Глава 18. Печатное слово. Архитектор национализма

Печать со съемных наборных форм была первой механизацией сложной ручной работы и стала архетипом всей последующей механизации. От Рабле и Мора до Милля и Морриса книгопечатный взрыв разносил умы и голоса людей по всей земле, дабы воспроизвести в мировом масштабе человеческий диалог, перебрасывающий мосты между эпохами. Ибо книгопечатание — если смотреть на него просто как на хранилище информации или как на новое средство быстрого восстановления знания — положило конец ограниченности и трайбализму как психически, так и социально, как в пространстве, так и во времени. Как и любое другое расширение человека, книгопечатание имело психические и социальные последствия, вызвавшие неожиданный сдвиг в прежних границах и образцах культуры. Втянув античный и средневековый миры в процесс сплавления — или, как некоторые сказали бы, смешения, — печатная книга создала третий мир, мир современный, который сталкивается ныне с новой электрической технологией, или новым расширением человека. Электрические средства движения информации преобразуют наши книгопечатные культуры настолько же радикально, насколько печать изменила средневековую культуру рукописи и схоластики.

Взрыв, начавшийся с фонетических букв («драконьих зубов», посеянных царем Кадмом), под влиянием мгновенной скорости электричества, вполне возможно, обратится в «сжатие». Алфавит (и его расширение в виде книгопечатания), обусловив возможность распространения власти, то есть знания, и ослабив племенные узы, взорвал тем самым племенное человечество и превратил его в скопление обособленных индивидов. Электрическое письмо и электрическая скорость мгновенно и последовательно обрушили на человека интересы всех других людей. И теперь он опять становится племенным. Род человеческий снова становится единым племенем.

В психическом плане печатная книга, будучи расширением зрительной способности, интенсифицировала перспективу и фиксированную точку зрения. Вместе с визуальной акцентировкой точки зрения и точки схода, дающей иллюзию перспективы, приходит еще одна иллюзия — что пространство визуально, единообразно и непрерывно. Линейность, точность и единообразие аранжировки съемных наборных литер неотделимы от этих великих культурных форм и инноваций, созданных опытом эпохи Возрождения. Новая интенсивность визуального акцента и частной точки зрения в первый же век существования печати соединилась с теми средствами самовыражения, которые стали возможны благодаря книгопечатному расширению человека.

В социальном плане книгопечатное расширение человека принесло с собой национализм, индустриализм, массовые рынки, всеобщую грамотность и всеобщее образование. Ибо печать подарила образ повторяемой точности, пробудивший совершенно новые формы расширения социальных энергий.

Пожалуй, самый важный из всех даров, преподнесенных человеку книгопечатанием, — дар отстраненности и непричастности, способность действовать, ни на что не реагируя.

У печати была своя фаза «безлошадного экипажа» — фаза превратного ее понимания и применения, — которая пришлась на первые десятилетия ее существования, когда покупатель печатной книги нередко отдавал ее переписчику, дабы тот ее скопировал и проиллюстрировал.

Новое средство коммуникации никогда не бывает добавлением к старому и никогда не оставляет старое средство в покое. Оно не перестает подавлять старые средства коммуникации до тех пор, пока не найдет им новое положение и не облечет их в новые формы. Рукописная культура поддерживала в сфере образования устную процедуру, названную в ее высших проявлениях «схоластикой»; однако печать, подкладывая любому данному множеству учеников или читателей один и тот же текст, быстро покончила со схоластическим режимом устного диспута. Печать дала писаниям прошлого такую огромную новую память, на фоне которой индивидуальная память стала неадекватной.

Психические и социальные последствия печати включали постепенное гомогенизирующее распространение ее делимого и единообразного характера на разные регионы, приведшее, в конце концов, к тому возрастанию власти, энергии и агрессии, которое мы связываем с новыми национализмами. В психическом плане, визуальное расширение и усложнение индивида печатью имело множество последствий.

Другим важным аспектом единообразия и повторяемости печатной страницы стало их влияние на формирование «правильной» орфографии, синтаксиса и произношения. Еще заметнее были такие последствия печати, как отделение поэзии от пения, прозы — от ораторского искусства, а простонародной речи — от образованной.

С появлением книгопечатания процесс разделения (или взрывного распыления) функций быстро продолжился на всех уровнях и во всех сферах.

Из множества непредвиденных последствий книгопечатания наиболее известно, видимо, рождение национализма. Политическая унификация населений на основе диалектных и языковых группировок была немыслима, пока печать не превратила каждый народный язык в экстенсивное средство массового общения. Сам национализм предстал в энергичном новом визуальном образе групповой судьбы и группового статуса и зависел от скорости движения информации, которая до появления печати была неведома. Сегодня национализм как образ еще находит опору в прессе, однако все новые электрические средства коммуникации действуют против него. В бизнесе, как и в политике, даже скорости реактивной авиации делают совершенно неработоспособными старые национальные группировки социальной организации.

Как только новая технология входит в социальную среду, она не может перестать пропитывать эту среду, пока не пропитает собой насквозь каждый институт. За истекшие пять столетий книгопечатание проникло во все уголки искусств и наук.

Книгопечатание же создало такое средство коммуникации, благодаря которому открылась возможность громко и дерзновенно высказаться перед всем миром, а также пуститься в плавание по миру книг, до той поры прочно запертых в плюралистическом мире монастырских келий. Дерзновенность наборной литеры создала дерзновенность самовыражения. Единообразие просочилось также в сферы речи и письма, обернувшись установлением единой тональности и установки по отношению к читателю и сюжету на протяжении всего сочинения. Произошло рождение «литератора». Распространившись на устное слово, эта литературная равно-тональностъ позволила грамотным людям сохранять в речи единый «высокий слог», надо сказать, совершенно невыносимый, а прозаикам девятнадцатого столетия — принять моральные качества, которым сегодня мало кто взялся бы подражать. Пропитка разговорного языка единообразными качествами письма выравнивало нашу грамотную речь до тех пор, пока она не стала более или менее сносным акустическим факсимиле с единообразных и непрерывных визуальных эффектов книгопечатания. Из этого технологического воздействия вытекает еще один факт, состоящий в том, что юмор, сленг и драматичная напористость англо-американской речи стали монополией полуграмотных.