Всякая культура, согласно Леви-Стросу, может рассматриваться как ансамбль символических систем, к которым относится прежде всего язык, искусство, религия, наука.

В своих работах Леви-Строс исследовал социально-духовные явления, характерные для жизни первобытных племен: правила браков, исчисление родства, ритуалы, формы религии и т.д. Наибольшее внимание он уделил анализу мифологического сознания. Он показал, что в мифах разных народов, которые никогда не общались друг с другом, существуют общие структуры. Одни и те же мифологические сюжеты и образы воспроизводились, по его мнению, с буквальной точностью в разных регионах мира. Причина этого в том, что логические структуры мифологического сознания являются своеобразным воспроизведением фундаментальных противоречий в жизни первобытного общества, которое на всех континентах проходит одни и те же стадии развития.

Исследуя структуры мифологического сознания, Леви-Строс стремится вычленить то, что было бы общим для всех культур и потому явилось бы выражением объективных механизмов, определяющих культурное творчество человека, само функционирование человеческого интеллекта, иными словами, раскрыть " анатомию человеческого ума". Таким образом, он пытается преодолеть психологизм и субъективизм в понимании человека и различных явлений культурной жизни, выявляя их объективную и рациональную основу. Свою концепцию Леви-Строс назвал " сверхрационализмом", который стремится интегрировать чувственное в рациональное, причем разумность (рациональность) признается свойством самих вещей.

По мнению Леви-Строса, между мифологическим мышлением далекого прошлого и мышлением современных развитых народов нет качественного различия. Логика мифологического мышления, отмечал он в своей работе " Структура мифов", мало отличается от логики современного позитивного мышления; различие в меньшей степени касается интеллектуальных операций, чем природы вещей, над которыми производятся эти операции. Более того, " дикарскому мышлению", по Леви-Стросу, свойственна гармония чувственного и рационального, которая утрачена современной цивилизацией. Подобную гармонию он усматривал в способности мифологического сознания не просто отражать, а опосредовать и разрешать противоречия жизни человека с помощью " бинарных оппозиций" мышления и языка (сырое - приготовленное, растительное - животное и т.д.).

Леви-Строс утверждает, что за этими противоположностями языка скрываются реальные жизненные противоречия, прежде всего между человеком и природой, и эти противоречия не просто отражаются в мифологическом мышлении в " зашифрованном" виде, но неоднократная перестановка и взаимозамещение " бинарных оппозиций" снимают первоначальную остроту этих противоречий, и мир человека становится более гармоничным.

Р. Барт распространил подход К. Леви-Строса с экзотических явлений на социокультурные феномены современного европейского общества. Поскольку структурный анализ - это анализ духа исходя из его предметных воплощений, то в средствах коммуникации, моде, структуре города и т.д., считает Барт, можно выявить некоторую фундаментальную " социологику". Особое место в исследованиях Барта занимает литература. Язык, считает он, не является простым орудием содержания, он активно это содержание производит. Язык литературных произведений модернизма Барт анализирует как аналог социальной революции, где раскол внутри языка неотделим от социального раскола.

Языковый материал стал объектом анализа и в творчестве Ж. Лакана, который стремился вернуться к " подлинному" 3. Фрейду. Лакан доказывает, что существует глубинная связь и сходство между структурами языка и механизмами бессознательного в психике человека. Опора на язык как проявление структуры бессознательного, по его мнению, создает возможность рационального постижения бессознательного. На этой основе он не только формулирует задачи психоаналитической терапии (исправление языковых нарушений как симптом излечения больных), но и выстраивает культурологическую концепцию личности. Согласно этой концепции существует принципиальная зависимость индивида от окружающих его людей (" другого") как носителей символического - совокупности социальных норм, предписаний и т.д. Индивид застает их уже готовыми и усваивает в основном бессознательно. Отсюда субъект у Лакана является не носителем сознания, культуры, а лишь их функцией, точкой пересечения различных символических структур. Сам по себе субъект - ничто, пустота, заполняемая культурным содержанием. Свою структуралистскую концепцию личности (структура вместо личности) Лакан называл трагическим антигуманизмом, развеивающим иллюзии о человеке как свободном и деятельном существе.

Сходную установку развивает М. Фуко, но на материале истории научных идей. В работе " Слова и вещи. Археология гуманитарных наук" (1966) он исследует правила научной речи, система которых предопределяет образование научных дисциплин. Сами того не зная, писал Фуко, натуралисты, экономисты и грамматики применяли одни и те же правила для определения объекта своего исследования, образования понятий и теорий. Эти правила он называет эпистемой. Эпистема - это самые общие правила и предпосылки познания, действующие в разных областях культурной жизни, скрытые в бессознательном, постоянные, инвариантные основания и модели, в соответствии с которыми строятся культурные образования определенной эпохи.

Вообще бессознательное в концепции структурализма - это скрытый механизм знаковых систем, который подчиняет структурным закономерностям различные импульсы, эмоции, представления, воспоминания и другие элементы психики. Человек манипулирует знаками, строит из них сообщения, но он это делает неосознанно, автоматически подчиняясь определенным правилам. Все это позволяет говорить, по мнению структуралистов, о вторичности сознания по отношению к бессознательным структурам в познавательной деятельности и о возможности отказаться от самого понятия субъекта как центра, исходной точки свободной сознательной деятельности и как принципа ее объяснения. В итоге это должно обеспечить, считают они, объективность научного познания, в том числе познания человека, его жизни и культуры.

В отличие от неопозитивизма, который объявляет общие абстрактные структуры лишь удобными умственными конструкциями (конвенциями), помогающими упорядочивать опыт, структуралисты пытаются обосновать объективность и общезначимость результатов гуманитарного познания. В итоге сложился своеобразный вариант кантианства, который Леви-Строс назвал " кантианством без трансцендентального субъекта". Если у И. Канта априорные формы чувственности и рассудка (понятия " время", " пространство" и др.) накладываются на поступающие извне данные чувственного созерцания и таким образом придают всеобщий и необходимый характер научному знанию, то у структуралистов роль априорных форм играют структуры бессознательного.

" Антисубъектную" тенденцию структурализма довел до крайности Фуко. По его мнению, само понятие " человек" - временное явление в истории научного и философского познания, обусловленное специфической эпистемой конца XVIII века. Это понятие обречено на исчезновение при смене этой эпистемы другой. Человек исчезнет, как исчезает изображение, начертанное на морском песке, - так заканчивает Фуко свою книгу " Слова и вещи". Позже Фуко смягчил свою позицию, он во многом пересмотрел свою философскую концепцию, так как очевидной стала противоречивость самой философии структурализма.

Конкретные исследования " первичных" бессознательных интеллектуальных структур и ранее приводили структуралистов к противоречиям, заставляя умерить свои философские претензии и говорить о своей концепции лишь как о некоторой философской гипотезе, которую можно использовать в качестве " строительных лесов". В частности, речь идет о проблеме исторической изменяемости знаковых систем, что признают все структуралисты. Почему происходят такие изменения? В рамках структурализма на этот вопрос ответа нет. Поэтому со временем начинается трансформация философских воззрений исследователей: структурный метод вновь превращается в один из научных методов, который не претендует на глобальные обобщения.

Постструктурализм (реже — неоструктурализм)— общее название ряда подходов в философии и социо-гуманитарном познании 70—80-х гг. (гл. обр. Франция, отчасти — США), связанных с критикой и преодолением структурализма, или, как иногда ут­верждается, с попыткой выполнения нерешенных задач структурализма (Постструктурализм как «вторая волна» структурализма).

Постструктурализм нацелен на осмысление всего «не­структурного» в структуре, на выявле­ние апорий и парадоксов, возникающих при попытке объективного познания человека и общества с помощью языковых структур, на преодоление структура­листского аисторизма и лингвистичес­кого редукционизма, построение новых моделей смыслообразования, создание новой практики «открытого» чтения, преодолевающей герменевтические и аналитические модели истолкования, и др.

Главные представители постструктурализма - Деррида, Делёз, Бодрийар, Лиотар, К. Касториадис, Ж. Кристева, ряд амер. литера­туроведов, испытавших влияние Дерри­да (Миллер, Блум, де Ман и др.); к постструктурализму нередко относят Р. Барта периода «политической семиологии» и Фуко пе­риода «генеалогии власти».

Подобно структурализму, постструктурализм не образует организационного единства и не имеет об­щей программы, хотя определенная общность проблемного поля и подходов к проблемам между вышеназванными авторами, безусловно, существует. Мно­гие из работ, которые можно считать программными для постструктурализма, вышли в свет еще в 60-е гг. (напр., «О грамма­тологии»). В 70-е гг. постструктурализм сосуществовал как со структурализмом, так и с «новыми философами», оказывая большое влияние на леворадикальную интелли­генцию, особенно студенчество.

Однако только в 80-е гг., уже после смерти ведущих представителей структура­лизма, постструктурализм приобретает полную концеп­туальную самостоятельность и некоторые независимые организационные формы (в 1983 г. при участии Деррида и Ж. Фая в Париже был организован Международный философский колледж). Рубеж, отделяющий структурализм от постструктурализма — майско-июньские события 1968 г. Этот период характеризуется обострением чувствительности - интеллектуала-философа, ученого, художника - к социальным противоречиям. Падает престиж науки, не сумевшей ни пред­сказать, ни объяснить социальные катаклизмы, изменяется место гуманитарной культуры в обществе (число людей с университетским дипломом растет, а их роль ослабевает).

Индивидуаль­ное Я потрясено столкновением с реальностью массового революционного действия и одновременно с вездесущ­ностью анонимных механизмов власти и социального принуждения, дискреди­тирующих саму идею поиска объектив­ности. На место экзистенциалистского индивидуального субъекта и струк­туралистского субъекта как точки пере­сечения речевых практик постструктурализм ставит коллективное Я (Мы), малую группу единомышленников

Она бессильна про­тив «демонизма власти», не способна и не пытается ее захватить, но ставит целью повсеместное изобличение и опи­сание очагов власти, фиксацию ее стра­тегий. Такая позиция позволяет груп­пе сохранить человеческое, жертвуя индивидуальным.

Постструктурализм возник первона­чально из осмысления известной сентенции периода майских событий: «Струк­туры не выходят на улицы». Коль скоро нечто важное, однако, свершает­ся (кто-то строит баррикады и оспари­вает существующий порядок), значит, самое главное в структуре - не структура, а то, что выводит за ее пределы. Способов показать «изнанку структу­ры» в постструктурализме - множество. Так, за рамками структуры как статической упорядочен­ности находится история, динамика; за рамками структуры как взаимосоот­несенности «бинарных оппозиций» оста­ются тексты, преодолевающие дихо­томический принцип, или же вовсе некая нерасчлененность, слитность («магма» у Касториадиса); за рамки структуры как законосообразности выходят случай, шанс, событие, свобода; за рамки структуры как логического построе­ния - аффекты, тело, жест; за рамки структуры как нейтрального, объек­тивного, познавательного - власть, от­ношения господства и подчинения и т. д.

Все эти грани и аспекты «изнанки структуры» нерядоположены и неравнозначны. Среди ориентации внутри постструктурализма особенно важны две — с акцентом на текстовую реальность и с акцентом на политическую реальность. Девиз од­ной — «вне текста нет ничего» (вари­ант: «нет ничего, кроме текста» — Деррида), другой - «все в конечном счете - политика» (Делёз). Между этими утверждениями нет противосто­яния, но есть взаимосцепления. Более того, у этих подходов единая онто­логическая («неометафизическая») ос­нова - желание как самая главная сила, от которой зависят все проявления индивидуальной и социальной жизни.

Желание — это непреложная, предель­ная, нередуцируемая реальность, имен­но она в конечном счете и определяет все неструктурное в структуре: «Из­нанка структуры есть чистое бытие желания» (С. Леклер). Этот переход от программы структурализма к про­грамме постструктурализма отчетливо прослеживается в смене доминант в концепции Фуко: от «археологии знания» 60-х гг. к «генеалогии власти» 70-х и далее - к анализу «человека вожделеющего» («желающего») в работах 80-х гг.

Одной из гл. задач постструктурализма становится критика западноевропейской метафизики с ее логоцентризмом, обнаружение за всеми культурными продуктами и мыслитель­ными схемами языка власти и власти языка. Логоцентризму, основанному на идее бытия как присутствия, данности, смысла, единства, полноты и проч., в постструктурализме противопоставлены идеи различия и множественности. Наиболее последо­вательно и ярко эта разновидность постструктурализма представлена у Деррида.

Его первая цель — опровергнуть метафизику; но сделать это не может лишь мысль, замкнутая на самое себя, сросшаяся со знанием, рациональностью, опираю­щаяся на науку и философию в их взаимном обосновании. Для того чтобы «перехитрить» метафизику, приходится нарушать междисциплинарные перего­родки и политические запреты, выходя на уровень тела, действия, события, языка в его особом повороте, позво­ляющем увидеть за антитезой речи и письма (или иначе — сущности и яв­ления, света и тьмы, наличия и отсут­ствия и т. п.) то общее, что делает возможной саму антитетичиость: в слу­чае речи и письма это «архиписьмо» как предусловие всякой речи и пись­ма, всех вообще дискурсивных разли­чений в культуре.

Внутри поля воз­можностей, где нет четко очерчен­ных дисциплин, где соседствуют фраг­менты истории и моральной фило­софии, эпистемологии и социологии, по­литики и художественной практики (в первую очередь — совр. литерату­ры), означивание становится неожидан­ностью, событием, а не предсказуемым рез-том внутрисистемных взаимодейст­вий.

Операции «разборки» и «сбор­ки», или - иначе - деконструкции, в работах Деррида придают постструктурализму «методо­логическую» определенность (самого слова «метод» представители постструктурализма избега­ют). Главная задача деконструкции - «раз­дразнить и выманить наружу конфлик­тующие силы означения» (Б. Джонсон), показать в любого рода текстах значи­мость элементов внесистемных, марги­нальных, т. е. деталей, не замеченных или же осознанно замолченных снача­ла автором текста, а потом читате­лями, которые оставили нам свидетельст­ва своих прочтений в виде собствен­ных текстов.

Так, всякий текст живет среди откликов, «перекличек», «приви­вок», «следов» одного текста на др. След важнее и первичнее любой сис­темы: это отсрочка во времени и про­межуток в пространстве; отсюда столь существенный для Деррида глагол «differer», означающий одновремен­но «различать» и «отсрочивать» и соответствующий неографизм «differ-Апсе» («различАние»). Все эти наруше­ния структурности и системности - следы пространственных «кочевий» («номадизм» Делёза / Гваттари} - на­водят на мысль, что структура либо не существует вовсе, либо она сущест­вует, но не действует, либо, наконец, действует, но в столь измененном виде, что именно «поломка», а не «пра­вильное» ее функционирование стано­вится «нормой».

Система размыкается и «входит в контекст», приобретая тем самым то «внешнее» измерение, которое в структурализме целиком устранялось в пользу внутренней грамматики взаимо­связанных элементов. Поскольку контекст может безгранично расширяться, постольку зависящее от контекста зна­чение оказывается совершенно неопре­деленным.

Под давлением контекста в тексте размываются границы «внешнего» и «внутреннего»: на их место у Деррида и Делёза приходят многооб­разные мыслительные эксперименты с пространством -всевозможные «складки», «выпуклости-вогнутости», «вывернутые наизнанку полости» и прочее. Происходят и другие деформации принципа структурности: например, произ­вольность знака уничтожается парадоксальным утверждением «изначаль­ного мимесиса» (Деррида), динамикой взаимообмена «подобий» (Бодрийар), хотя «миметические» отношения уста­навливаются не между «текстом» и «жизнью», а между различными текстами и составляющими их элементами. В противовес исключению субъекта в структурализме постструктурализма выдвигает тезис о «включенности» («загрузке» или «ин­вестировании», подобно вложению ка­питалов) желаний субъекта в процесс означения; на первый план иногда выходит даже внесистемная логика «воображения» (Касториадис).

Постструктурализм в сравнении со структурализмом пол­ностью меняет ось опорных усилий в процессе чтения. Для постструктурализма объективность, метод, научность не имеют значения и не выступают как искомые цели.

В силе остается характерный и для структурализма «смертный приговор» референции (Бодрийар) и самый реши­тельный протест против репрезентации, представления как основы всего западного мышления. Но к этим двум отрица­ниям добавляется новое.

Это отрицание понятия, концептуальности: понятие отныне уже не может претендовать на схватывание объекта, осмысление реальности; нет и не может быть та­кого «метауровневого» повествования («нарратива»), которое было бы способ­но охватить обществ, состояние и тем более— его динамику (Лиотар). Сообразно с таким а-концептуализ­мом меняется характеристика человека в постструктурализме.

Если структуралистский субъект был прежде всего «функционером символического порядка», носителем и защитником знания, то субъект в постструктурализме - «безумец, колдун, дьявол, ребенок, художник, революционер, шизофре­ник», он - «слуга беспорядка», ру­пор стихий, превосходящих систему, его цель - «свести с ума структура­лизм, культуру, общество, религию, психоанализ» (Делёз, Гваттари, Ф. Бер-сю).

Постструктурализм, однако, не ограничивается чистым отрицанием структурализма. Постструктурализм дает доступ к уровням, полностью исключавшимся из рассмотрения в структурализме. Если в триаде Лака­ на «реальное — воображаемое — символическое» реальное вовсе «исклю­чено из игры», воображаемое трак­туется как сфера субъективных иллюзий, а символическое (бессознатель­ный мир означающих) господствует над всем остальным (именно оно, по Лакану, дает доступ к подлинной объек­тивности того или иного социокультур­ного предмета), то в постструктурализме все обстоит иначе: всеми мыслимыми и немыслимы­ми средствами субъект прорывается к реальности, к уровню «бытия жела­ний».

Символическое, означающее отри­цаются— они агрессивны и навязыва­ют человеческим желаниям чуждые им расщепления, сковывают их «ошейни­ком». «Невозможное реальное» Лакана становится у Делёза и Гваттари маши­ной, производящей желания, а символи­ческое — извращенным, ложнотеатрализованным (мифы, трагедии, Эдип в рамках семейной «сцены») изображени­ем бессознательного.

Для Г. Лардро и К. Жамбе лакановское символичес­кое — это «речь метра», «дискурс влас­ти». Подлинно бессознательное, со­гласно постструктурализму, чистая абстракция — оно нефигуративно и несимволично. Не­смотря на явный противонаучный пафос и введение своеобразной неовиталистской схематики (напоминающей о Ницше, Бергсоне, Хайдеггере), проти­вопоставляемой знанию, проблематизация системы в рамках постструктурализма все же не ли­шена системности и может функцио­нировать как знание, а также истол­ковываться в эпистемологическом клю­че, как бы против этого ни возража­ли сами постструктуралисты. Если за­нять по отношению к постструктурализму внешнюю позицию и поставить под сомнения некоторые его проблематизации, то окажется, что проекты структурализма и постструктурализма связаны гораздо теснее, чем это по­началу заметно.

В самом деле, ведь и в горизонте структуралистской грамма­тики могут проявиться отклонения, исключения, маргиналии (будь то «бе­зумие», «тюрьма» или «табу»), а в горизонте постструктурализма - регулярности, хотя об­наруживаются они не на уровне от­дельных текстов или действий, а на уровне более широких - междутексто­вых - пространств.

Таким образом, постструктурализм выгля­дит как попытка отказа от структу­рализма при невозможности его дейст­вительного преодоления. В самом деле, фундаментальная критика структура­лизма предполагает выяснение преде­лов применимости понятия структуры, однако в постструктурализме этого нет. Постструктурализм заостряет вопрос о путях и судьбах философии.

Лишившись гарантий и априорных кри­териев, философия, однако, заявила о себе как конструктивная сила, непо­средственно участвующая в формиро­вании новых культурных объектов, но­вых отношений между различными областями духовной и практической деятель­ности.

Ее новая роль не может быть понята до конца, пока не пережит до конца этот опыт. Нерешенным, но крайне существенным для ее судьбы остается вопрос: можем ли мы оспо­рить, проблематизировать разум иначе как в формах самого разума? можем ли мы жертвовать развитой, концеп­туально проработанной мыслью ради зыбкой, лишь стремящейся родиться мысли — без образов и понятий? В лю­бом случае перед нами простирается важная область приложения умствен­ных усилий: спектр шансов открытого разума. К этому выводу приходит анализ необычной, своеобразной — и всячески подчеркивающей свое своеобразие — мыслительной практи­ки постструктурализма.