Пустошь

Пробираюсь сквозь толпу. Чужие плечи, глаза, руки, сумки. Иллюзорный мир, наполненный призраками. Здесь не может существовать душа. Душа порождается тем, чему не дают выхода наружу. Чем сильнее внешнее давление, тем тверже и чище растущий внутри алмаз. Грязь, пыль, мусор, осколки чувств, похоть, ненависть, счастье — все идут в дело, преображаясь касанием божественной меланхолии. Если же никакого давления нет, то имеем то, что имеем — испражняющийся грязевой вулкан на месте так называемого человека.
Насилие. Ничто так не страшит каждого, как насилие. Обыденное и извращенное, угрожающее жизни и заставляющее лишь вытереть сопли и пойти в магазин. Море насилия, хоть как-то высекающее искру из ленивой обезьяны. Как же они ненавидят тиранов! Отцов! Матерей! Собственных детей! Но что с ними бы стало, отбери у них эту ненависть? Куда бы они вываливали дерьмо своих душонок?!
Плыву в жиденьком океане даже не ненависти, а всего лишь равнодушия, отупелого, изможденного, барахтаюсь из последних сил и некому поддержать тонущее ничто. Перевариваюсь бесконечным кишечником мегаполиса и, в конце концов, испражняюсь им на улицу, в сумрачные объятия энурезной осени.
Около выхода из метро стоит настолько жалкий бомж, что невольно замедляю шаг под искушающим взглядом глаз-бусинок, вставленных в эпицентр отчетливо выгравированных временем и грязью морщин. Но передумываю и прохожу мимо. Не следует доверять первым душевным движениям, они почти всегда добры.
Небо вспыхивает редкими огнями — багровые зарницы непонятной и незаметной жизни. Почему о них нет ничего в книгах? Почему никто их не видит? Они всегда были и всегда есть, но хоть бы кто еще задрал башку в нескончаемом разливе утреннего коловращения. Или это те ангелы, на которых охотится сосед по съехавшей крыше?
Что есть путь? Крошево, рванина нечетких впечатлений, вымощенная привычкой угрюмая мостовая в текучем мироздании, которая чудится поначалу весело-желтой, бегущей к Изумрудному городу, а затем обращается в пыльную прорезь между уныло изгибающимися пыльными фабричными стенами. Хотелось бы обмануться зелеными очками на замочке, но остается довольствоваться обычными, прописанными техникой безопасности.
Втискиваюсь в очередной автобус и отфутболиваюсь далеко в угол чем-то могучим, жирным, свиным, удушающим едкой вонью паленой щетины и противным визгом:
— Кто еще не приобрел билеты?! Граждане, кто еще не приобрел билеты?! Граждане, предупреждаю, во время моей етьбы билеты не опускаются!!!
Граждане медленно ohuyevayut от колоссальной туши кондукторши, на одну которую нужно не меньше десятка билетиков, от непрекращающегося визга и угрозы етьбы. Будет ли эта самая етьба с кем-то из пассажиров или ОНО довольствуется водителем?
Судорожно копаюсь в сумочке. Сжимаю колени и матерю скомороха. Без трусов и билета наш номер первый. Но кое-кто спокоен и выдержан. Соседка невозмутимо читает книгу, изящно вытянув ноги в проход. Свинопод, сметая все по пути, натыкается на эти ноги и обрушивается на пол. Могучие складки сала заботливо застревают между рядами кресел, спасая монстра, а заодно и автобус.
Свинопод на мгновение смолкает, но потом взревает:
— Ты че, blyad', свои кочерги тут понаставила?!! Не видишь, yeb твою мать, люди ходють?!!
Невозмутимая дамочка отрывается от книги и сообщает:
— Во-первых, не blyad', а голубушка. Во-вторых, не поминайте всуе моей матушки. В-третьих, если ты, yebannyj гиппопотам, сейчас же не замолчишь, то уже сегодня будешь лежать в морге.
Нечто в тоне и словах дамочки звучит на двести процентов убедительно, да так, что слонопод, ни слова не говоря в ответ, отодвигается от нас, сдувается, бледнеет, садится на свое законное место, достает обкусанный по краям батон и принимается его пожирать. Етьба.
Молчу и смотрю на дамочкину книжку. Читаю: «Практикум патологоанатома». Дамочка встречает взгляд и подмигивает. Мороз продирает до голой задницы. А говорите, ведьм не существует.