Церковно-книжное дело при Филарете.

Как ни ограничен был личный школьный горизонт патр. Филарета, недостаточный запас церковных книг на фоне быстро развивавшегося в Европе книгопечатания Филарета, как здравого политика, очень беспокоил. Он понимал книжную скудость русской Церкви и очень ревновал об ее восполнении. Время междупатриаршества было периодом увядания церковного книгопечатания. Филарет о нем возревновал.

В 1620 г., типография, временно после пожара работавшая в Кремле, перенесена на старое место на “Никольском Крестце, ” и в ней было уже 70 печатных станков. В качестве справщиков при типографии состояли по тогдашнему времени высоко грамотные люди. Трое из них знали греческий язык: старец Арсений Глухой, Богоявленский игумен Илия и мирянин Григорий Онисимов. С ними работали еще старец Антоний Кралев и известный протопоп Иван Наседка. Для них отведена была особая комната, “палата” так назыв. “Правильная.” При справщиках состоял вспомогательный штат чтецов и писцов. Работали на совесть, по документам, не довольствуясь догадками от своего разума. Пособием служила богатая коллекция пергаменных и бумажных, по возможности самых древних рукописей. Собраны были они по особому указу царя и патриарха: “повелеста от градов книги харатейныя добрых переводов древних собрати и от тех древних божественных писаний стихословия исправляти, яже неисправлением от преписующих и многолетних обычаев погрешена быша.” Так образовалось начало знаменитой в науке нашего времени так называемой “Типографской Библиотеки” рукописей в Москве. Благодаря особому вниманию к книжно-типографскому делу патр. Филарета, получился довольно показательный статистический итог. Оказалось, что из Московской типографии за время п. Филарета вышло печатных изданий книг больше, чем за все время русского книгопечатания от его начала при Грозном. Цикл богослужебных книг был напечатан полностью и некоторых даже по много изданий. Вся Минейная “Библиотека” в 12-ти томах была напечатана полностью, равно как Октоих и Каноник. В двух изданиях вышли: Триодь Цветная, Шестоднев, Учительное Евангелие. В трех изданиях явились: Евангелие, Псалтирь Следованная, Триодь Постная, Типикон. В 4-х изданиях: Апостол, Требник, Минея Общая. В 5-ти изданиях: Часослов. В 6-ти: Служебник. На титульных листах всех книг значится благословение патриарха, а у некоторых из них отмечено и личное его свидетельствование. В послесловиях не раз отмечено, что изданные книги исправлялись по древним харатейным славянским спискам, но нигде не сказано, чтобы они сличались с текстом греческим, будь то рукописным, или новопечатным. Детальной построчной проверки этого факта наша наука еще не проделала. И, вероятно, инструкция сверху, от патр. Филарета удерживала от последовательного греческого критерия. Справщики ей покорялись, но не могли, как знающие греческий, не пользоваться последним во всех случаях выбора наилучшего из тех или иных русско-славянских вариантов.

Не имея единого обязательного мерила правильного текста, справщики добросовестно сознавались в послесловиях, что наверно они допустили разные погрешности и потому просили у богослужебных исполнителей снисхождения и прощения. Как люди исследовательского опыта, они были чужды буквоедного понятия о непогрешимости текстов. Эта добросовестная скромность метода их работы не приводила к механическому единообразию текста. И в разных богослужебных книгах их изданий те же молитвословия напечатаны с разными вариантами.

Царь и патриарх, заботясь и о полноте богослужения и о приведении его к однообразию, щедро рассылали книги по церквам без коммерческой выгоды, по себестоимости, а в далекую Сибирь даже и совсем бесплатно.

Инструкции п. Филарета, снисходя к общей скудости, не запрещали употребления всех прежних книг, подчеркивая, что они далеко несвободны от многих ошибок. Патр. Филарет долгое время не запрещал употребления церковно-славянских книг, богослужебных и учительных, вышедших из типографий Львовской, Виленской, Супрасльской, Киево-Печерской и др. Издания эти давно расходились в Московских пределах и стояли на полках библиотек у самих патриархов. Но в 1627 г. Филарет испугался этой бесконтрольности и решил применить к ним особую, строгую цензуру.

В кигах находят неточности, влияния католического богословия, ноходят правила которых раньше небыло, а в греческих книгах нет и сейчас.

Лаврентий ставит вопрос о критерии греческом и упрекает москвичей, что у них “греческих правил нет.” Москвичи ему отвечают на это уже целой сложившейся у них теорией неустойчивости, подозрительности и, наконец, прямого вероучительного искажения греческих доктрин. Тут вскрывается уже основная предпосылка приближающегося старообрядческого раскола: примат своего московского фактического текста и отвержение авторитета греческого. Москва заболела огульным подозрением, что нынешние греки (подразумевается, после флорентийского падения) уже замутили чистую воду древнего святоотеческого учения мутными водами латинства. Илия поясняет Лаврентию: “всех греческих старых переводов (т. е. копий, списков) правила у нас есть. А новых “переводов” греческого языка и всяких книг (т. е. всей новогреческой богословской книжности) не приемлем. Ибо греки ныне живут в теснотах великих между неверными (подразумеваются их итальянские колонии и греческие типографии в Венеции и Гротта Феррата) и по своих волях печатати им книг своих не умети. И для того вводят иные веры в “переводы” (т. е. в экземпляры, в копии) греческого языка, что хотят. И нам таких новых “переводов” греческого языка не надобно, хотя что и есть в них от нового обычая напечатано, и мы тот новый ввод не приемлем.” Вот немощь узко-московской доктрины, Вот база раскола обрядоверия. Историко-археологическое бессилие — разобраться в самом содержании и объеме действительного факта бывшего временного падения греков и бесспорного факта наличности греческой униатской печати. Бессилие — отличить в самом греческом предании правоту от случайных и побочных недостатков. Лаврентий, сам прибывший из пределов греческой юрисдикции и зная общий факт греческого униатства, уступая москвичам, тоже хватает через край, обобщая: “мы также новых переводов греческого языка не приемлем; они искажены.”

От случая к случаю довольно ярко вскрывалась пред руководителями Руси после Смуты недостаточность ее просветительных средств и необходимость перевооружиться не только политически, военно, социально экономически, но и культурно, духовно, школьно. Соблазны возникали за соблазнами. Сама Смута была общим и глубоким соблазном народа. Теперь наступил период успокоения и укрепления страны не только материального, но и духовного. Вопиющая отсталость Москвы от взволнованного реформацией Запада и даже от гонимого в Польше русского православия состояла в полном отсутствии систематической общей и богословской школы. Только что приведенная иллюстрация показывает нам, как самые избранные и умные начетчики Москвы не в силах были разобраться в выдвинутых временем и неизбежных вопросах. Как не еретичен был Запад, как ни латинизована была соседняя Литовская Русь, но сила Запада и Литвы была в просвещении, основанном на систематической школе. Итак, пред умами церковных людей вырос незаметно вопрос об учреждении на Руси школы.