Закариадзе

На роль доктора Левана мы хотели взять Серго Закариадзе, если он согласится. К тому времени Закариадзе уже сыграл главную роль в знаменитом фильме «Отец солдата» и много снимался у нас и за рубежом, был депутатом Верховного Совета СССР, директором театра, сам ставил спектакли… И с ним дружил сам Брежнев. В общем, очень важная персона.

Я был знаком с ним с детства: Закариадзе играл в памятном мне фильме «Георгий Саакадзе» одну из главных ролей. Я сам отвез ему сценарий. Закариадзе прочитал, позвонил и сказал, что сниматься согласен.

Еще до съемок Дато меня предупредил, что Закариадзе – жадный актер, ему надо, чтобы его герой как можно больше находился на экране. И рассказал, что во время съемок «Отца солдата» в сцене, где отец солдата с другими солдатами ползет по-пластунски, Закариадзе прополз с такой скоростью, что оказался первым у камеры, и закричал «Ура!» прямо в камеру. А ведь вместе с ним ползли молодые спецназовцы, а ему было уже далеко за шестьдесят. Так что съемки надо строить так, как будто для нас главное – снять Закариадзе.

И в первый же день, когда мы стали снимать сцену в аптеке, я в этом убедился. Сначала сняли кадры, где был занят Закариадзе. А потом стали настраиваться на крупный план Бенжамена.

– А зачем крупный план Бенжамена? – насупился Закариадзе. – Бенжамена и так каждый день снимают, а это сцена про Левана!

В сцене «сватовство» снимали «восьмерку» Леван – Софико («восьмерка» – когда беседуют два человека, видно спину и затылок одного и лицо другого. А потом наоборот). Начали снимать с плана Закариадзе – Софико стояла спиной к камере. Потом стали снимать Софико – Закариадзе к нам спиной. А когда Софико произнесла свой текст, Закариадзе незаметно передвинулся так, что к концу сцены в кадре он опять был к нам лицом, а от Софико – один затылок.

Пришлось приноравливаться: отсняв Закариадзе, я говорил, что съемка окончена. А когда Закариадзе уходил, я доснимал крупные планы Софико или Бубы.

Работать с Закариадзе мне было непросто: он играл очень ярко, не в моей стилистике, и мне все время хотелось его «пригладить», «причесать». Но он не поддавался. Но потом, уже в готовом фильме, я понял – так и надо было.

И с самого начала мы по-разному видели роль Левана. По сценарию, Леван – сельский доктор, больше шарлатан, чем врач, – он выписывает больным очень много лекарств, этим и зарабатывает. Пользы от этих лекарств никакой, но и вреда нет. Но Леван человек добрый: делится достатком с бедными. Я представлял себе Левана в кавказской рубашке, в мягких сапогах, в сванской шапке – деревенским врачом.

– Нет, – сказал Закариадзе. – Это неправильно. Он же придумывает мудреные диагнозы, произносит якобы по-латыни названия несуществующих лекарств, он хочет произвести на пациентов впечатление ученого человека. Значит, и одет он должен быть соответственно: в визитке, в накрахмаленной рубашке, с галстуком… Это вот Бенжамен, – Закариадзе показал на Бубу, – настоящий врач, он может одеваться как хочет.

И я понимал, что Закариадзе прав. Но мы почти год писали сценарий, и я год видел Левана-Закариадзе в этой кавказской рубашке и сванской шапочке. А деревенский доктор в сюртуке для меня чужой человек – Леван так не одевался.

Но – черт его знает! – Закариадзе умный, опытный. И для пробы мы сняли, как он хотел – Леван в визитке. Посмотрел я и понял – все-таки не то. И в фильме мы одели Левана так, как я себе и представлял. Иногда интуиция подсказывает вернее, чем логические доводы.

Но Закариадзе легко не сдавался.

– Ладно, – сказал он. – Я оденусь, как ты хочешь. Но в последней сцене, в тризне, Леван должен быть в визитке. Я на этом настаиваю.

Я сразу согласился:

– Так и сделаем.

– Но сюртук должен сидеть на нем идеально. И поэтому давай договоримся: мы не берем то барахло, что валяется в костюмерных киностудий и театров, а заказываем сюртук там, где умеют их шить. Скажем, в пошивочной Большого театра.

– Сергей Александрович, – сказал директор фильма Герман Гвенитадзе (по кличке Мимино – отсюда и название фильма), – лучше всего сюртуки шьют в Риге.

– Ну, пусть с меня снимут мерки, и закажите сюртук в Риге. И к этому вопросу больше не возвращаемся.

– Сделаем, – сказал Мимино.

А потом начались съемки. А во время съемок режиссер – как боксер на ринге: только и ждешь удара, – то актер в последний момент отказался сниматься, то у омнибуса колеса не крутятся, то камера сломалась, то осветительные леса в павильоне обрушились – хорошо еще, что во время обеденного перерыва и никто не погиб… Когда дошли до съемок финальной сцены – тризны, я вспомнил:

– А сюртук для Закариадзе мы заказали?

Мимино ударил себя по лбу:

– Забыл!

А художник Мамочка сказал:

– Мамочка, ты не переживай. – (Мамочкой его прозвали, потому что он всех называл мамочками.) – Это не страшно. Я в оперном театре такую визитку подберу, что Серго и не заметит, что это не из Риги!

Я позвонил Закариадзе:

– Сергей Александрович, приходите сюртук примеривать! Тризну снимаем.

– Как? – закричал Закариадзе. – У меня же записано – «тризна» в сентябре!

– Почему в сентябре? – удивился я. – По плану в августе. Вы, наверное, неправильно записали.

Закариадзе приехал мрачный. Костюмер подал ему сюртук, который достал Мамочка.

– Из оперного театра взяли? – сразу спросил Закариадзе.

– Извините, Сергей Александрович, так получилось. Но это хороший.

– Какой хороший! – И он специально надел сюртук так, чтобы один рукав был короче другого. – Это хороший??!

Костюмер быстро подал ему другой сюртук, который самолетом доставили с «Мосфильма». Но Закариадзе даже примерять его не стал, отвернулся и стоит. Шея у него побагровела. Я подошел к нему:

– Сергей Александрович, извините, мы с сюртуком что-нибудь придумаем…

Закариадзе повернулся – у него в глазах слезы:

– Ты к этому своему Бенжамену все время подходишь, каждый волосок на его голове поправляешь, а ко мне ни разу не подошел!

– Но я стесняюсь.

– Ничего ты не стесняешься! Просто тебе на меня и на моего героя наплевать! Все, кончено! Я у вас больше не снимаюсь!

Развернулся и ушел.

И что делать? Картину теперь закрывать?

– Я знаю, что делать, – сказал Мимино. – Давайте все съедим, пока не испортилось.

Для съемок «тризны» он купил на базаре двух жареных поросят, сыр, помидоры, горячий хлеб – словом, все что положено.

И все, кто был в павильоне – и актеры, и осветители, и механики, и дежурные – сели за стол. Кто-то сбегал за вином, и через час уже грузины пели. А я не пил, – весь фильм соблюдал диету. И не пел. Я занудно ругал Мимино: обещал же сюртук, говорил «будет сделано».

– Будет костюм, – успокаивал меня Мимино. – Я в Тбилиси закажу такой, какого и в Риге не сошьют. А Закариадзе никуда не денется.

И мы стали снимать другие сцены и периодически звонить Закариадзе в театр и домой. Закариадзе к телефону не подходит.

– Не волнуйся, – говорил Мимино. – Через две недели он сам позвонит.

И действительно, Закариадзе позвонил сам. И приехал. Бледный, худой. Когда стали мерить на него визитку, сшитую на заказ у лучшего тбилисского портного, оказалось, что сюртук болтается на нем, как на вешалке…

Не в сюртуке было дело.

Леван в сцене тризны болен, жить ему осталось всего несколько дней, и он при жизни устраивает себе поминки, зовет друзей… И Закариадзе был не готов сниматься в этой сцене. Потом мне его жена рассказала, что все эти две недели он ничего не ел, хотя продолжал играть на сцене, заниматься театром, летал по делам в Москву… Наш фильм для него не был самым главным, но он – актер. И к съемкам он похудел на семнадцать килограммов.

Сыграл Закариадзе гениально. Об этой сцене много писали, особенно запомнился крупный план – Закариадзе у окна, когда он трясущейся рукой стряхивает слезу, и его уход в черную дверь.

Между прочим. Когда это снимали и я увидел, как белеют в черном проеме воротничок Левана и седые волосы, я сказал Вадиму:

– Чересчур красиво. Пусть он просто закрывает за собой дверь.

Кадр смотрелся как явная режиссерская находка, а я режиссерских находок не люблю: зритель должен сопереживать героям и не замечать, каким способом режиссер добивается этого сопереживания.

Вадим вздохнул и сказал:

– Пусть закрывает.

И мы сняли второй дубль, как я предложил.

И сначала я поставил в фильм этот второй дубль. Но когда записали и подложили песню, я понял, что был не прав, и вернул черный проем. Это была никакая не режиссерская находка, это просто уход Туда.

СОФИКО

Роль Софико, сестры Бенжамена, написана для Софико Чиаурели и с Софико Чиаурели. То есть сестре Бенжамена я дал характер своей сестрицы. Она и сыграла так, как я себе это представлял, – по-моему, за всю картину я не сделал ей ни одного замечания или предложения. Единственное, что я запомнил: Софико привозила на съемки семечки и мало того, что сама их грызла, еще и угощала всех. А грызть семечки на съемочной площадке у киношников считается плохой приметой. Я и уговаривал ее по-хорошему, и ругал, и грозил – ничего не получалось. Софико всегда приезжала с семечками. Говорила:

– Я без них не могу.

И даже если съемка начиналась в пять утра, Софико все равно умудрялась приобрести семечки – она знала адрес продавщицы и ночью заезжала к ней домой.

Я понял, что бороться с ней бесполезно, и плюнул. А к концу съемок так привык, что сам стал грызть эти семечки.