Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Арсений Несмелов
Стр 1 из 2Следующая ⇒
|
|
БЕЛАЯ ФЛОТИЛИЯ
(Харбин, 1942)
«Сыплет небо щебетом...»
«Ветер обнял тебя...»
Эней и Сивилла
«Ушли квириты, надышавшись вздором...»
Сотник Юлий
Христианка
Неразделённость
Беатриче
Флейта и барабан
«Глаз таких черных, ресниц таких длинных...»
Разрыв
Сны
Веронал
Память
27 августа 1914 года
Подарок
Солдатская песня
Эпизод
В затонувшей субмарине
В этот день
Цареубийцы
Кого винить
Божий гнев
В Нижнеудинске
Жена
Моим судьям
Потомку
Цветок
Ламоза
В лодке
«Ночью думал о том, об этом...»
На рассвете
«День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно...»
Высокому окну
Давний вечер
«Было очень темно. Фонари у домов не горели...»
Отречение
Бродяга
Омут
Эпитафия
До завтра, друг!
Последний путь
Книга о Фёдорове
Родина
Тихвин
Новогодняя ночь
Русская сказка
* * * ^
Сыплет небо щебетом Невидимок-птах, Корабли на небе том В белых парусах. Важные, огромные, Легкие, как дым, —Тянут днища темные Над лицом моим. Плавно, без усилия, Шествует в лазурьБелая флотилия Отгремевших бурь.
* * * ^
Ветер обнял тебя. Ветер легкое платье похитил.Растворяется ткань и трепещет крылом позади.Так, вот именно так Галатею изваял Пракситель*, В грациозном испуге поднявшую руки к груди. Ветер-хищник сорвал с твоих губ нерасцветшее слово(Так срывается звук с пробужденных внезапно кефар)И понесся, помчал, поскакал по долине лиловой, Словно нимфу несущий, счастливый добычей кентавр. Я тебя не узнал или ты превращаешься в птицу? Эти тонкие руки и голоса острый призыв! Через тысячу лет повторилась, Овидий, страницаИзумительной книги твоей, повторилась, ожив! «Удивляться зачем! — прозвенел возвратившийся ветер. —Недоверчив лишь трус или тот, кто душою ослеп: Не на тех ли конях, что и в славном Назоновом веке, В колеснице златой к горизонту спускается Феб? Даже ваш самолет повторяет лишь крылья Дедала, Только бедный Икар каучуковым шлемом оброс.На Олимпе снега. Тростниковая песнь отрыдала, Но не прервана цепь окрыляющих метаморфоз!» Ветер отдал тебя. Не унес, не умчал, не обидел.Крылья падают платьем. Опять возвратились глаза.Возвращается голос. Запомни же имя: Овидий.Это римский поэт, это бронзовых строк голоса. * Статуя в Ватикане.
ЭНЕЙ И СИВИЛЛА (ИЗ ОВИДИЯ) ^
Из подземного царства Эней возвращался с сивиллой.Путь обратный, опасный во тьме совершали они.У своей провожатой Эней вопросил благодарный: «Ты богиня иль только любимица вечных богов?» В знак признательности за свидание с тенями предковОбещал он воздвигнуть сивилле на родине храм, Но, глубоко вздохнув, отвечала сивилла печально, Чтобы доблестный муж за богиню ее не считал. «В пору юности я приглянулась мечтателю Фебу, За ответный порыв он мне вечную жизнь обещал, Но, не веря в успех, — продолжала рассказ свой сивилла, —И подарками бог попытался меня соблазнить. Горстку пыли схватив, я шутливо ему отвечала: Пусть мне столько прожить, сколько будет пылинок в горсти.Но забыла, шаля, попросить благосклонного бога, Чтоб на столько же лет он продлил бы и юность мою. Правда, Феб говорил, что мою он исправит ошибку, Если в миртовой мгле я немедля отдамся ему.Я отвергла его — и, рассерженный, гневный, навекиОн ушел от меня. Это было семьсот лет назад! И еще триста жатв — ровно тысяча было пылинок —Я увижу, Эней, на родимых, любимых полях, Налюбуюсь еще триста раз я на сбор винограда, Но и в этих годах я уже начинаю стареть. И высокий мой рост скоро дряхлая старость уменьшит, Грудь иссушит мою, спину мерзким горбом поведет, И поверит ли кто, что была я когда-то любимаСветодавцем самим, — да и он не узнает меня! И не тронет судьба только мой предвещающий голос, До последнего дня буду радовать им и страшить...»И сивилла умолкла. Молчал утомленный троянец.И покатой дорогой они продолжали свой путь.
* * * ^
Ушли квириты, надышавшись вздоромДосужих сплетен и речами с ростр, —Тень поползла на опустевший Форум.Зажглась звезда, и взор ее был остр. Несли рабы патриция к пенатамДрузей, позвавших на веселый пир.Кричал осел. Шла девушка с солдатом.С нимфеи улыбался ей сатир. Палач пытал раба в корнифицине.Выл пес в Субуре, тощий как шакал.Со стоиком в таберне спорил циник.Плешивый цезарь юношу ласкал. Жизнь билась жирной мухой, в паутинеТрепещущей. Жизнь жаждала чудес.Приезжий иудей на АвентинеШептал, что Бог был распят и воскрес. Священный огнь на Вестином престолеОслабевал, стелился долу дым, И боги покидали Капитолий, Испуганные шепотом ночным.
СОТНИК ЮЛИЙ ^
Отдали Павла и некоторых других узников сотнику Августова полка именем Юлий. От Аппиевой площади и к Трем Гостиницам, — уже дыханье РимаНад вымощенным лавою путем...Шагай, центурион, неутомимо! Веди отряд и узников веди, Но, скованы с солдатами твоими, Они без сил... И тот, что впереди, Твое моляще повторяет имя. И он его столетьям передаст, Любовно упомянутое в Книге, Так пусть же шаг не будет слишком част, Не торопи солдатские калиги. Бессмертье ныне получаешь ты, Укрытый в сагум воин бородатый: Не подвига — ничтожной добротыПотребовало небо от солдата, Чтоб одного из ищущих судаУ кесаря, и чье прозванье — Павел, Ты, озаренный Павлом навсегда, На плаху в Рим еще живым доставил!
ХРИСТИАНКА ^
В носильном кресле, как на троне, Плывет патриций... Ах, гордец! Быть может, это сам ПетронийСпешит на вызов во дворец. Не то — так в цирк или на Форум, Пути иные лишь рабам! И он скользит надменным взоромПо расступающимся лбам. Но чьи глаза остановилиЛенивый взор его, скажи? Вольноотпущенница илиСлужанка знатной госпожи. Заметил смелый взор патриций, И он кольнул его не так, Как насурьмленные ресницыПорхающих под флейтой птах. О нет, еще такого взораОн не видал из женских глаз.Спешит к тунике бирюзовой! Он руку поднял — и погас: Исчезло дивное виденье, Толпой кипящей сметено, Но всё звенит, звенит мгновенье —Незабываемо оно! Ему не может быть измены; Пусть, обвинен клеветником, Патриций завтра вскроет вены, Но он — он думает о нем, О ней, дохнувшей новой силойВ глаза усталые его, —О деве, по-иному милой, Не обещавшей ничего. Но где ж она? В высоких славахОна возносится, легка: Она погибла на кровавыхРогах фарнезского быка!
НЕРАЗДЕЛЕННОСТЬ ^
Еще сиял огнями Трианон, Еще послов в торжественном Версале Король и королева принимали, —Еще незыблемым казался трон. И в эти дни на пышном маскараде, Среди цыганок, фавнов и химер, Прелестнице в пастушеском нарядеБлестящий был представлен кавалер. Судьба пастушке посылала друга, —Одна судьба лишь ведала о том, Что злые силы собирает вьюгаНад мирным Трианоновским дворцом; Что все утехи отпылают скоро, Что у пастушки в некий день один —Единственной останется опоройВот этот скандинавский дворянин; Что смерть близка и тенью ходит рядом, Что слезы жадно высушит тюрьма, А дворянин глядел спокойным взглядом, Бестрепетным, как преданность сама. Шептались справа и шептались слева, Но, как в глубинах голубых озер, В его глазах топила королеваСвой восхищенный и влюбленный взор. Пришли года, чужда была им милость.Взревела буря, как безумный зверь, Но в Тюельри, где узница томилась, Любовь открыла потайную дверь. И в ночь, в канун, суливший гильотину, Перед свечой, уже в лучах зари, Послала королева дворянинуПривет последний из Консьержери. В чудесной нераздельности напеваЗакончили они свой путь земной: Казненная народом королеваИ дворянин, растерзанный толпой.
БЕАТРИЧЕ ^
В то утро — столетьи котором, Какой обозначился век! —Подросток с опущенным взоромДорогу ему пересек. И медленно всплыли ресницы, Во взор погружается взор —Лучом благодатной денницыВ глубины бездонных озер. Какие утишились бури, Какая гроза улегласьОт ангельской этой лазуриЕще не разбуженных глаз? Всё солнце, всё счастье земноеПростерло объятья емуВот девочкой этой одною, Сверкнувшей ему одному. Не к бурям, не к безднам и стужамВершин огнеликих, а статьЛюбимым и любящим мужем, Спокойную участь достать! Что может быть слаще, чудесней, Какой голубой водоем, Какие красивые песниСпоет он о счастье своем! О жалкая слабость добычиСудьбы совершенно иной!.. И Небо берет Беатриче, Соблазн отнимая земной. И лучшие песни — могиле, И сердце черно от тоски, Пока не коснется ВиргилийБессильно упавшей руки. Пока, торжествуя над адом, С железною силой в кровиНе встретится снова со взглядомСвоей величайшей любви!
ФЛЕЙТА И БАРАБАН ^
У губ твоих, у рук твоих... У глаз, В их погребах, в решетчатом их вырезе —Сияние, молчание и мгла, И эту мглу — о светочи! — не выразить. У глаз твоих, у рук твоих…У губ, Как императорское нетерпение, На пурпуре, сияющем в снегу, —Закристаллизовавшееся пение! У губ твоих, у глаз твоих... У рук, —Они не шевельнулись, и осилили, И вылились в согласную игру: О лебеде, о Лидии и лилии! На лыжах звука, но без языка, Но шепотом, горя и в смертный час почтиРыдает сумасшедший музыкантО Лидии, о лилии и ласточке! И только медно-красный барабанВ скольжении согласных не участвует, И им аккомпанирует судьба: — У рук твоих! — У губ твоих! — У глаз твоих!
* * * ^
Глаз таких черных, ресниц таких длинных Не было в песнях моих, Лишь из преданий Востока старинных Знаю и помню о них. В царственных взлетах, в покорном паденьи — Пение вечных имен...«В пурпур красавицу эту оденьте!» Кто это? — Царь Соломон! В молниях славы, как в кликах орлиных, Царь. В серебре борода.Глаз таких черных, ресниц таких длинных Он не видал никогда. Мудрость, светильник, не гаснущий в мифе, Мощь, победитель царей, Он изменил бы с тобой Суламифи, Лучшей подруге своей. Ибо клялись на своих окаринах Сердцу царя соловьи: «Глаз таких черных, ресниц таких длинных Не было...» Только твои!
РАЗРЫВ ^
Ф.И. Кондратьеву Бровей выравнивая дуги, Глядясь в зеркальное стекло, Ты скажешь ветреной подруге, Что всё прошло, давно прошло; Что ты иным речам внимаешь, Что ты под властью новых встреч, Что ты уже не понимаешь, Как он сумел тебя увлечь; Что был всегда угрюм и нем он, Печаль, как тень свою, влача...И будто лермонтовский ДемонГлядел из-за его плеча... С ним никогда ты не смеялась, И если ты бывала с ним, То лишь томление и жалостьВладели голосом твоим. Что снисходительности кроткойНе можешь ты отдаться вся, Что болью острой, но короткойРазрыв в душе отозвался. Сверкнув кольцом, другою бровьюРука займется не спеша, Но, опаленная любовью, Не сможет лгать твоя душа! И зазвенит она от зова, И всю ее за миг одинНаполнит некий блеск грозовый До сокровеннейших глубин. И вздрогнешь резко и невольно, К глазам поднимется платок, Как будто вырван слишком больноОдин упрямый волосок.
СНЫ ^
За то, что ты еще не научилосьПокою озаряющей любви, О, погружайся, сердце-Наутилус, К таинственному острову плыви! Ни возгласов, ни музыки, ни чаек.Лишь крест окна, лишь, точная всегда, Секунду погруженья отмечаетСеребряно-лучистая звезда. И тонет мир... Светящийся, туманный, Как облако, всплывает надо мной.Последний всплеск, последняя команда —Я в вашей власти, капитан Немо! Как сладко жить блужданьями ночными, Как сладко знать, что есть бесценный кладНочных путей, что утро не отнимет, Не опрокинет выплаканных клятв! Что даже если сердце отреклось бы —Назавтра, в те же самые часы, Как рыбий глаз, засветит папиросаИ двигателем застучат часы. К окну прихлынет сумрак синеглазый, Заплещет шторы пробужденный ласт, И капитан в скафандре водолазаПриблизится и руку мне подаст!
ВЕРОНАЛ ^
Ступив, ступает маятник, Как старец в мягких туфлях: Убегался — умаялся — Рукой за сердце — рухнет. Комар ослепший кружится, Тончайший писк закапал.Серебряною лужицейЛуна ложится на пол. И чтобы выместь, вытолкнутьТуманность лунной пыли, Обмахивают притолкуЛучом автомобили, И луч, как некий радиус, Промчит дугу и сгинет, И, засыпая, радуюсьЕго визитам синим. Но вот и гостя синегоВстречает дрема суше, Зачеркивая минимумДуши: глаза и уши. Еще мгновенье менее, Не миг — его осколок, И ты, Исчезновение, Задернешь синий полог
ПАМЯТЬ ^
Тревожат память городовПолузабытые названья: Пржемышль, Казимерж, Развадов, Бои на Висле и на Сане... Не там ли, с сумкой полевойС еще не выгоревшим блеском, Бродил я, юный и живой, По пахотам и перелескам? И отзвук в сердце не умолкТех дней, когда с отвагой дерзкойОдиннадцатый гренадерскийШел в бой фанагорийский полк! — И я кричал и цепи велВ просторах грозных, беспредельных, А далеко белел костел, Весь в круглых облачках шрапнельных... И после дымный был бивак, Костры пожарищами тлели, И сон, отдохновенья мрак, Души касался еле-еле. И сколько раз, томясь без сна, Я думал, скрытый тяжкой мглою, Что ты, последняя война, Грозой промчишься над землею. Отгромыхает краткий гром, Чтоб никогда не рявкать больше, И небо в блеске голубомНад горестной почиет Польшей. Не уцелеем только мы —Раздавит первых взрыв великий!..И утвердительно из тьмыМигали пушечные блики. Предчувствия и разум наш, Догадки ваши вздорней сплетни: Живет же этот карандашВ руке пятидесятилетней! Я не под маленьким холмом, Где на кресте исчезло имя, И более ужасный громУже хохочет над другими! Скрежещет гусеничный ходТяжелой танковой колонны, И глушит, как и в давний год, И возглас мужества, и стоны!
27 АВГУСТА 1914 ГОДА ^
Медная, лихая музыка играла, Свеян трубачами, женский плач умолк.С воинской платформы Брестского вокзалаПровожают в Польшу Фанагорийский полк! Офицеры стройны, ушки на макушке, Гренадеры ладны, точно юнкера...Классные вагоны, красные теплушки, Машущие руки, громкое ура. Дрогнули вагоны, лязгают цепями, Ринулся на запад первый эшелон.Желтые погоны, суворовское знамя, В предвкушеньи славы каждое чело! Улетели, скрылись. Точечкой мелькает, Исчезает, гаснет красный огонек...Ах, душа пустая, ах, тоска какая, Возвратишься ль снова, дорогой дружок! Над Москвой печальной ночь легла сурово, Над Москвой усталой сон и тишина.Комкают подушки завтрашние вдовы, Голосом покорным говорят: «Война!»
ПОДАРОК ^
Я сидел в окопе. Шлык башлычныйНад землей замерзшею торчал.Где-то пушка взъахивала зычноИ лениво пулемет стучал. И рвануло близко за окопом, Полыхнуло, озарив поля.Вместе с гулом, грохотом и топомНа меня посыпалась земля. Я увидел, от метели колкойОтряхаясь, отерев лицо, Что к моим ногам упала елка —Вырванное с корнем деревцо. Ухмыляясь: «Вот и мне подарок! Принесу в землянку; что ж, постойВ изголовьи, чтобы сон был ярок, Чтобы пахло хвоей под землей». И пополз до черного оврага, Удивляясь, глупый человек, Почему как будто каплет влагаС елочки на пальцы и на снег. И принес. И память мне не лгунья, Выдумкой стишок не назови: Оказалась елочка-летуньяВ теплой человеческой крови! Взял тогда Евангелье я с полки, Как защиту... ужас душу грыз! И сияли капельки на елке, Красные, как спелый барбарис.
СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ ^
Шла на позицию рота солдат, Аэропланы над нею парят.Бомбу один из них метко кидалИ в середину отряда попал. Недалеко же ты, рота, ушла —Вся до единого тут полегла! Полголовы потерял капитан, Мертв барабанщик, но цел барабан. Встал капитан — окровавленный встал! —И барабанщику встать приказал.Поднял командою, точно в бою, Мертвый он мертвую роту свою! И через поля кровавую топьПод барабана зловещую дробьТронулась рота в неведомый край, Где обещают священники рай. Строго, примерно равненье рядов...Тот без руки, а другой — безголов, А для безногих и многих иныхРужья скрестили товарищи их. Долго до рая, пожалуй, идти —Нет на двухверстке такого пути; Впрочем, без карты известен маршрут, —Тысячи воинов к раю бредут! Скачут верхами, на танках гремят, Аэропланы туда же летят, И салютует мертвец мертвецу, Лихо эфес поднимая к лицу. Вот и чертоги, что строились встарь, Вот у ворот и согбенный ключарь.Старцы-подвижники, посторонись, —Сабли берут офицеры подвысь. И рапортует запекшимся ртом: «Умерли честно в труде боевом!»
ЭПИЗОД ^
След оставляя пенный, Резво умчалась мина.Сломанный, как игрушка, Крейсер пошел ко дну. Выплыла на поверхностьСерая субмаринаИ рассекает гордоМаленькую волну. Стих, успокоен глубью, Водоворот воронки.Море разжало скулыСиних глубин своих. Грозно всплывают трупы, Жалко плывут обломки, Яростные акулыПлещутся между них. Гибель врага лихогоСердцу всегда любезна: Нет состраданью места —Участь одна у всех!.. Радуются матросы, И на спине железнойРыбы железной этой —Шутки, гармошка, смех. Но загудел пропеллер —Мчится стальная птица, Бомба назревшей каплейВ лапе ее висит. Лодка ушла в пучинуИ под водой таится, Кружит над нею птица, Хищную тень следит. Бомба гремит за бомбой; Словно киты, фонтаныАлчно они вздымают, Роют и глубь, и дно... Ранена субмарина, И из разверстой раны Радужное всплываетМасляное пятно. Море пустынно. ВолныХодят неспешным ходом, Чайки, свистя крылами, Стонут со всех сторон... Кто-то светловолосыйТихо идет по водам, Траурен на зеленомБелый Его хитон.
В ЗАТОНУВШЕЙ СУБМАРИНЕ ^
Облик рабский, низколобыйОтрыгнет поэт, отринет: Несгибаемые душиНе снижают свой полет.Но поэтом быть попробуйВ затонувшей субмарине, Где ладонь свою удушьеНа уста твои кладет. Где за стенкою железнойТишина подводной ночи, Где во тьме, такой бесшумной, —Ни надежд, ни слез, ни вер, Где рыданья бесполезны, Где дыханье всё короче, Где товарищ твой безумныйПоднимает револьвер. Но прекрасно сердце наше, Человеческое сердце: Не подобие ли БогаПовторил собой Адам? В этот бред, в удушный кашель(Словно водный свод разверзся)Кто-то с ласковостью строгойСлово силы кинет нам. И не молния ли этоИз надводных, поднебесных, Надохваченных рассудкомОзаряющих глубин, —Вот рождение поэта, И оно всегда чудесно, И под солнцем, и во мракеЗатонувших субмарин.
В ЭТОТ ДЕНЬ ^
В этот день встревоженный сановникК телефону часто подходил, В этот день испуганно, неровноТелефон к сановнику звонил. В этот день, в его мятежном шуме, Было много гнева и тоски, В этот день маршировали к ДумеПервые восставшие полки! В этот день машины броневыеПоползли по улицам пустым, В этот день... одни городовыеС чердаков вступились за режим! В этот день страна себя ломала, Не взглянув на то, что впереди, В этот день царица прижималаРуки к холодеющей груди. В этот день в посольствах шифровалиПервой сводки беглые кроки, В этот день отменно ликовалиЯвные и тайные враги. В этот день... Довольно, Бога ради! Знаем, знаем — надломилась ось: В этот день в отпавшем ПетроградеМощного героя не нашлось. Этот день возник, кроваво вспенен, Этим днем начался русский гон, — В этот день садился где-то ЛенинВ свой запломбированный вагон. Вопрошает совесть, как священник, Обличает Мученика тень...Неужели, Боже, нет прощеньяНам за этот сумасшедший день!
ЦАРЕУБИЙЦЫ ^
Мы теперь панихиды правим, С пышной щедростью ладан жжем, Рядом с образом лики ставим, На поминки Царя идем. Бережем мы к убийцам злобу, Чтобы собственный грех загас, Но заслали Царя в трущобуНе при всех ли, увы, при нас? Сколько было убийц? Двенадцать, Восемнадцать иль тридцать пять? Как же это могло так статься —Государя не отстоять? Только горсточка этот ворог, Как пыльцу бы его смело: Верноподданными — сто сорокМиллионов себя звало. Много лжи в нашем плаче позднем, Лицемернейшей болтовни, Не за всех ли отраву возлилНекий яд, отравлявший дни. И один ли, одно ли имя —Жертва страшных нетопырей? Нет, давно мы ночами злымиУбивали своих Царей. И над всеми легло проклятье, Всем нам давит тревога грудь: Замыкаешь ли, дом Ипатьев, Некий давний кровавый путь!
КОГО ВИНИТЬ ^
Камер-юнкер. Сочинитель.Слог весьма живой.Гениален? «Извините!» —Фыркнет Полевой. И за ним Фаддей БулгаринРазожмет уста: «Гениален? Он бездарен, Даже скучен стал!» Каждый хлыщ, тупица явныйПоучать готов, А Наталья Николавна —Что ей до стихов? Напряженно сердцем замер, Уловив слова: «Наградили!.. Пушкин — камер.Юнкер в тридцать два!» И глядел, с любым балбесомРовен в том углу, Как Наташа шла с ДантесомВ паре на балу. Только ночь — освобожденье! Муза, слаще пой! Но исчеркает твореньеКарандаш тупой. И от горькой чаши этойБегство: пистолет.И великого поэтаУ России нет. И с фельдъегерем в метели Мчится бедный гроб...Воют волки, стонут елиИ визжит сугроб. За столетье не приснитсяСна страшнее... НоГде ж убийца, кто убийца? Ах, не всё ль равно!
БОЖИЙ ГНЕВ ^
Город жался к берегу домами, К морю он дворцы и храмы жал.«Убежать бы!» — пыльными устамиОн вопил, и всё ж — не убежал! Не успел. И, воскрешая мифы, Заклубила, почернела высь, —Из степей каких-то, точно скифы, Всадники в папахах ворвались. Богачи с надменными зобами, Неприступные, что короли, Сбросив спесь, бия о землю лбами, Сами дочерей к ним повели. Чтобы те, перечеркнувши участь, Где крылатый царствовал божок, Стаскивали б, отвращеньем мучась, Сапожища с заскорузлых ног. А потом, раздавлены отрядом, Брошены на липкой мостовой, Упирались бы стеклянным взглядом, Взглядом трупов в купол голубой! А с балкона, расхлябаснув ворот, Руку положив на ятаган, Озирал раздавленный им городТридцатитрехлетний атаман... Шевелил он рыжими усами, Вглядывался, слушал и стерег, И присевшими казались псамиПулеметы у его сапог. Так, взращенный всяческим посевомСытых ханжеств, векового зла, Он упал на город Божьим гневом, Молнией, сжигающей дотла!
В НИЖНЕУДИНСКЕ ^
День расцветал и был хрустальным, В снегу скрипел протяжно шаг.Висел над зданием вокзальнымБеспомощно нерусский флаг. И помню звенья эшелона, Затихшего, как неживой, Стоял у синего вагонаРумяный чешский часовой. И было точно погребальнымОхраны хмурое кольцо, Но вдруг на миг в стекле зеркальномМелькнуло строгое лицо. Уста, уже без капли крови, Сурово сжатые уста!.. Глаза, надломленные брови, И между них — Его черта, Та складка боли, напряженья, В которой роковое есть...Рука сама пришла в движенье, И, проходя, я отдал честь. И этот жест в морозе лютом, В той перламутровой тишиМоим последним был салютом, Салютом сердца и души! И он ответил мне наклономСвоей прекрасной головы...И паровоз далеким стономКого-то звал из синевы. И было горько мне. И ковкоПеред вагоном скрипнул снег: То с наклоненною винтовкойКо мне шагнул румяный чех. И тормоза прогрохотали, Лязг приближался, пролетел, Умчали чехи АдмиралаВ Иркутск — на пытку и расстрел!
ЖЕНА ^
От редких пуль, от трупов и от дымаРазвалин, пожираемых огнем, Еще Москва была непроходима...Стал падать снег. День не казался днем. Юбку подбирала, Улицы перебегала, Думала о нем... Он руки вымыл. Выбрился. НеловкоОт штатского чужого пиджака...Четыре ночи дергалась винтовкаВ его плече. Он вздрогнул от звонка. Сердце одолела, Птичкой рядом села, Молода, легка!.. Он чертыхался. Жил еще Арбатом.Негодовал, что так не повезло, А женщина на сундуке горбатомРазвязывала узелок. Мясо и картошка... Ты поешь немножко, Дорогой дружок! Он жадно ел. И веселел. Красивый, За насыщеньем увлеченно нем.Самозабвенный и себялюбивый, Безжалостный к себе, к тебе, ко всем! Головой прижалась, Жалобно ласкалась... Завтра — где и с кем? Прощались ночью. Торопливо обнял. Нe слушал слов. В глаза не заглянул.Не оглянулся. Тлела, как жаровня, Москва... И плыл над ней тяжелый гул. Знали, что навеки... Горы, долы, реки, — Словно потонул! Прогромыхало, прошуршало столькоГодов, годин!.. Стал беспокоен взгляд.Он вспоминает имя: «Стаха, полька…Вы знаете, я тоже был женат». Борода седая... «Где ж она?» — «Не знаю. И была ль она!»
МОИМ СУДЬЯМ ^
Часто снится: я в обширном зале...Слыша поступь тяжкую свою, Я пройду, куда мне указали, Сяду на позорную скамью. Сяду, встану — много раз поднимутГоспода в мундирах за столом.Все они с меня покровы снимут, Буду я стоять в стыде нагом. Сколько раз они меня заставятЖизнь мою трясти-перетряхать.И уйдут. И одного оставят, А потом, как червяка, раздавятТысячепудовым: расстрелять! Заторопит конвоир: «Не мешкай!»Кто-нибудь вдогонку крикнет: «Гад!» С никому не нужною усмешкойПодниму свой непокорный взгляд. А потом — томительные ночиОбступившей непроломной тьмы.Что длиннее, но и что корочеИх, рожденных сумраком тюрьмы. К надписям предшественников имяЯ прибавлю горькое свое.Сладостное: «Боже, помяни мя»Выскоблит тупое острие. Всё земное отжену, оставлю, Стану сердцем сумрачно-суровИ, как зверь, почувствовавший травлю, Вздрогну на залязгавший засов. И без жалоб, судорог, молений, Не взглянув на злые ваши лбы, Я умру, прошедший все ступени, Все обвалы наших поражений, Но не убежавший от борьбы!
ПОТОМКУ ^
Иногда я думаю о том, На сто лет вперед перелетая, Как, раскрыв многоречивый том«Наша эмиграция в Китае», О судьбе изгнанников печальнойЮноша задумается дальний. На мгновенье встретятся глазаСущего и бывшего: котомок, Страннических посохов стезя...Скажет, соболезнуя, потомок: «Горек путь, подслеповат маяк, Душно вашу постигать истому.Почему ж упорствовали так, Не вернулись к очагу родному?»Где-то упомянут — со страницыВстану. Выжду. Подниму ресницы: «Не суди. Из твоего окнаНе открыты канувшие дали: Годы смыли их до волокна, Их до сокровеннейшего днаТрупами казненных закидали! Лишь дотла наш корень истребя, Грозные отцы твои и дедыСами отказались от себя, И тогда поднялся ты, последыш! Вырос ты без тюрем и без стен, Чей кирпич свинцом исковыряли, В наше ж время не сдавались в плен, Потому что в плен тогда не брали!» И не бывший в яростном бою, Не ступавший той стезей неверной, Он усмешкой встретит речь моюНедоверчиво-высокомерной. Не поняв друг в друге ни аза, Холодно разъединим глаза, И опять — года, года, года, До трубы Последнего суда!
ЦВЕТОК ^
Есть правда у цветов, у птиц, у облаков, —Вот маленький рассказ из глубины веков: В Испании священный трибуналОдной маранки дело разбирал, Что будто бы, хотя и крещена, Всё к Моисею тянется она, И так, крестясь, показывал сосед! Усердья к мессе у маранки нет.И, прокурора выслушавши речь, Два старца в рясах присудили: сжечь. Но третий медлил... Был он тоже строг, Но в пальцах у него синел цветок, Что из окна к ногам его упал, Когда он шел в священный трибунал. Немало знал монах латинских слов, Но позабыл он имена цветов, Лет пятьдесят уж, люди говорят, Он не вдыхал их нежный аромат. И он цветок в судилище принес, И всё склонял к нему орлиный нос, И даже, ранен красотой цветка, Он целовал его исподтишка. И братья-инквизиторы к немуПоворотились разом: почему, Всегда ретив, достопочтенный братСегодня медлит, думою объят? И только тут монах мечту спугнулИ строго на преступницу взглянул. Она была еще совсем юна, Как стебелек тонка была она, И увенчал непрочный стебелекПрелестной, гордой головы цветок. Как две стихии встретились глаза —Застенков мгла и неба синева, И победила нежная лазурьТьму всех ночей и молнии всех бурь; Глаза глазам ответ послали свой: «Я не сожгу тебя, цветок живой!» И самый старший, главный между трех, Он на костер маранку не обрек, На этот раз костер не запылал, Но сам монах покинул трибунал: Почувствовавший, как красив цветок, Он и людей уже сжигать не мог. Любите птиц, любите облака, Недолговечную красу цветка, Крылатость, легковейность, ароматИ только тех, что всё и всех щадят!
ЛАМОЗА ^
Синеглазый и светлоголовый, Вышел он из фанзы на припек.Он не знал по-нашему ни слова, Объясниться он со мной не мог. Предо мною с глиняною кружкойОн стоял, — я попросил воды, —Пасынок китайской деревушки, Сын горчайшей беженской беды! Как он тут? Какой семьи подкидыш? Кто его купил или украл? Бедный мальчик, тайну ты не выдашь, Ведь уже ты китайчонком стал! Но пускай за возгласы: ламоза! (Обращенные к тебе, ко мне)Ты глядишь на сверстников с угрозой —Всё же ты светлоголов и розовВ их черноголовой желтизне. В этом — горе всё твое таится: Никогда, как бы ни нудил рок, С желтым морем ты не сможешь слиться, Синеглазый русский ручеек! До сих пор тревожных снов рассказы, Размыкая некое кольцо, Женщины иной, не узкоглазой, Приближают нежное лицо. И она меж мигами немымиВдруг, как вызов скованной судьбе, Русское твое прошепчет имя, Непонятное уже тебе! Как оно: Сережа или Коля, Витя, Вася, Миша, Леонид, —Пленной птицей, задрожав от боли, Сердце задохнется, зазвенит! Не избегнуть участи суровой —Жребий вынут, путь навеки дан, Синеглазый и светлоголовый, Милый, бедный русский мальчуган. Долго мы смотрели друг на друга...Побежденный, опуская взгляд, Вышел я из сомкнутого кругаХохотавших бритых китайчат.
В ЛОДКЕ ^
Руку мне простреленную ломит, Сердце болью медленной болит; «Оттого, что падает барометр», —С весел мне приятель говорит. Может быть. Вода синеет хмуро, Неприятной сделалась она.Как высоко лодочку маньчжураПоднимает встречная волна. Он поет. «К дождю поют китайцы» —Говоришь ты: есть на всё ответ.Гаснет запад, точно злые пальцыКрасной лампы убавляют свет. Кто сказал, что ласкова природа?..Только час — и нет ее красот.Туча с телом горбуна-уродаНаползает и печаль несет. Ничего природы нет железней: Из просторов кратко-голубыхВылетают грозные болезни, Седина — страшнейшая из них. Мудрость кротко принимает это, Непокорность — сердца благодать, Юнкер Шмитт хотел из пистолетаЗастрелиться, можешь ты сказать. Прописей веселых и угрюмыхЯ немало сам найти могу, Но смотри, какая боль и думаВ дальнем огоньке на берегу. Как он мал, а тьма вокруг огромна, Как он слаб и как могуча ночь, Как ее безглазость непроломна, И ничем ее не превозмочь! Только ночь, и ничего нет кромеЭтой боли и морщин на лбу...Знаю, знаю — падает барометр.Ну, давай, теперь я погребу.
* * * ^
1 Ночью думал о том, об этом, По бумаге пером шурша, И каким-то болотным светом Бледно вспыхивала душа. От табачного дыма горекВкус во рту. И душа мертва.За окном же весенний дворик, И над двориком — синева. Зыбь на лужах подобна крупамБриллиантовым — глаз рябит.И задорно над сердцем глупым Издеваются воробьи. 2 Печью истопленной воздух согрет.Пепел бесчисленных сигарет. Лампа настольная. Свет ее рыж.Рукопись чья-то с пометкой: Париж. Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо, Женское белое грело плечо, Чтобы отрада живого теплаВ эти ладони остывшие шла. Связанный с тысячью дальних сердец, Да почему ж я один, наконец? Участь избранника? Участь глупца?..Утро в окне, как лицо мертвеца.
НА РАССВЕТЕ ^
Мы блуждали с тобой до рассвета по улицам темным, И рассвет засерел, истончив утомленные лица.Задымился восток, заалел, как заводская домна, И сердца, утомленные ночью, перестали томиться.Повернувшийся ключ оттрезвонил замочком прабабки, Замыкавшей ларец, где хранятся заветные письма, Где еще сохраняется запах засушенной травки, Серый запах цветка, бледно-розовый — нежности, мысли.Я тебя целовал. Ты меня отстранила спокойно.В жесте тонкой руки почему королевская властность? Почему в наши души вошла музыкальная стройностьСтихотворной строкой, победившая темную страстность.Было таинство счастья. На его изумительном кодеПрозвенели слова, как улыбка ребенка, простые: «Посмотри-ка, мой милый, над городом солнышко всходит, И лучи у него, как ресницы твои, — золотые!»
* * * ^
День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, —В замерзшие окна пробился кипучий источник.День начался счастьем, а счастье кладет под сукноДоносы и рапорты сумрачной сыщицы-ночи. День начался шуткой. День начался некой игрой, Где слово кидалось, как маленький мячик с лаун-теннис, Где слово ловилось и снова взлетало — поройОт скрытых значений, как дождь, фейерверком запенясь. Торопится солнце. Всегда торопливо оно, Всё катится в гибель, как реки уносятся к устьям, Но нашего зайчика, заиньку, мы всё равноУпросим остаться — из комнаты нашей не пустим.
ВЫСОКОМУ ОКНУ ^
Этой ночью ветреной и влажной, Грозен, как Олимп, Улыбнулся дом многоэтажный Мне окном твоим. Золотистый четырехугольник В переплете рам, —Сколько мыслей вызвал ты, невольник, Сколько тронул ран! Я, прошедший годы отрицанья, Все узлы рубя, Погашу ли робкое сиянье, Зачеркну ль тебя? О стихи, привычное витийство, Скользкая стезя, Если рифма мне самоубийство, Отойти нельзя! Ибо, если клятвенность нарушу Этому окну, Зачеркну любовь мою, и душу Тоже зачеркну. И всегда надменный и отважный, Робок я и хромПеред домом тем многоэтажным, Пред твоим окном.
ДАВНИЙ ВЕЧЕР ^
На крюке фонарь качался, Лысый череп наклонял, А за нами ветер гнался, Обгонял и возвращался, Плащ на голову кидал. Ты молчала, ты внимала, Указала на скамью, И рука твоя сжималаРуку правую мою. В этом свисте, в этом вое, В подозрительных огняхТолько нас блуждало двое, И казненной головоюТрепетал фонарь в кустах. Сердце робкое стучало, Обрывалась часто речь...Вот тревожное началоНаших крадущихся встреч. Скрип стволов из-за ограды...Из глубин сырых, со днаНам неведомого сада —Помнишь ли? — косые взглядыОдинокого окна. Где та сила, нежность, жалость? Годы всё умчали прочь! И от близости осталасьТолько искра... грошик, малость, Достопамятная ночь!
* * * ^
Было очень темно. Фонари у домов не горели.Высоко надо мной всё гудел и гудел самолет.Обо всем позабыв, одинокий, блуждал я без цели: Ожидающий женщину, знал, что она не придет. В сердце нежность я нес. Так вино в драгоценном сосудеОсторожнейший раб на пирах подавал госпоже.Пусть вино — до краев, но на пир госпожа не прибудет, Госпожа не спешит: ее нет и не будет уже! И в сосуде кипит не вино, а горчайшая влага, И скупую слезу затуманенный взор не таит...И на небо гляжу. Я брожу, как бездомный бродяга.Млечный Путь надо мной. «Млечный Путь, как седины твои!»
ОТРЕЧЕНИЕ ^
Мне, живущему во мгле трущоб, Вручена была любовь и жалостьК воробью ручному и ещеК пришлой кошке, но она кусалась. Воробей в кувшине утонул, Кошка пожила и околела.Перед смертью кошка на меняВзглядом укоризненным глядела. Плакал я и горько думал я: Ах, бродяга, стихоплет ничтожный, Вот не уберег ты воробья, Не дал кошке помощи возможной. Себялюбец, вредный ротозей, Для чего живешь ты — неизвестно.Для родных своих и для друзейТы обузой был тяжеловесной. И рвала, толкла меня беда, И хотелось мне в росинку сжаться, И клялся я больше никогдаНи к какой любви не приближаться. Вот живу, коснея, не любя, Запер сердце, как заветный ящик: Не забыть мне трупик воробья, Не забыть кошачьих глаз молящих. Не хочу дробящих сил колес, Не хочу у черного порогаНадрываться от бессильных слез, Не хочу возненавидеть Бога.
БРОДЯГА ^
Где ты, летняя пора? Дунуло — и нету! Одуванчиком вчераОблетело лето. Кружат коршунами дниЗлых опустошений.Резкий ветер леденитГолые колени. Небо точно водоемНа заре бескровной.Хорошо теперь вдвоемВ теплоте любовной. Прочь, согретая душа, Теплая, как вымя: Мне приказано шуршатьЛистьями сухими! Непокрытое чело, Легкий шаг по свету: Никого и ничегоУ бродяги нету! Ни границы роковой, Ни препоны валкой: Ничего и никогоПутнику не жалко! Я что призрак голубойНа холодных росах, И со мною только мойХромоногий посох.
ОМУТ ^
Бывают там восходы и закаты, Сгущается меж водорослей тень, И выплывает вновь голубоватый, Как бы стеклянный, молчаливый день. Серебряные проплывают рыбы, Таинственности призраков полны; Столетний сом зеленоватой глыбойЛежит на дне, как сторож глубины. Течет вода, как медленное время, И ход ее спокоен и широк.Распространен над глубинами темиЗеленый светоносный потолок. Над ним шумит и бьется жизнь иная, Там чудища, там клювы и крыла, Там, плавники и жабры иссушая, Летает зноя желтая стрела. Пусть юность вся еще у этой граниИ там же тот, кто безрассудно смел, Но мудрость верит в клятвенность преданий, Что некий непереходим предел. А если есть летающие рыбы, Так где они, кто видел хоть одну? И рыбьи старцы, тяжкие, как глыбы, Теснее прижимаются ко дну.
ЭПИТАФИЯ ^
Нет ничего печальней этих дачС угрюмыми следами наводненья.Осенний дождь, как долгий, долгий плач —До исступления, до отупленья! И здесь, на самом берегу реки, Которой в мире нет непостоянней, В глухом окаменении тоскиЖивут стареющие россияне. И здесь же, здесь, в соседстве бритых лам, В селеньи, исчезающем бесследно, По воскресеньям православный храмРастерянно подъемлет голос медный! Но хищно желтоводная рекаКусает берег, дни жестоко числит, И горестно мы наблюдаем, какСтроения подмытые повисли. И через сколько-то летящих летНи россиян, ни дач, ни храма — нет, И только память обо всем об этомДа двадцать строк, оставленных поэтом.
ДО ЗАВТРА, ДРУГ! ^
«До завтра, друг!» — и без рукопожатья, Одним кивком проститься до утра.Еще живую руку мог пожать я, Еще бы взгляду, слову был бы рад. А нынче — храм. Высокий сумрак. Чтица.Как белый мрамор, серебрится гроб, И в нем в цветах мерещится, таитсяЗнакомое лицо, высокий лоб. Ушли друзья, ушли родные. ЯсноЛуна над темной церковью плывет...«Не ведаем ни дня ее, ни часа», —Бормочет чтица, повторяет свод. Блаженство безмятежного покоя.Ушел — уйдем. К кресту усталых рукПрижался нежный стебелек левкоя: Привет с земли. Прости. До завтра, друг!
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ ^
Серебряный снег и серебряный гроб.И ты, тишина, как последняя милость...На мертвый, на мудро белеющий лобЖивая снежинка неслышно спустилась. О памяти нашей поют голоса, Но им не внимает безбрежное поле, И бледно, стеклянно цветут небеса, Не зная ни страсти, ни смерти, ни боли. Пусть кто-то кого-то зовет на борьбу —Священник усталый покорно ступает.Торжественен мертвый. На мраморном лбуЖивая снежинка лежит и не тает. Высокий покой безмятежен и синь.Но жалобно звякает колокол нищий: Безмолвного гостя из снежных пустыньБерезовой рощей встречает кладбище.
КНИГА О ФЕДОРОВЕ ^
Я случайно книгу эту выбрал.Был неведом автор, и названьеНичего душе не обещало. Шел домой, и непогода липлаИзморозью к сердцу. И отзванивалВетр резиной моего плаща. В комнате своей, где не умеюЯ скучать, — с собой скучать не мне, —Сел у печи властелином книги: Не понравится — в огонь... Над нею, Что же, до утра я пламенел, Угасал, звенел, дрожал и ник! Да, большое сердце захватило, Да, большие крылья поднимали, И поверят только простецы, Что я выбрал эту книгу. СилаВ действии обратном: не меня лиЭта книга выбрала в чтецы!
РОДИНА ^
От ветра в ивах было шатко.Река свивалась в два узла.И к ней мужицкая лошадкаВозок забрызганный везла. А за рекой, за ней, в покосах, Где степь дымила свой пустырь, Вставал в лучах еще раскосыхЗарозовевший монастырь. И ныло отдаленным гуломПочти у самого чела, Как бы над кучером сутулымВилась усталая пчела. И это утро, обрастая Тоской, острей которой нет, Я снова вижу из КитаяПочти через двенадцать лет.
ТИХВИН ^
Городок уездный, сытый, сонный, С тихою рекой, с монастырем, —Почему же с горечью бездонной Я сегодня думаю о нем. Домики с крылечками, калитки.Девушки с парнями в картузах.Золотые облачные свитки, Голубые тени на снегах. Иль разбойный посвист ночи вьюжной, Голос ветра шалый и лихой, И чуть слышно загудит поддужныйБубенец на улице глухой. Домики подслеповато щурятУзких окон желтые глаза, И рыдает снеговая буря, И пылает белая гроза. Чье лицо к стеклу сейчас прижато, Кто глядит в отчаянный глазок? А сугробы, точно медвежата, Всё подкатываются под возок. Или летом чары белой ночи.Сонный садик, старое крыльцо, Милой покоряющие очиИ уже покорное лицо. Две зари сошлись на небе бледном, Тает, тает призрачная тень, И уж снова колоколом меднымПробужден новорожденный день. В зеркале реки завороженнойМонастырь старинный отражен...Почему же, городок мой сонный, Я воспоминаньем уязвлен? Потому что чудища из сталиПоползли по улицам не зря, Потому что ветхие упалиСтены старого монастыря. И осталось только пепелище, И река из древнего руслаЗверем, поднятым из логовища, В Ладожское озеро ушла. Тихвинская Божья Матерь горькоПлачет на развалинах одна.Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька, И вокруг могильна тишина.
НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ ^
Голубому зерну звездыНад домами дано висеть.Этот свет голубей воды, И на нем теневая сеть.Этот шаг, что скрипит в снегуНа пластах голубой слюды, —Не на том ли он берегу, Где сияет огонь звезды? Город нового года ждет, Город сном голубым объят.То не рыцарь ли к нам идетВ медном звоне тяжелых лат? Не из старой ли сказки он, Из фабльо и седых баллад, —На бульваре пустой киоскЗазвенел его шагу в лад. Одиночество — год и я, Одиночество — я и Ночь.От луны пролилась струяНа меня и уходит прочь.Хорошо, что я тут забыт, Хорошо, что душе невмочь.На цепях голубых орбитНадо мной голубая ночь. Если вспомнишь когда-нибудьЭти ласковые стихи —Не грусти за мою судьбу: В ней огонь голубых стихий.Этот снег зазвенел чуть-чуть, Как листва молодой ольхи.Как головка твоя к плечу, Жмутся к сердцу мои стихи. Много в мире тупых и злых, Много цепких, тугих тенет, Не распутает их узлы, Не разрубит и новый год.И его заскользит стезяПо колючим шипам невзгод, Но не верить в добро нельзяДля того, кто еще живет.
РУССКАЯ СКАЗКА ^
Важная походка, Белая овчина...Думает сиротка: Что за старичина? А вокруг всё ели, Снег на белых лапах, И от снега — елеУловимый запах. Мачеха услала, Поглядев сурово, А по снегу — алыйОтблеск вечеровый. Дурковатый тятяСам отвел в трущобу...«Маленькая Катя, Холодно ль?» — «Еще бы!» Важная походка, Белая овчина…Думает сиротка: Что за старичина? Князь из городищаИли просто леший? Лесовик-то свищет, Князь не ходит пеший. Да и лик не княжий —Ласковый, с улыбкой...Вот тропинку кажет, Называет рыбкой: «Я тебе не страшен, Нет во мне угрозы!..»Ели выше башен, Снег на елях — розов. Важная походка, Белая овчина...Думает сиротка: Что за старичина? И дает ручонкуВ рукавичке черной, И ведет девчонкуДедушка задорный. Говорит: «Утешу, Песенку сыграю, Доведу неспешноДо святого рая». Глазки высыхают, Глазки засыпают, Ангелы на небеЗвезды зажигают. Кланяются звери, Никнут к рукавичкеБелочки-шалуньи, Рыжие лисички. Заяц косоглазый, Мишка неуклюжий —Все лесные звериЕй покорно служат. Только клонит дрема, И приказов нету, Будто снова дома, На печи согретой. Будто мать, лучина, Запах вкусный, сдобный…Белая овчина —Пуховик сугробный. Воет ветер где-то, Нежат чьи-то ласки...Нет страшнее этойСтародавней сказки!|
|