и беспощадную критику общепринятых представлений, моральных норм и идеалов, что в конце концов и привело его к трагически закончившемуся конфликту со своими согражданами.

В современной литературе о Сократе нередко проскальзывают недоуменные нотки: ну, в самом деле, чем так сильно мог досадить афинянам этот в общем такой безобидный и даже смешной человек, в другом месте и в других обстоятельствах, вероятно, снискавший бы «лавры» городского сумасшедшего или юродивого? Однако современники Сократа, не упуская случая позубоскалить по его адресу, как это сделал, например, Аристофан в своей комедии «Облака», видимо, все же воспринимали его достаточно серьезно, как вполне реальную угрозу тому, что составляло саму основу их благополучия и душевного покоя. Скорее всего, рядовых афинян раздражал даже не сам смысл сократовской диалектики, в котором они вряд ли могли по-настоящему разобраться, а ярко выраженная независимость его интеллектуальной позиции, его привычка все оспаривать и подвергать сомнению, наконец, его претензии на знание чего-то такого, чего, кроме него, никто больше не знает, лукаво прикрытые знаменитым афоризмом: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Во всем этом они видели проявление своего рода гордыни или того, что сами греки называли «ϋ β ρ ι ς», а общеизвестная экстравагантность босоногого мудреца могла восприниматься ими как нечто родственное экстравагантности тирана. Ведь и среди его друзей и учеников было, по крайней мере, несколько личностей определенно тиранического склада, принесших немало бед афинскому государству, как, например, прямо обвинявшийся в стремлении к тирании Алкивиад или глава олигархического правительства Тридцати Критий. Да и сам Сократ при всей простоте и демократичности своих манер и житейских привычек мог производить впечатление человека высокомерного, сверху вниз взирающего на простой народ. Чего стоит одна только его заключительная речь на суде, в которой он, явно желая подразнить судей, потребовал, чтобы вместо смертной казни его приговорили за его заслуги перед государством к пожизненному кормлению в Пританее [+23] – честь, которой удостаивались только потомки тираноубийц и победители на Олимпийских играх?

Сам Сократ был твердо убежден в том, что ничего кроме пользы его настойчивые поиски истины принести родному полису не могут. Ведь конечной целью его бесед с учениками было решение коренных вопросов человеческого бытия, овладение высшими нравственными ценностями, через которые открывается путь к счастью. Разумеется, он никак не ожидал, что эти мирные раздумья будут кем-то восприняты как «подрывная пропаганда», направленная к ниспровержению полисных святынь и устоев общественной морали. Ведь по существу Сократ лишь вполне последовательно и логично использовал свои права свободного афинского гражданина, в число которых входило и декларированное Периклом право жить свободно, т. е. так, как хочется, а, стало быть, также свободно мыслить и говорить, что вздумается, если разговор происходил не в строго официальной обстановке народного собрания или совета. Опираясь на как будто бы общепризнанный, хотя нигде и не записанный принцип невмешательства государства в частную жизнь граждан, что, по-видимому, предполагало отказ от контроля над их мыслями, он попытался утвердить свой духовный суверенитет, свою интеллектуальную обособленность от остальной массы граждан, предвосхитив тем самым евангельскую заповедь: «Воздайте кесарю кесарево, а Божье Богу».

Однако афинская демократия при всей ее внутренней пластичности и динамизме, очевидных в сравнении хотя бы с той же Спартой, оказалась все же довольно жесткой конструкцией, явно не рассчитанной на такую безграничную свободу самовыражения личности. Когда обнаружилось, что некто по имени Сократ поет не в лад со всеми остальными и проповедует нечто, идущее вразрез с основными догмами полисной морали, афинский народ пришел в ярость. Обычные меры воздействия на чересчур строптивых индивидов вроде публичного шельмования на театральной сцене (в уже упомянутых «Облаках» Аристофана) успеха не имели. Старый философ упорно продолжал утверждать свое. Терпение афинян окончательно иссякло после страшной катастрофы, постигшей их государство на завершающем этапе Пелопоннесской войны. В накаленной атмосфере первых послевоенных лет среди отчаявшихся людей, только что переживших тяжелейшее национальное унижение и едва не лишившихся самого дорогого – своей свободы [+24], мудрая ирония Сократа воспринималась как прямое издевательство, а его бескомпромиссная критика врожденных недугов демократического строя звучала как вызов, брошенный в лицо всему народу. Смертный приговор, вынесенный афинским судом присяжных весной 399 г. до н. э., поставил точку в этом затянувшемся споре. При этом своя правда, как ни парадоксально это звучит, была как на той, так и на другой стороне: демократическое государство во имя собственного самосохранения вынуждено было прибегнуть к самым решительным мерам, чтобы обуздать ставшее опасным для него свободомыслие отдельного индивида; индивид, чтобы оправдать свое высокое предназначение философа и просветителя, опять-таки вынужден был вступить в открытый конфликт со своим полисом, оставаясь при этом его искренним патриотом.

Процесс Сократа ясно показал, что всегда существовавшая в Афинах напряженность в отношениях между государством и личностью достигла своего предела. Заложенная в самое основание демократии сбалансированность их интересов была еще раз резко нарушена в пользу государства. И все же приговор, вынесенный Сократу афинскими присяжными, не стал судебным прецедентом. Практика преследования инакомыслящих в Афинах так и не стала системой, хотя отдельные эксцессы такого рода случались и до Сократа, и после него. Принцип невмешательства в частную жизнь и идеологической терпимости продолжал оставаться одним из определяющих принципов во внутренней политике демократического государства. И после смерти Сократа в Афинах жили и наставляли своих учеников философы самых различных толков и направлений, в том числе и крайне материалистических и даже атеистических (Антисфен, Эпикур и др.) Таким образом, несмотря на все пережитые ими бури и испытания, афиняне сумели провести свой государственный корабль по среднему пути между Сциллой тирании и Харибдой спартанской деспотии закона. Именно по этой причине их город стал той «школой Эллады», о которой говорил великий Перикл, стал подлинным центром притяжения, образцом и законодателем «высокой моды» для всех греческих мыслителей, ученых, художников и поэтов.

Примечания

[+1] Сам полис также не должен был налагать руку на собственность гражданина, если только он не был приговорен судом к штрафу или конфискации имущества. Свободные граждане греческого полиса, как правило, не платили никаких налогов в государственную казну, хотя наиболее состоятельные из них время от времени брали на себя разного рода повинности (так называемые «литургии»), например, расходы по оснастке боевого корабля или устройству театрального представления. Это считалось их почетной обязанностью и в принципе было делом добровольным. Лишь там, где устанавливалась радикальная форма демократии, как это было в Афинах в конце V – IV вв. до н. э., повинности этого рода распределялись между богатыми гражданами в принудительном порядке.