Функции библейского текста в романе «Братья Карамазовы».

С.Сильвестрони, бесспорно, права, отмечая, что без привлечения библейского текста невозможно понять и оценить творчество писателя во всей его полноте, сложности и оригинальности. В «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы» введены длинные евангельские отрывки — такие, как эпизоды с воскрешением Лазаря (Ин. 11, 1—44), с бесноватым из Гадаринской страны (Лк. 8, 32—36), Послание Лаодикийской церкви (Ап. 3, 14—17), фрагмент из эпизода Свадьбы в Кане Галилейской (Ин. 2, 1—11), а также огромное количество прямых и косвенных цитат из Св. Писания, количество которых неуклонно нарастает к последнему роману настолько, что почти каждая страница содержит эти цитаты.

Верность Достоевского Библии, с которой он не расставался со времени сибирской ссылки, была вызвана, вероятно, двумя причинами. Прежде всего — это глубокое чтение в течение четырех лет каторги Нового Завета, единственной имевшейся у него книги. В этот период, когда общение с другими заключенными было для него единственным контактом с людьми, писатель начинает открывать в библейском тексте всю глубину ответов на волнующие его вопросы. Позднее, по возвращении в Петербург, важный шаг в познании и интерпретации Св. Писания Достоевский совершает с помощью творений Отцов Церкви. В своих обширных полифонических романах, используя тщательно отобранный материал из газетной хроники‚ писатель занимается проблемами, актуальными по сей день. Ответы вытекают из целостного контекста всего произведения, возникающего через два взаимосвязанных плана: сюжетного и проясняющего его через цитаты библейского.

Далее Сильвестрони поясняет, что в любой культуре, даже самой светской и материалистической, Библия была и есть текст, с которым невозможно избежать сравнения, хотя бы в полемическом смысле. Она является самой глубокой по смыслу книгой, богатой всеми возможными значениями, раскрытыми ее толкователями, интеллектуалами и художниками за более чем двухтысячелетний период времени. Для Отцов Восточной Церкви, для православной традиции и для самого Достоевского она является, однако, гораздо большим. [7]

Система повествования во всем «гениальном пятикнижии» Достоевского включает в себя два плана:

- конкретный – временной, определяющий движение от сюжета;

- вневременной – метафизический, создаваемый во многом библейскими аллюзиями, реминисценциями, аллюзиямии парафразами.

Особо значимым библейский текст становится в художественной системе «Братьев Карамазовых», автор-повествователь которого, как отмечала В.Ветловская, стилизован под житийного повествователя.[8]

Известный православный богослов П. Евдокимов писал: «Отцы Церкви жили Библией: думали и говорили посредством Библии с той восхищающей проникновенностью, которая ведет к отождествлению их самих с сутью священной книги. Толкование как независимая наука не существовала во времена Отцов Церкви. Кто обращается к их школе, сразу же понимает, что прочитанное или прослушанное Слово всегда приводит к живому Слову, к Присутствию Произнесшего Слово».[9]

Исследователь В. Ляху в своей работе отмечает, что Священное Писание становится точкой отсчета в художественном творчестве Достоевского. Писатель с неизменным постоянством осваивает тот пласт духовной библейской культуры, который определил его мировоззрение и придал его обостренному художественному видению новое достоинство.[10]

Невозможно не согласиться с Ф. Тарасовым, утверждавшим, что смысл присутствия евангельского текста в художественных произведениях Достоевского, как теперь можно обозначить, - в том, что он делает «происшествия», случающиеся с героями, «событиями», происходящими пред лицом Христа, в присутствии Христа, как ответ Христу. Понятно, что именно евангельский текст, свидетельствующий о земном пребывании Бога в человеческом мире, может внести и вносит в сюжет произведений Достоевского некий метасюжет, новое измерение, делающее художественное пространство, условно говоря, из плоского объемным, или, по-другому, обозначая своим смыслом бытийный уровень той глубины, помещая на которую свой сюжет, писатель и строит видение во Христе, изображение реального пребывания Христа в человеческом существовании. [11]

Л. Гумерова уточняет, что ведущее место в романе занимает мир христианских реалий: весь роман создается на фоне Евангелия. И если все цитаты (в широком понимании) в творчестве Достоевского стремятся в той или иной степени к воссоединению потерянного единства между творческими мирами, то тем более такая роль должна принадлежать цитатам из Евангелия. Эпиграф подключает весь авторский текст к источнику и сразу же определяет установку на восприятие. [12]

Попытаемся определить и систематизировать функции библейского текста в художественной структуре романа. Остановимся, прежде всего, на смысле евангельского эпиграфа к «Братьям Карамазовым», так как эпиграф – всегда ударная позиция текста, ключ к его прочтению.

По словам Тарасова в «Братьях Карамазовых» отчетливо просматривается центральный «ствол» всей конструкции, построение которой задано евангельским эпиграфом: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 24). Краткая притча о зерне говорит о двух противоположных жизненных путях и итогах: - путь, ведущий к бесплодному итогу; - путь обильного плодоношения. Следование по какому-либо из этих путей, противоположных по их значению для вечности, именуемой в Евангелии Царством Небесным, соответствующим образом то главное для каждого героя «Братьев Карамазовых» дело, которому он отдает свою жизнь.[13]

Евангельские притчи о виноградаре и блудном сыне становятся сюжетообразующими элементами романа.

Также в структуру романа вплетены притчи о винограднике и о блудном сыне. Они скрыты глубоко в подтекст и служат средством символизации сюжета. Распознать их можно только при тщательном целостном анализе текста.

Самый известный евангельский сюжет о трех искушения Христа в пустыне дьяволом лег в основу литературной поэмы Ивана: «Легенда о Великом Инквизиторе». Достоевский устами Ивана рисует основные пути уклонений человечества от Господа. Это искушения «хлебом», «властью» и идеальным, конечным, полным знанием о мире, но без Бога. Эта последовательность в перечислении соблазнов заимствуется писателем у евангелиста Луки. Она соответствует возрастающей силе искушений. Принимая их, человек превращается в послушного раба, что ведет его к духовной гибели. Так, вторгаясь в художественную ткань, библейский сюжет создает оригинальный прецедент решения важных философских вопросов романа и одновременно раскрывает суть образа одного из главных героев. Более подробно мы рассмотрим «Легенду о Великом Инквизиторе» в третьей главе нашей работы.

Одним из приемов в повествовательной стректуре романа становится включение евангельского текста в речь героев. В «Братьях Карамазовых» герои очень часто цитируют библейские тексты, но задачи, которые преследует автор, вкладывая в уста героев библейские слова, могут быть различны.

- Пусть он мне даст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада извлечет, и зачтется ему это за многие грехи! - восклицает Митя об отце (1; 111). Эти слова героя восходят к молитве пророка Ионы и вводят высокую библейскую параллель к настоящим и будущим страданиям Мити: “...отринут я от очей Твоих... объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня... Но ты, Господи, Боже мой, изведешь душу мою из ада.” (Кн. Ионы, 2: 5-10).

А вот в устах Федора Павловича Карамазова евангельские слова опошляются, характеризуя изначально «низкую» природу героя: «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы тебя питавшие, - сосцы особенно!» (14; 40). В Писании они обращены к Христу, прославляемому одной из женщин: “...блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие.” (Лук. 11: 27). Возникает и символическая параллель: Христос - Зосима (Федор Павлович обращается к старцу).

Показывая страшное человеческое горе - смерть Илюшечки - Достоевский патетичен и по-библейски риторичен. «Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет...» - цитирует добровольный шут Снегерев стих из известного псалма, начинающегося словами: «При реках Вавилона - там сидели мы и плакали... Если забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня, десница моя; прильпни язык мой к гортани моей...» (Пс. 136: 5-6). Эта речь, содержащая и библейскую интонацию, мгновенно преображает в наших глазах героя. Из юродствующего шута Снегирев превращается в героя высокой трагедии.

Так, цитирование героями текста Священного Писания является важной деталью создания художественного образа в романе Достоевского.

Помимо собственно прямого воспроизведения в речи героев библейского текста, мы обнаруживаем здесь множество мотивов, образов, ассоциативно отсылающих нас к Священному Писанию. В случае с аллюзиями мы имеем дело со скрытыми библейскими мотивами. Они не находятся на поверхности, их можно распознать по определенным деталям, намекам, образам в самом тексте романа. Например, сцена у Грушеньки, где сталкиваются Ракитин, Алеша и героиня. В конце Ракитин обращается к Алексею: «Что ж обратил грешницу? Семь бесов изгнал, а?» (14, 375). Это намек на библейский сюжет об изгнании Христом семи бесов из Марии Магдалины. Таким образом, Алеша уподобляется Христу, а Грушенька – раскаявшейся грешнице.

«Отсылки»[14] к библейским сюжетам мы встречаем и во снах героев. Тарасов пишет, что во сне открывается Алеше чудесное видение небесной Каны Галилейской. Дмитрия тоже посещает сновидение - откровение, подвигающее его на духовное обновление, о чем рассказывает глава романа «Дите» - не случайно Достоевский сделал к этой книге заметку: «Начало очищения духовного (патетически, как и главу «Кана Галилейская»)» (15, 297). В русской литературе XIX в. традиционно сны, имеющие, казалось бы, фантастический характер, приоткрывают закрытую до времени для героев духовную реальность, духовный смысл их поступков, действий и намерений, становясь для них своего рода пророчеством, откровением, побуждающим к внутренней стойкости, нравственному очищению и возрождению.[15]

Также отсылки к евангельскому сюжету мы видим на примере «преображения» Дмитрия Карамазова. Дмитрий проходит через «мытарства» предварительного следствия. Прежний Митя умирает, который «и пьянствовал, и дрался, и бесился» (15, 31), и рождается новый, увидевший свое духовное безобразие и принимающий душой несправедливое, казалось бы, наказание. «Брат, я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! - признается Дмитрий Алеше. - Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром. Страшно!» (15, 30).

Через своего рода «мытарства» проходит и Иван Карамазов. Три его свидания со Смердяковым полностью и неумолимо раскрывают для него собственную виновность в убийстве отца. Пытающийся скрыть от собственного сознания свое желание смерти отца и убедить себя в виновности брата Дмитрия, Иван постепенно начинает видеть в презираемом им лакее воплощение, логическое завершение и исполнение своих скрытых внутренних побуждений и стремлений. И приняв решение засвидетельствовать правду на суде, Иван совершает невозможный для него до этого поступок. Иван, доказывавший Алеше невозможность любить ближнего, обнаруживает в себе рождение иной, новой логики своим действием, повторяющим поступок доброго самарянина из притчи, рассказанной Христом искушающему Его законнику в ответ на его вопрос: «А кто мой ближний?» (Лк 10: 29). «Завтра крест, но не виселица», - говорит Иван брату. «Завтра - день суда». (15, 86). [16]

Принцип аналогии с библейским сюжетом возникает и как портретная деталь. В одой из глав читаем о Федоре Павловиче: «Припомнив это теперь, он тихо и злобно усмехнулся в минутном раздумье. Глаза его сверкнули и даже губы затряслись» (14; 70). Правомерна, на наш взгляд, будет аналогия с образом «нечестивого», который предстает в притчах Соломона: «...глаза гордые, язык лживый, и руки, проливающие кровь невинных... человек лукавый, человек нечестивый, ходит со лживыми устами...» (Притчи Соломона, 6: 13- 18).

Нужно отметить, что приведенные примеры далеко не исчерпывают всех скрытых цитат, реминисценций, образных и сюжетных соответствий, содержащихся в «Братьях Карамазовых».