💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Эсхил: биография, строение трагедий.

Его родным краем был аттический город Элевсин, славный своими старинными таинствами, учреждёнными, по преданию, самой богиней Деметрой. В этих таинствах, под прозрачным символом возрождения погруженного в землю зерна, проводились глубокомысленные идеи о предстоящем воскресении похороненного в земле человека, о его загробной жизни, о награде добрым и каре для злых. Они дали направление уму молодого Эсхила, заставляя его вдумываться в смысл жизни, в отношение человеческой воли к божеству и к року, в причины и условия нравственного падения и нравственного оправдания.

Зависимость Эсхила от культа елевсинской Деметры не ускользнула от его современников: Аристофан в своих «Лягушках» (под этим заглавием скрывается драматизованное состязание между Эсхилом и Еврипидом, кончающееся победой первого) влагает ему в уста следующую молитву: «Деметра, воспитавшая мою душу, дай мне оказаться достойным твоих таинств». Но если направление Эсхилова творчества и было обусловлено его рождением в Элевсине, то своей ареной он был обязан Афинам; благодаря им он стал не певцом литургических гимнов и кантат, а трагическим поэтом.

В Афинах уже с давних пор существовал культ Диониса, бога не столько вина, сколько того особенного «вакхического» экстаза, с которым греки впервые познакомились при посредстве вина и который поразил их впечатлительный и вдумчивый ум, как второе (после сна) и ещё более явное доказательство обособленности человеческой души и её способности к выступлению, к «исступлению» (греч. ek-stasis) из рамок индивидуальной, телесной жизни. Вот почему на празднествах Диониса исполнялись с древних пор экстатические поэмы, так называемые дифирамбы, поэмы видений и приподнятых чувств; их технической особенностью была самостоятельная роль корифея, который в лирическую песнь хора вставлял пассажи эпического характера и размера, так что лирика чередовалась с эпикой, аффекты — с видениями, между тем как в силу общего экстатического настроения все исполняющие чувствовали свои души перенесёнными в другие тела и говорили и действовали как герои тех видений, которые занимали их воображение в данную минуту.

Таков зародыш трагедии; его развитие до Эсхила состояло:

в введении обособленного от хора актёра, который являлся то в одной, то в другой роли и вступал в беседу с корифеем, вследствие чего мог возникнуть драматический диалог, наряду с эпическими партиями корифея в первоначальном дифирамбе (его введение приписывалось Феспису, поэту эпохи Писистрата, которого поэтому и считали родоначальником трагедии), и

в приобщении к этой примитивной, чисто аттической драме введённой из Пелопоннеса так называемой «сатирической драмы»; это был тот же дифирамб, в котором, однако, хор состоял из козлоподобных лесных демонов, так называемых сатиров, а актёр выступал в роли их отца, пестуна младенца-Диониса, Силена. Это была, таким образом, настоящая «песня козлов», tragô dia (от tragos «козел» и ô dê «песня»); лишь со временем слово tragô dia (лат. tragœ dia, трагедия) было перенесено с этой сатирической драмы на исполнявшуюся на той же сцене серьёзную трагедию.

Эпоха юности Э. была временем ожесточённой борьбы между этой пелопоннесской трагедией и исконно аттическим дифирамбом: главой аттического направления был непосредственный предшественник Эсхила, афинянин Фриних, главой пелопоннесского — Пратин из Флиунта в Пелопоннесе. Эсхил был ещё отроком, когда произошло событие, которое должно было, как казалось, доставить перевес пелопоннесскому направлению, но поведшее, совершенно неожиданно, к торжеству аттического. Этим событием было изгнание Писистратидов в 510 г. до н. э. Состоялось оно под давлением Дельф и благодаря вмешательству Спарты, но победители слишком круто воспользовались плодами своей победы и вызвали этим реакцию, результатом которой было изгнание спартанцев из Афин и реформы Клисфена. В связи с этими реформами находилась, несомненно, и состоявшаяся в 508 г. до н. э. замена странствующих хоров на празднествах Диониса хорами граждан (см. Хор). С этого же времени приблизительно начинается и поэтическая деятельность Э.: по свидетельству его биографов, он ещё в молодости стал писать трагедии.

Первый юношеский период его творчества продолжался до 484 г., когда он одержал свою первую победу; трагедии этого периода не сохранились; по-видимому, это было временем медленной выработки Э. своего собственного трагического стиля. В этом отношении заслуживают внимания три момента:

введение второго актёра в придачу к тому первому, который был введён ещё Фесписом. Отсюда не следует, что Э. был изобретателем трагического диалога (возможного и при одном актёре, так как его собеседником мог быть корифей), но несомненно, что это нововведение должно было способствовать развитию действия, так как только оно дало возможность вывести одновременно на сцену двух персонажей из представляемой фабулы. Впрочем, это развитие совершалось очень медленно: в самых ранних из сохранившихся трагедий Э., принадлежащих следующему периоду, роль второго актёра довольно незначительна и целый ряд сцен может быть сыгран при участии одного;

примирение аттического элемента с пелопоннесским (дорическим). Враждовавшие друг с другом драматические формы — серьёзная аттическая драма и игривый пелопоннесский сатирикон — были обе приняты Э. в введённую им трагическую тетралогию, в состав которой входили три серьёзные драмы (трилогия) и одна сатирическая, в виде заключения; специальное имя этой последней, tragô dia (см. выше), было распространено также и на первые, а затем осталось именно за ними. Иногда вся тетралогия была объединена единством фабулы; так, в состав фиванской тетралогии входили три трагедии, «Лаий», «Эдип» и «Семь вождей», изображавшие в трёх последовательных ступенях зарождение и расцвет трагической вины, погубившей фиванскую династию Лабдакидов, а в виде заключительной сатирической драмы поэт прибавил пьесу под заглавием «Сфинкс», содержанием которой было избавление Фив Эдипом от свирепствовавшего там чудовища. Иногда только специально трагическая трилогия была объединена единством фабулы, сатирическая же драма стояла особо. Иногда, наконец, и трилогия состоит из трёх обособленных по содержанию трагедий; такова трилогия, к которой принадлежали сохранившиеся нам «Персы»: «Финей», «Персы» и «Главк Потнийский» (средняя — исторического, обе крайние — мифологического содержания). В этих последних случаях критики предполагали отличное от материального идейное единство, но доказать это предположение особенно трудно ввиду того, что дело касается трилогий, от которых до нас в лучшем случае дошло по одной пьесе. Трилогическая композиция Эсхила была очень важным шагом вперёд в развитии трагедии, как драмы: она дала поэту тот простор, в котором он нуждался, чтобы проследить рост и завершение трагической идеи, и этим подготовила сосредоточенную трагедию-драму Софокла, законы которой во всем главном — законы нашей трагедии. Примирение аттического и дорического элемента состояло не только в тетралогической композиции. Спор между обоими был в значительной степени музыкальный; Фриних был приверженцем вольной и подражательной ионийской музыки — Э. ввёл в свою трагедию также и строгие гармонии дорической лирики. Не обладая музыкой Э. (который был творцом не только специально поэтической, но и музыкальной и орхестической части своих трагедий), мы не можем оценить во всем его объёме значение этого нововведения; можно судить о нём только по размеру хорических песен, да и то более или менее гадательно.

Третьим нововведением было внесение в трагедию «Гомера», то есть всего старинного героического эпоса, творцом которого в эпоху Эсхила считался Гомер. В этом эпосе древние сказания эллинов получили свою первую поэтическую отделку. Вторую по времени отделку дала им лирика VI в. до. н. э.: имея своим средоточием Дельфы, она, естественно, видоизменяла старинные мифы, приноравливая их к духу не только дельфийской этики, но и дельфийской политики. Против этого тенденциозного характера дельфийской поэзии восстал ещё Писистрат, первый проводник идеи афинской гегемонии: за неимением своей, афинской поэзии, он противопоставил Дельфам Гомера, об изучении которого в Афинах он много заботился. Э. был продолжателем идей Писистрата: вливая гомеровский эпос в свою трагедию и видоизменяя его мифы в духе афинской гражданственности, он эмансипировал свою родину от духовного влияния Дельф. А что он сознательно избрал гомеровский эпос источником своей поэзии, об этом свидетельствует его известное изречение, в котором он скромно называет свои трагедии «блюдами с гомеровского стола». Эти принципиальные нововведения должны были состояться ещё в первый, подготовительный период поэтической деятельности Э. Для Афин это был очень бурный период; к внутренней неурядице, сопряженной с реорганизацией афинской общины Клисфеном, присоединилась опасность войны с Дарием. Подавление ионийского восстания было предвестником нашествия персидского войска на Афины; оно состоялось, после долгих приготовлений, в 490 г. до н. э., но было благополучно отбито афинянами под Марафоном. Э. был тогда в расцвете лет; он сам был в числе «марафонских бойцов», и воспоминание об его участии в этой славной битве было его гордостью в течение всей его жизни; о нём упоминает сочиненная (по традиции) им самим надгробная эпиграмма, совершенно умалчивающая о его поэтическом значении.

С 484 г. начинается новый период Эсхилова творчества: мы видим его царём аттической сцены, на которой он не находит себе равного. Продолжается этот период приблизительно до 470 г. до н. э.; до нас из него дошли две трагедии — «Персы» и «Просительницы». Первая имеет содержанием историческое событие — поражение персов при Саламине и бедственное отступление их войска в Азию; вторая — мифологический сюжет, прибытие Даная с дочерьми в Аргос и покровительство, оказанное им аргосцами против их двоюродных братьев, сыновей Египта, брата Даная. Композиция этих трагедий — самых ранних для нас образцов трагической поэзии — поражает своей строгостью и простотой. Пролога нет; действие начинается со вступления хора (состоящего в первой трагедии из престарелых членов царского совета, во второй — из дочерей Даная), который сначала в анапестическом монологе говорит о цели своего появления, затем, в лирической песне, отдаётся тревожным чувствам по поводу ожидаемых событий. Действующих лиц немного: в первой трагедии — царица Атосса, вестник от персидского войска, тень покойного Дария, в заключении сам Ксеркс; во второй — Данай, аргосский царь Пеласг и посланец сыновей Египта. Они появляются на сцену по одному, редко по два; их разговоры (большей частью с хором) состоят из довольно длинных речей, за которыми следуют тоже длинные, так называемые стихомифии, при которых собеседники чередуются, произнося по одному стиху: не допускается ни нарушение этого порядка, ни вообще начало или конец речи в середине стиха. Действие развито очень слабо: в «Персах» так могут быть названы только мистические обряды, посредством которых царица Атосса вызывает из преисподней тень своего умершего супруга, в «Просительницах» — сравнительно оживленная сцена, в которой посланец сыновей Египта пытается силой заставить Данаид последовать за ним. Индивидуальных характеристик ещё нет. Атосса — просто царица-мать, Данай — просто отец-изгнанник, Дарий и Пеласг — цари. Интерес приковывается особенно хорическими пениями, которые и по содержанию, и по отделке занимают первое место; особенно хороши в «Персах» — траурная песнь по погибшим воинам, в «Просительницах» — благодарственная песнь Данаид за оказанное им гостеприимство, обе исполненные высокой гуманности и благородства. Обе пьесы были частями трилогий, но только «Просительницы» были объединены со следующими пьесами единством фабулы. В них рассказывалось, как Египтиады пошли на Аргос войной, как после гибели Пеласга Данай был избран царём и, ставя царские чувства выше отеческих, согласился выдать дочерей за ненавистных Египтиадов, но велел им в брачную ночь умертвить своих супругов (2-я пьеса, «Строители теремов»). Все дочери исполнили приказание отца, кроме одной, Гипермнестры; Данай наряжает суд над ослушницей, но её оправдывают после того, как сама Афродита, защищая обвиняемую, в пространной речи (она сохранилась) заявила о святости прав любви (третья пьеса, «Данаиды»).

В жизни поэта этот период был не менее бурным, чем предыдущий. Достаточно сказать, что это был во внешней политике Афин период Саламинской и Платейской битв (Э. принимал участие в обеих) и основания аттической державы, а во внутренней — период возвышения ареопага, руководившего афинской политикой в тревожное время нашествия врагов. Э. был знатного происхождения; более чем вероятно, что он и сам был членом этой аристократической коллегии; понятно, что тогдашняя политика Афин пользовалась его полным сочувствием. В то же время и его слава как поэта стала распространяться повсюду; она проникла и в западный центр греческого мира, Сиракузы, которые незадолго до того и в одно время с Афинами столь же героически выдержали нападение гораздо более могущественного врага — карфагенян. Их мудрый и деятельный царь Гиерон в 476 г. до н. э. основал у подножья Этны одноименный с горой город и пригласил Эсхила принять участие в празднике, данном по этому случаю; для него Э. написал (потерянную ныне) трагедию под заглавием «Этнеянки». После 472 г. до н. э. Э. вторично был в Сиракузах, чтобы там поставить своих «Персов»: пережитые тревоги карфагенского нашествия сделали эту пьесу и там вполне понятной и уместной.

Второе путешествие в Сицилию завершает второй период деятельности Эсхила; по своём возвращении в Афины он застал уже зрелым и самостоятельным человека, в котором до тех пор видел лишь своего ученика — Софокла. В 468 г. до н. э. оба поэта выступили одновременно на афинской сцене. Софокл, бывший на 30 лет моложе своего учителя и соперника, ставил своего «Триптолема», Эсхил — неизвестную нам трилогию. Трагедия Софокла привела зрителей в восторг; все же судьи долго не решались подать свой голос против всеэллинской славы Эсхила. Архонт, руководивший представлением, предложил славному в те времена полководцу Кимону и его товарищам решить спор; победа была присуждена Софоклу. С этих пор оба они совместно владеют афинской сценой; что их отношения друг к другу не испортились, видно из некоторых намеков в названных уже «Лягушках» Аристофана. Успех «Триптолема» был отчасти последствием того, что Софокл увеличил число своих актёров до трёх; понятно, насколько от этого должна была выиграть оживленность диалога и действия. Эсхил поспешил воспользоваться этой идеей своего молодого соперника; в 467 г. до н. э. он поставил свою фиванскую трилогию, из которой сохранилась только последняя трагедия, «Семь вождей», при участии уже трёх актёров. Но и в другом отношении эта трилогия — точнее говоря, трагедия, так как только о ней мы и можем судить — была прогрессом в сравнении с трагедиями второго периода: впервые мы вместо типической характеристики встречаем индивидуальную, и притом очень смелую и могучую. Герой трагедии — Этеокл, один из обоих отверженных сыновей Эдипа. Он изгнал из Фив своего брата Полиника; тот набрал рать и союзников (это и есть семь вождей) и с их помощью хочет насильственно покорить свою родину. Проклятие отца начинает сбываться. Этеокл это сознает; но он слишком смел и горд, чтобы отступить. Будучи вообще деятельным и умным царём, он мрачно отвергает помощь богов, к которым обращаются испуганные жены и дочери его подданных; вместо того чтобы принять меры предосторожности, он дерзновенно вызывает рок, перед которым трепещут остальные, самолично выступает против брата и гибнет в поединке вместе с ним. Величавый замысел Э. понравился афинянам; ему была присуждена победа. В технике также наблюдается прогресс: трагедия начинается с пролога, предшествующего вступлению хора, партии последнего значительно сокращены и за их счёт увеличен объём диалога.

Около того же времени была, по-видимому, поставлена и трилогия «Прометей», из которой нам сохранена лишь вторая (по мнению Вестфаля — первая) трагедия: «Прикованный Прометей». Прозорливый титан, зная, что Зевс только в человеке может найти спасителя от угрожающей его царству гибели, хочет поднять человеческий род и для этого дарит ему эфирный огонь, похищая его с небесных высот; Зевс, видя в этом похищении нарушение всемирного договора и не зная решений рока, в наказание приковывает его к скалам Кавказа; Прометей выносит все муки и не выдаёт преждевременно своей тайны, зная, что со временем Зевс оценит его услугу. Это — единственная божественная трагедия, которая нам сохранена из древности: по грандиозности своей концепции она превосходит все прочие трагедии нашего поэта и сильно заинтересовала мыслителей и поэтов новой Европы. Не все, однако, в ней нам ясно — главным образом потому, что её продолжение, «Освобожденный Прометей», содержавшее решение загадок, до нас

Последней трилогией Эсхила, о которой мы знаем (458 г. до н. э.), была его «Орестея» — в составе трёх трагедий: «Агамемнон», «Хоэфоры» (приносительницы возлияний) и «Эвмениды». Содержание этой трилогии — судьба рода Атридов: Агамемнона и его сына Ореста. Перед Троянским походом Агамемнон обратиться к суду Афины. Преследуемый Эвменидами, Орест бежит в Афины: сама богиня учреждает суд — позднейший Ареопаг, который оправдывает Ореста; умилостивлением оскорбленных Эвменид кончается трилогия. По своему драматизму, трагедии этой трилогии — самые совершенные из всех произведений Эсхила. По своему глубокомыслию они соперничают с «Прометеем», но имеют перед ним то преимущество, что на арене — не божественная, а человеческая среда. Трилогия и особенно её последняя трагедия не лишены и некоторой политической тенденции: возвеличивая Ареопаг как нравственный устой афинской гражданственности, Эсхил, несомненно, имел в виду защитить эту симпатичную ему коллегию от нападений, которым она подвергалась в последнее время со стороны Эфиальта и Перикла.

Очень возможно, что именно эти нападения и отравили Эсхилу его пребывание в Афинах; сам Аристофан свидетельствует, что Эсхил «не ладил с афинянами» в последнее время своей жизни. Нам рассказывают даже, что Эсхил подвергся обвинению в нечестии — а именно в том, что он в одной из своих трагедий вывел наружу таинства елевсинской Деметры.

Как бы то ни было, Эсхил вскоре после своей «Орестеи» покинул Афины, в третий раз отправился на Сицилию и в 456 г. до н. э. умер в сицилийском городе Геле. Легенда гласит, что Эсхил погиб, когда орёл сбросил ему на голову не то черепаху, приняв лысину Эсхила за камень, не то камень, приняв его лысину за яйцо.

От Эсхила осталось около 90 трагедий (включая сатирические драмы), заглавия которых нам, за немногими исключениями, известны; от многих сохранились также более или менее значительные отрывки. Героями трилогий были Ахилл, Аянт, Одиссей, Мемнон, Ниобея, Адраст, Персей; к кругу сказаний о Дионисе принадлежали трилогии о Ликурге и Пенфее, противниках его культа, страшно наказанных за свою строптивость.

Вскоре после смерти поэта состоялось постановление, которым все его пьесы были допущены к трагическим состязаниям наравне с новыми пьесами других поэтов. Этим путём его слава и влияние были обеспечены на много поколений, а также обеспечена сохранность его пьес. В александрийскую эпоху они были известны все без больших пробелов и все читались и исследовались; лишь в римский период (во II в.) была сделана выборка тех семи пьес, которые дошли до нас. В византийскую эпоху три из них (а именно: «Персы», «Прометей» и «Семь вождей») были выбраны для школьного чтения; они сохранились в более значительном числе списков, между тем как сохранение остальных четырёх следует, по-видимому, приписать счастливой случайности.

Эсхил был создателем греческой, а стало быть, и всеевропейской трагедии. При чтении и разборе его пьес прежде всего бросается в глаза значительность совершившейся в них эволюции трагедии, как поэтического типа. Хотя трагедии первого, подготовительного периода не сохранены, а сохранившиеся обнимают собой промежуток всего в 14 лет (472—458 до н. э.), тем не менее разница между первой и последней из них («Персами» и трагедиями «Орестеи») гораздо сильнее, чем у Софокла — между «Антигоной» и «Эдипом в Колоне», или у Еврипида — между «Алкестидой» и «Ифигенией Авлидской», отделенных 30-летним промежутком. «Персы» и «Просительницы» — это скорее кантаты, чем драмы; в них ещё нет характеристики и почти нет действия. В средних трагедиях — «Семи вождях» и «Прометее» — центральные личности охарактеризованы уже очень сильно; встречаются также, особенно в «Прометее», и характеристики второстепенных персонажей, но действие ещё почти отсутствует. В «Орестее», наконец, мы имеем и яркие характеристики, и (особенно в «Хоэфорах») живое, захватывающее действие. Роль хора постепенно умаляется; в последних пьесах, впрочем, она опять становится значительнее, чем в средних. По-видимому, поэт взял назад сделанную в средних драмах уступку: как питомец эпохи, когда трагедия была ещё отраслью лирической поэзии, он слишком привык к тому непосредственному общению со слушателями, которое было возможно лишь в лирических пассажах хора, и ему было неудобно развивать свои идеи устами действующих лиц. Это неудобство было тем сильнее, чем ярче был обрисован характер действующих лиц и чем живее было само действие; вот почему усиление характеристики и драматичности повело к усилению роли хора, между тем как у последователей Эсхила, не знавших лирического периода трагедии, этого не замечается. Необходимость довольствоваться двумя (позднее тремя) актёрами в сохранившихся пьесах не ощущается как стеснение; не то было во многих из потерянных, где эта необходимость вела изредка к тому, что поэт, чтобы иметь больше простора для второстепенных лиц, в некоторых сценах роль главных лиц поручал статистам, то есть обрекал их на молчание. Конечно, это делалось с соблюдением психологического правдоподобия и потому было очень эффектно: образы молчаливого Ахилла после потери друга, молчаливой Ниобеи после гибели её детей глубоко запечатлелись в памяти современников и потомков. Тем не менее, следует признать, что в деле оживления диалога Эсхил остановился на полпути: до самого конца диалог состоит у него из длинных торжественных речей и не менее торжественных в своей правильности стихомифий. То же следует сказать и о действии, и о характеристиках, несмотря на несомненный прогресс в последних пьесах. Главное действие всё-таки совершается за кулисами или в промежутках между отдельными частями трилогий; перипетий ещё нет, нет также (если не считать «Хоэфор») и трагической интриги. В характеристиках Эсхил предпочитает величавость; лучше всего ему удаются характеры гордые, либо в своей правоте, как Прометей или Электра (в «Хоэфорах»), либо в сознании своей греховности, как Клитемнестра (в «Орестее»). Поэтому у него и женщины мало женственны: лишь Софоклу было предоставлено создать образ кроткой Исмены рядом с гордой Антигоной. Эсхил был чужд всякого эротизма: он сам у Аристофана говорит про себя, что никто не может указать среди созданных им типов влюбленной женщины. Ещё следует подчеркнуть у него любовь к чудесному и диковинному, находящую себе объяснение в той атмосфере чуда, в которой его воспитала елевсинская религия. Особенно заметна она в «Прометее», где Океаниды появляются на летучей колеснице, сам Океан — на грифоне, где при громе и молниях скала титана низвергается в бездну. В «Персах» появляется вещая тень Дария, в «Евменидах» — тень Клитемнестры. Рационализм эпохи Пелопоннесской войны предал осмеянию эту черту; но она хорошо гармонирует со всем прочим характером Эсхиловой поэзии, с её величавостью, ставящей её выше мерила обыденного реализма.