Рассуждение первое: о дамах, что занимаются любовью, и об их рогатых мужьях 3 страница

В наше время никто уже не нуждается в подобных книгах или картинах, ибо нынешние мужья сами не промах и могут научить чему угодно.

Знавал я в Париже одного книгоиздателя-венецианца по имени мессир Бернардо (он приходился родственником великому Альду Мануцию из Венеции): он держал лавку на улице Сен-Жак и однажды в разговоре клятвенно заверил меня, что менее чем за год продал более полусотни двухтомников Аретино множеству женатых и холостых людей, мужчин и даже женщин, из коих назвал мне трех весьма знатных дам, чьи имена я здесь, конечно, не раскрою; они самолично купили эти книги в самых роскошных переплетах, взяв с хозяина клятву не выдавать их; однако мне он проговорился — более того, рассказал, что некая дама спросила у него такую точно книгу, какую видела она в руках одной из вышепомянутых особ; он отвечал ей: «Signora, si, е peggio»^[7], и тотчас она, вынув деньги, закупила все до одного экземпляры по бешеной цене. Вот уж поистине сумасбродное любопытство, способное отправить мужа этой дамы в Корнето, близ Чивита-Веккья.

Все эти позы и движения противны Богу; недаром же святой Иероним говорит: «Тот муж, что развратничает со своею женою, свершает грех прелюбодеяния». И поскольку о том же говорили многие видные богословы, я выражу сию мысль по-латыни, тем более что сами они не пожелали перевести ее на французский: «Excessus canjugum fit quando uxor cognoscitur ante, retro stando, sedendo in latere, et mulier super virum»^[8]; это созвучно с тем, что прочел я в одном старинном присловье:

In prato viridi monialem ludere vidi

Cum monacho leviter, ille sub, ilia super^[9].

Некоторые утверждают, что когда женщина принимает неположенную позу, она не может зачать. Однако же многие женщины опровергают эти слова, говоря, что в странных, противоестественных и бесстыдных позах они зачинают даже лучше, нежели в дозволенной и общепринятой, да, кроме того, и удовольствия получают больше, особливо когда, по словам поэта, занимаются любовью more canino^[10], что, на мой взгляд, отвратительно; но полнотелые женщины, по крайней мере многие из них, предпочитают такую позу из опасения повредить грудь и живот.

Некоторые врачи утверждают, что хороша любая поза, но semen eiaculetur in matricem mulieris, et quomo-docunque uxor cognoscatur, si vir eiaculatur semen in matricem, non est peccatum mortale^[11].

Вы найдете диспут на эту тему в «Summa Benedicti», у врача-францисканца, весьма подробно описавшего все виды плотских прегрешений, о коих он слышал или читал. Тот, кто ознакомится с его опусом, узнает из указанного пассажа о многих извращениях, совершаемых мужьями с их женами. И еще пишет он о том, что quando millier est ita pingguis ut non possit aliter coire^[12] только в определённой позе, non est peccatum mortale, modo vir eiaculetur semen in vas naturale^[13]. По этому поводу многие говорят, что лучше мужьям воздерживаться от сношений ç женами, когда у тех чрево полно (как поступают, к примеру, все животные), нежели осквернять брак подобным непотребством.

Знавал я одну знаменитую римскую куртизанку по прозвищу Гречанка, бывшую на содержании у знатного французского вельможи. По прошествии некоторого времени захотелось ей увидеть Францию, проехавшись туда за счет сеньора Бонвизи, богатейшего лионского банкира родом из Лукки, который был в нее влюблен; прибыв в Лион, она первым делом стала расспрашивать об этом богаче и его жене, а главное, о том, не наставляет ли жена рога мужу, ибо, сказала она, «я в свое время обучила ее муженька стольким премудростям любви, что коли он все их показал и передал своей супруге, вряд ли она не поделилась сей наукою с другими: ведь ремесло наше, особливо когда им хорошо владеешь, столь зажигательно, что во сто крат приятнее заниматься им со многими, нежели с кем-нибудь одним». К тому же, добавляла она, эта дама обязана поднести ей богатый подарок за тяжкие труды, поскольку муженек ее, впервые поступив в школу любви, ровнехонько ничего не знал, не умел и не было ученика тупее и неповоротливее его; однако же она столь успешно обучила и наставила этого неумеху, что, верно, по возвращении супруга его прямо-таки не узнала. Жена банкира и в самом деле пожелала увидеться с этой куртизанкою и, переодевшись, тайком посетила ее, а та не постеснялась высказать ей все вышеизложенное, добавив к сему множество других, еще более непристойных слов, ибо стыдливость была ей неведома. Вот каким манером мужья выковывают острые ножи, дабы самим себе перерезать глотки, а иначе говоря, украсить голову рогами. Вот так-то Господь Бог и наказывает мужчин, оскверняющих святость брака; те же, кто отыгрывается за это на женах своих, достойны стократ более суровой кары, нежели эти последние. Так что я не удивляюсь суждениям того врача-францисканца, который называл брак почти адюльтером — в том случае, когда его оскверняют вышеописанным мною образом.

Вот отчего священникам нашим запрещено вступать в брак, ибо, ложась с женой и оскверняя таким образом свою чистоту, им после невозможно приближаться к святому алтарю. Мне доподлинно известно, что некоторые развратничают в постели с женой куда более смело, нежели гуляки со шлюхами в борделях; там, по крайней мере, мужчины опасаются подцепить дурную хворь и потому держатся оглядчивее иных мужей, которые беззаботно предаются бесстыдным забавам с женами своими, полагая их чистыми и безвредными и не боясь заразиться, хотя случается и такое; я и сам знавал мужей, награжденных позорной болезнью по милости жен, а впрочем, случается и наоборот.

Мужья, предающиеся недозволенным излишествам с женами, достойны осуждения, по мнению многих высокоученых докторов, ибо ведут себя в постели не как положено, скромно и пристойно, а распутничают, будто возлегли с наложницею, забывая о том, что брак заключается для исполнения супружеского долга и продолжения рода, а не для постыдных утех и блуда. Приведу в пример ответ императора Сейануса Коммода, иначе прозванного Анкусом Вером, супруге своей Домиции Кальвилле, попрекнувшей его тем, что он лишал ее многих плотских услад и ухищрений, осчастливливая ими куртизанок, распутниц и шлюх; вот что он сказал ей на это: «Смиритесь, возлюбленная супруга, с тем, что я удовлетворяю похоть мою с другими, ибо звание жены сообразно с достоинством и честью, но не с постыдным любострастием и развратом».

Не могу сказать (ибо так нигде и не отыскал), что ему отвечала на это жена его, императрица, но, надо полагать, ее мало удовлетворила сия благостная сентенция, и скорее всего она в сердцах возразила ему так, как сделали бы многие, если не все замужние женщины: «Пропади пропадом эта ваша честь, и да здравствует наслаждение! Ибо с ним жизнь куда приятнее, нежели с честью».

Нет никакого сомнения и в том, что большинство нынешних мужей, да и не только нынешних, согласятся с этим девизом, ибо для чего же они вступают в брак, если не для приятного времяпрепровождения и всяческого любострастия, для обучения жен своих разнообразным ухищрениям, и позам, и бесстыдным возбуждающим речам, дабы Венера, дремлющая в каждой женщине, от всего этого пробудилась и встрепенулась; но беда, коли супруга, переняв сию науку, пойдет на сторону — ждут ее тогда побои, наказания, а то и лютая смерть.

Во всем этом столь же мало смысла, как если бы кто-нибудь, вырвав бедную девушку из материнских объятий, лишил девственности и чести, а после, натешившись вволю, побоями принудил бы ее жить целомудренно и честно; поистине большей нелепости в мире не сыскать! Кто из нас не сочтет такого мужчину безумцем, достойным порицания?! И кто не осудит за эдакое многих мужей, которые развращают и растлевают собственных жен куда усерднее, нежели сделали бы это их возлюбленные, ибо законному супругу всегда сподручнее любовника заниматься сим ремеслом; ну а дамы, пристрастившись к эдаким упражнениям, начинают заниматься ими то с тем, то с другим по примеру опытного всадника, кому стократ приятнее вскочить на коня, чем какому-нибудь увальню неумелому. «Ну что за проклятое ремесло Венерино! — сетовала та же куртизанка. — Как примешься за него, так уж до самой смерти не отстанешь, до того прилипчиво!» Вот почему мужьям следует быть осмотрительнее и не обучать жен своих чему не следует, а уж коли обучили, не наказывать за то, что дамы слишком резво побежали по дорожке, на которую те сами толкнули их.

Тут следует сделать отступление, рассказав об одной красивой и благородной замужней даме, мне знакомой, которая отдалась некоему знатному дворянину как из любви, так и из ревности к другой даме, бывшей у него любовницею на содержании. Лежа с ним в постели и наслаждаясь объятиями, она сказала ему: «Ну вот, теперь я могу быть довольна, наконец-то я одержала верх над любовью вашею к такой-то». На что дворянин возразил: «Как может взять верх особа, подчиненная другому и под ним лежащая?» Дама, уязвленная в самое сердце, признает: «Да, вы правы». И тут же проворно из-под него выбирается и, не дав ему опомниться, подминает под себя и усаживается верхом. Вряд ли какой всадник или римский воин вспрыгивал на коня столь резво, как дама эта вскочила на своего кавалера и принялась за работу со словами: «Ну вот, теперь-то я смело могу сказать, что взяла верх над вами, поскольку сижу сверху!» Даме этой не откажешь в остроумии и в смелом бесстыдстве, с каким она обошла своего любовника.

Слыхивал я об одной необыкновенно красивой и добронравной даме, страстно приверженной любовным забавам, но притом столь гордого и независимого нрава, что она не переносила, когда мужчина ложился сверху и таким образом подчинял ее себе; такое она почитала за величайшее унижение и решительно отвергала сей вид покорности и рабства, стремясь всегда и во всем верховодить. И еще одного придерживалась неукоснительно: никогда не отдавалась она мужчине выше себя ростом, боясь, что он, употребив силу, станет вертеть, крутить и ломать ее, как ему вздумается; напротив того, выбирала только равных себе или же низкорослых, коими могла командовать и помыкать в постели, при любовной схватке, не хуже иного военачальника на бранном поле; всем им приказывала она знать свое место и не чересчур усердствовать, а не то прощай любовь или сама жизнь; ни один из них, что стоя, что сидя, что лежа, так и не смог добиться перевеса хоть в какой-нибудь малости, подчинив или унизив даму, если не было на то ее согласия. Отношусь с этим рассказом к суду и мнению тех кавалеров и дам, кого заботит сия сторона любви с ее позами, телоположениями и способами.

Дама эта могла распоряжаться подобным образом, не нанося ни малейшего ущерба хваленой своей чести и горделивому сердцу, ибо, по отзывам некоторых опытных в сем деле людей, существует множество всяких способов и средств добиться покорности и послушания.

Вот, не правда ли, жестокая, странная и нелепая причуда гордого женского нрава! Хотя, с другой стороны, и здесь имеется свой резон, ибо нет большего страдания для гордой женщины, чем сознавать себя униженной, попранной, растоптанной; каково ей, при ее достоинстве, думать: «Такой-то сунул меня под себя и всю измял, как тряпку, только что ноги об меня не вытирает, а действует иначе, но одно другого стоит».

И та же дама никогда не позволяла любовникам своим целовать ее в губы, объясняя это так: «Прикосновение губ к губам есть самое чувствительное и драгоценное среди всех прочих касаний — руки ли, другой ли части тела, а потому не желаю, чтобы чужой, грязный, недостойный рот поганил мой собственный».

А вот и второй вопрос, который я желал бы обсудить: какое преимущество имеет более сильный над своим партнером, мужчиной или женщиной, в сих любовных схватках и победах?

Мужчина торжествует по вышеприведенной причине, а именно: победа кажется ему более почетной, когда он удерживает нежную свою неприятельницу под собою, подчиняет и приручает ее, крутит и вертит, как ему вздумается, ибо нет такой женщины, пусть даже самой знатной, которая, очутившись в эдаком положении хотя бы с низшим и неравным себе, не покорилась бы закону и предписанию Венерину; вот почему вся слава и честь в данном случае принадлежит мужчине.

Женщина же рассуждает так: «Да, я согласна, что мужчина должен гордиться, удерживая меня под собою и подчиняя своей воле; однако же пусть его тешится своей пресловутой победою, зато я непременно одержу верх над ним веселостью, шаловливыми прихотями, словом как бы невзначай, но отнюдь не принуждением. Вдобавок стоит мне наскучить своею победою, как заставлю его служить мне усерднее раба или каторжника на галере, старательнее ломовой лошади, и он принужден будет трудиться, пыхтеть, потеть, изворачиваться и налегать из последних сил, тогда как я знай себе полеживаю и горя не знаю, да еще либо посмеиваюсь над бедным тружеником, либо жалею его — смотря по настроению, потом, вдоволь натешив свою прихоть, оставляю любовника на постели одного, измученного, заезженного, обессиленного и растерянного; теперь уж ему не до подвигов, только бы отдохнуть да подкрепиться каким-нибудь питательным блюдом, не то, глядишь, сейчас дух вон. Я же, после эдаких его вывертов и стараний, нимало не утомлена, а весьма даже ублажена и довольна и забочусь лишь о том, как бы найти другого столь же усердного всадника, готового к бою и капитуляции. Вот так-то, господин любовник! Словом сказать, я никогда не сдаюсь сама, но беру в плен нежного моего неприятеля, памятуя о том, что легко сдавшегося ждет бесчестие, а сражающемуся до последнего вздоха уготована слава».

Одна красивая и благонравная дама поведала мне, как однажды ночью муж разбудил ее крепко спящую, дабы заняться любовью, после чего она ему сказала: «Теперь вы довольны? Ну а я еще нет!» И, находясь сверху, налегла на него всем телом, крепко стиснула руками и ногами, приговаривая: «Я вам покажу, как будить меня, в другой раз прежде крепко подумаете, стоит ли игра свеч!» — и давай мучить, тормошить и трясти мужа что было сил, а он, лежа под нею, никак не мог освободиться, и пришлось ему вторично поработать до седьмого пота, пока не взмолился он о пощаде и на последнем издыхании не поклялся ей, что отныне будет обладать женою только в положенное время, согласно ее настроению и желанию. Не правда ли, вот занимательный сюжет, более располагающий к размышлениям, нежели к изложению на бумаге?!

Таковы были резоны этой дамы — и вышеприведенный, и еще многие другие.

К сему мужчины присовокупляют и следующее: «У нас нет никакого сосуда, ни большого, ни малого, в отличие от женщин, которых природа наделила таковым и куда мы сбываем ту грязную субстанцию (коли можно так назвать мужское семя, изливаемое во время супружеских или просто любовных объятий), что оскверняет ваше лоно, уподобляя его помойной лохани». — «Верно, — отвечают дамы, — но сейчас же после того, как прекрасная ваша сперма, которую полагаете вы даже чище крови, попадает в нас, мы извергаем ее в лохань или горшок, куда сливают вонючие грязные помои, ибо что пятьсот, что тысяча, что две-три тысячи соитий, что миллион, все равно нам-то предостаточно одного-единственного, ибо матке нужна всего одна капля, коли та угодит в нужное место, ну а остальное, как уже сказано, прочь, в отхожий чулан! Так что не бахвальтесь тем, что оскверняете нас своею грязною спермою, ибо, кроме той одной, потребной для зачатия капельки, все прочее выбрасывается тотчас после объятий как ненужная мерзость. Притом мы говорим или думаем так: „Господин садовник, вы удобрили мой сад, вот же вам ваша поливка, возьмите ее себе, коли хотите; я более не нахожу в ней прежнего вкуса“. И заметьте себе, что самая ничтожная из шлюх может ответить подобным образом даже принцу или королю, коли он ее этим попрекнет, и будет в своем праве, выказывая такое пренебрежение, хотя королевская кровь — наиблагороднейшая в мире и не всякая из нас удостаивается смешать ее со своею».

Вот каково мнение женщин — с той, однако, оговоркою, что негоже драгоценнейшей и чистейшей королевской крови осквернять себя соединением с чужою, неблагородною; недаром же по закону Моисееву запрещалось изливать семя в землю; что же сказать о нашем случае, когда королевскую сперму сливают в помойную лохань!

Уж лучше бы женщины поступали по примеру того знатного сеньора, который однажды ночью, возбудившись во сне, осквернил себя и замочил спермою простыни; он приказал закопать их в земле, сказавши, что негоже пренебрегать даже каплею, ибо в капле этой содержится не-родившийся младенец, теперь все равно что умерший, а ведь она могла бы попасть в чрево женщины, и та родила бы ребенка.

Конечно, он мог и ошибиться, ибо случается, что от тысячи супружеских соитий в год женщина все равно не беременеет, а некоторые и за всю жизнь не могут понести, оставаясь бесплодными и бездетными, откуда и пошло богохульное мнение, что брак, мол, служит не столько для продолжения рода, сколько для наслаждения, — резон, коему верится с трудом, ибо, коли женщина не беременеет от всякого соития, значит, есть на то неведомая нам Господня воля в наказание жены или мужа; известно ведь, что самая великая милость, какою Бог благословляет супругов, есть здоровое потомство, рожденное в законном браке, а не в сожительстве; правда, многие женщины находят утеху в том, чтобы родить именно от любовника; эти воздерживаются от сношений с мужьями, дабы знать наверняка, что зачали не от них, а ежели и спят с ними, то не допускают внутрь себя их семя; не знаю, достойно ли это порицания, — так человек со слабым желудком, взявши в рот скверный, несъедобный кусок, пожует его да и выплюнет прочь.

Вот отчего слово «кукушка», означающее тех апрельских птиц, что откладывают яйца в чужие гнезда, прилипло, в силу странного парадокса, к мужьям, в чье гнездо, а вернее, в чьих жен откладывают свое семя любовники, делая им незаконных детей.

И по той же причине многие женщины полагают себя верными мужьям своим именно тогда, когда спят с мужчинами, предаваясь плотским утехам, но не принимая семя, дабы совесть была чиста; так, рассказывали мне об одной знатной даме, что говорила любовнику: «Забавляйтесь со мною сколько угодно, ублажайте как хотите, но только берегитесь поливать мой сад: коли упустите хоть одну каплю, вам не жить». И приходилось бедняге, не теряя головы, в страхе стеречь тот миг, когда начнется прилив.

Мне довелось услышать похожий рассказ из уст шевалье де Санзе из Бретани, весьма благородного, честного и храброго дворянина, который, не унеси его смерть еще в юные лета, обещал сделать блестящую морскую карьеру, начавши свою службу с подвигов, коих следы носил он на теле: пушечное ядро неприятеля оторвало ему руку во время морского сражения. В молодости постигло его несчастье: он был взят корсарами в плен и увезен в Алжир. Там продали его в рабство к главному местному мулле, у которого была жена-раскрасавица; женщина эта так пылко влюбилась в нашего Санзе, что приказала ему явиться к ней в покои для любовных утех, пообещав усладить его лучше, нежели всех своих других рабов, но притом строго-настрого, под страхом смерти или вечного заточения, воспретив излить в нее хоть одну каплю семени, ибо, по ее словам, не желала осквернить себя христианской кровью и тем самым тяжко оскорбить мусульманский закон и великого пророка Магомета; более того, предупредила его, что даже если она распалится и прикажет ему излить в нее все семя, доставив ей высшее наслаждение, то чтобы он не смел этого делать, ибо сей приказ будет повелением ее тела, но не души.

Санзе, которого содержали лучше и свободнее других рабов, хотя он и был христианином, дозволил себе этот грех, противный его вере, ибо куда же прикажете деваться человеку, попавшему в жестокую неволю?! Повинуясь своей госпоже, он сумел и ее ублажить, и в то же время не потерять головы; истово молол зерно на мельнице у дамы, не упуская, однако, ни капли жидкости, но, чувствуя начало половодья, тотчас отстранялся и изливал семя в другое место; за эту заслугу дама пылко возлюбила его, благо что он не послушался, когда она в забытьи кричала: «Оставьте, оставьте у меня, я вам позволяю!» — поскольку боялся побоев палками на турецкий манер, каковому наказанию часто подвергались на его глазах товарищи по несчастью.

Вот какова жестокая женская прихоть; турчанка эта во многом преуспела: и плоть свою потешила, и душу спасла, и христианскую веру слуги своего уважила, запретив ему смешивать свою кровь с турецкою; однако же, по словам Санзе, никогда в жизни не приходилось ему попадать в эдакий переплет.

Поведал он мне и другую, еще более занятную историю о том, как обошлась с ним турчанка, но, поскольку сей рассказ слишком уж скабрезен, не стану приводить его здесь из опасения оскорбить слух целомудренных наших дам.

Какое-то время спустя Санзе был выкуплен из плена родственниками своими из богатого и знатного бретонского рода, к коему принадлежал и коннетабль, который нежно любил старшего брата и всеми средствами способствовал его освобождению; прибыв наконец ко двору, Санзе поведал господину Строцци и мне множество занимательных историй; одна из них и изложена выше.

Что же сказать теперь о мужьях, коим мало владеть и обладать своими женами, они же еще разжигают аппетит у их воздыхателей и любовников, не говоря о прочих. Знавал я многих таких мужей, что нахваливали посторонним жен своих, расписывая их прелести, разбирая все стати, смакуя супружеские услады и любовные сумасбродства в постели; более того, дозволяли чужим мужчинам целовать и ласкать своих жен и даже видеть их обнаженными.

Чего заслуживают эдакие мужья, если не крепких ветвистых рогов?! Вот так же случилось с царем лидийским Кандавлом, который вздумал нахваливать Гигесу несравненную красоту своей супруги, как будто его за язык тянули; а потом приказал ей явиться пред ними обнаженною; увидав царицу без покровов, Гигес столь пленился ею, что убил Кандавла да и завладел и женою его, и царством. По преданию, царица так возмутилась непотребством мужа, что сама склонила Гигеса к злодейству, сказав ему: «Пусть тот, кто заставил тебя смотреть на меня обнаженную, умрет от твоей руки, либо ты умрешь — от его». Вот и судите сами, умно ли поступил этот царь, разжигая у другого вожделение к прекрасной юной плоти жены своей, которую должен был, напротив, хранить как зеницу ока.

Людовик, герцог Орлеанский, убитый впоследствии у ворот Барбетт в Париже, поступил иначе (а был он великим повесою и любил совращать знатных придворных дам): переспавши с одною из них, наутро принял он у себя в спальне ее мужа, явившегося засвидетельствовать герцогу свое почтение; накрыв голову дамы простынею, он обнажил все ее тело и, позволив мужу разглядывать и даже трогать его (отнюдь не видя лица), настойчиво спрашивал, нравится ли тому сия прекрасная незнакомка; муж был поражен красотою ее тела; наконец герцог милостиво отпустил его, и бедолага удалился, так и не узнав, что любовался собственною женой.

Коли бы этот муж позорче разглядывал жену свою в постели нагою, то, думаю, он тотчас признал бы ее по многим приметам; отсюда совет мужьям: не вредно изучить жену с обоих концов.

После того как злополучный муж покинул спальню, герцог Орлеанский спросил любовницу, сильно ли она перепугалась. Предоставляю вам самим судить, какую ужасную четверть часа претерпела бедняжка: окажись ее муж чуть посмелее и приподними он краешек простыни, пришел бы ей конец! Правда, герцог заверил ее, что в таком случае тотчас убил бы дерзкого, дабы помешать ему причинить зло своей жене.

Хорош же растяпа и этот муж: проспавши следующую ночь с женою, он рассказал ей о том, как герцог Орлеанский хвастал пред ним нагою любовницей, прекраснее которой он никогда не видывал, вот только о лице ее он, мол, судить не берется, ибо герцог скрыл его под простынею. Можно вообразить, о чем в тот миг думала его жена. Кстати, дама эта родила от герцога незаконного ребенка, прозванного Орлеанским бастардом, который впоследствии стал опорою французского престола и грозою Англии; от него и пошел благородный и бесстрашный род графов Дюнуа.

Но вернемся еще ненадолго к нашим догадливым мужьям, не узнающим нагого тела жен своих: слыхал я об одном таком, который однажды поутру, одеваясь, принял у себя в спальне друга и показал ему жену свою, крепко спавшую в постели и по причине жары скинувшую с себя простыни; муж своею рукой откинул занавесь алькова, дабы солнце осветило поярче нагое ее тело, отличавшееся совершенною красотой, и позволил другу налюбоваться ею всласть; вслед за чем оба они поспешили во дворец к королю.

На следующий день дворянин этот (а он давно ухаживал за благонравной женой друга своего) рассказал ей, что видел ее обнаженною, а в доказательство перечислил все мелкие особенности прелестного ее тела, не забыв и самых потаенных мест; да и муж подтвердил его рассказ, добавив, что сам отдернул занавесь. Дама, от злости на супруга, не замедлила отдаться своему воздыхателю, чего он ранее никак не мог добиться при всей своей преданной любви.

Знавал я одного наизнатнейшего сеньора, который однажды поутру сбирался на охоту, и пока его обували в спальне, допустил туда своих приближенных; жена его лежала рядом с ним в постели, зажавши в горсти его мужское орудие, как вдруг сеньор наш поднял одеяло столь проворно, что она не успела отдернуть руку, и все увидали, где она держала ее, да вдобавок и саму ее голою до пояса; сеньор со смехом обратился к присутствующим: «Ну как, господа, не показал ли я вам много интересного, что у себя, что у моей половины?» Но супруга его была столь поражена и уязвлена сим поступком, особливо в отношении своей руки, что, думается мне, отплатила ему за сию шалость с лихвою.

Известен мне подобный же случай с одним знатным вельможею, прознавшим, что друг и родственник его влюбился в его жену, и вот, то ли желая посильнее разжечь аппетит у сего воздыхателя, то ли злорадствуя оттого, что владеет такою красавицей, а тот — нет, он однажды поутру показался этому влюбленному в постели вместе с женою, обнаженной до пояса: вдобавок потребовал, чтобы тот оценил по достоинству мужнюю милость и глядел во все глаза. Судите сами, могла ли дама, оскорбленная эдакой бесцеремонностью своего супруга, не оказать воздыхателю другую милость, куда более приятную, украсив мужа своего тем, что он заслужил сполна, а именно ветвистыми рогами.

Слыхал я историю о другом знатном сеньоре, который выставил жену нагишом пред повелителем своим, принцем, правда по просьбе или приказанию последнего, большого любителя эдаких зрелищ. Не правда ли, тут оба они виновны и достойны звания сводников, развратников и мучителей?!

Никогда не следует хвастать ни обнаженной женою, ни землями своими, ни прочим добром; один видный военачальник рассказывал мне, как покойный герцог Савойский отсоветовал последнему королю Генриху, возвращавшемуся из Польши через Ломбардию, въезжать в город Милан — на том якобы основании, что это может не понравиться королю Испанскому; причина, однако же, заключалась совсем в другом; он опасался, что король, попав в сей город и увидев его красоту, богатство и величие, соблазнится всем этим и пожелает захватить и отобрать назад, по закону и праву войны, подобно своим предшественникам. Вот какова была истинная подоплека, которую собеседнику моему растолковал покойный король, раскусивший хитрость герцога. Однако, желая угодить этому последнему и не досаждать королю Испании, он последовал данному совету и объехал город стороною, хотя имел сильнейшее желание посетить его; сие он сам милостиво поведал мне по прибытии в Лион; герцог же Савойский, без сомнения, в этой истории показал себя скорее испанцем, нежели истинным французом.

Я полагаю преступниками также и тех мужей, которые, добившись помилования стараниями жен своих и чрез них оставшись в живых, выказывают после того мерзкую неблагодарность, попрекают этих женщин в любовных связях с другими мужчинами и обращаются с ними жестоко и безжалостно, а иной раз посягают даже и на их жизнь. Слыхивал я об одном таком сеньоре, коего замыслили убить заговорщики; жена слезно умолила их не приводить сей злодейский замысел в исполнение и отвела от него гибель; что же муж? — стал обходиться с бедной женщиной хуже, чем с собакой.

Встречал я еще одного дворянина, которого обвинили в нарушении воинского долга, а именно в том, что он не защитил генерала на поле битвы, более того, сбежал, бросив его умирать без всякой помощи; приговорили этого дворянина к смертной казни на плахе, невзирая на двадцать тысяч экю, что дал он судьям за смягчение приговора. Жена его переговорила с одним знатным сеньором и, повинуясь разрешению и мольбам своего мужа, переспала с ним; и вот то, чего не добились деньги, сделали ее красота и прелесть ее тела: преступнику вернули и жизнь и свободу. Он же в благодарность замучил жену чуть не до смерти. Ну не достойны ли презрения эдакие злобные безумцы?!

Правда, знавал я и других, которые не поступали как вышеописанные, а, напротив того, отлично зная, откуда пришло спасение, всю свою последующую жизнь благословляли ту щель, чрез которую ускользнули от смерти.

Есть и еще одна разновидность рогачей: эти, промаявшись весь свой век с неверною супругой, не желают и в смерти расставаться со своею маятой; знал я одного такого, женатого на видной и красивой женщине, которою, однако, обладал на паях со многими другими; так вот, лежа на смертном одре, он все стонал: «Ах, душенька моя, помираю я! Ох, дал бы Господь, чтобы вы составили мне компанию и мы вместе отправились бы на тот свет! Тогда мне и помирать было бы куда как легче!» Но жена его, все еще не старая и пригожая, тридцати семи лет дама, не пожелала сопровождать его на сем скорбном пути, то есть оказалась поумнее пресловутой Эвадны, дочери Марса и Фебы, жены Капанея, которая, по преданию, столь горячо любила мужа, что бросилась в погребальный костер, куда возложили его останки, да и сгорела заживо вместе с ним, доказав тем самым свою верность и решимость не покидать супруга даже в смерти.