Кондотьерия и пушки

«Италия никогда не была такой процветающей и мирной страной, как в начале 1490 г. Безмятежный мир царил в ее провинциях; богатая, густонаселенная, не знавшая иностранного владычества, она все еще извлекала пользу из славы своих государей, из многих прославленных своих городов и из того, что была Резиденцией Религии. В ней развивались науки и искусства, ею руководили великие государственные деятели, она была родиной величайших полководцев того времени». 1

Эти полководцы были кондотьерами. Профессиональные военные на службе у государей и пап, они должны были не столько вести войны, сколько препятствовать уничтожению мира. Эти деятели прежде всего были дальновидными дипломатами и ловкими коммерсантами. Они знали цену солдату. Их тактика, в сущности, состояла в том, чтобы расстраивать планы врагов и брать их в плен. Порой им удавалось — и в этом был их высший успех — побеждать противника радикально новым способом: они разрушали силы врага, подкупая часть его армии. Если это им не удавалось, они прибегали к военным действиям. Но в таком случае сражения, как отмечал Макиавелли, не представляли собой никакой опасности: «Бой всегда вели кавалеристы, увешанные оружием, жизнь пленников сохраняли. Побежденных почти всегда уважали. Они не так долго оставались пленниками и без труда обретали свободу. Город может позволить себе двадцать раз восставать, но он никогда не будет разрушен; его жители сохраняют за собой всю свою собственность; единственно, чего они боятся, так это уплаты контрибуций».

Это искусство ведения войны, в то время считавшейся недостойной, по-своему выражало подлинно гуманистическую культуру, глубинную «цивилизованность», в корне противоположную милитаризму. Государство, по словам Буркхардта, превращалось в произведение искусства. Сама война, если отмеченный парадокс имел место, обретала черты цивилизованности. Поединок государей был в почете, и от них зависело завершение кампании. (Это было уже не «промыслом Божиим», а победой личности). Огнестрельное оружие — против достоинства индивида. (Кондотьер Паоло Вителли велел выколоть глаза одному из своих противников, поскольку несчастный осмелился признать законным применение пушек).

А как расценивалась любовь? Буркхардт подчеркивает тот факт, что браки заключались без драматизма, после непродолжительной помолвки, и право мужа на верность своей супруге не соблюдалось строжайшим образом, как это было в северных странах. Женщины высшего света получали образование в том же объеме, что и мужчины, и следовали тем же моральным предписаниям в противоположность тому, что было во Франции и Германских землях. Если в высших сферах война становилась дипломатической, а практически продажной, то же происходило и с любовью. Подобно гетерам в античной Греции, куртизанки порой занимали значительное место в общественной жизни. Самые известные из них отличались высокой культурой, сочиняли и декламировали стихи, играли на каком-либо инструменте, умели вести беседы.

Такой возврат к язычеству в сексуальной жизни свидетельствует об ощутимых утратах куртуазных влияний, об обесценении трагического мифа. Платонизм небольших греческих дворов, прекрасно изображенный Бембо и Бальтазаром Кастильским в диалогах «Cortigiano», сводился к интимным гедонистическим «светским развлечениям». «Куртуазность» черпала свой современный смысл из вежливости и учтивости. Речь уже не шла об обреченности жизни. «Инстинкт смерти», как казалось, был нейтрализован.

И вот на эту счастливую, безнравственную и чересчур мирную Италию набросились французские войска Карла VIII. Раскаты их тридцати шести бронзовых пушек вызвали на полуострове паническое ощущение конца света. «Набеги этого властителя на Италию, — говорит Гишардэн, — причинили много зла и вызвали большое число переворотов. Государства в мгновение ока меняли свой облик, провинции опустошались, города приходили в упадок, вся страна была залита кровью... Италия узнала о новом — кровавом — методе ведения войны..., который до такой степени потряс мир и нарушил гармонию в наших провинциях, что с тех пор так и не удалось восстановить в них порядок и спокойствие».

Это не означало, что итальянцы до этого времени не знали о применении артиллерии, но они, как я уже отмечал, относились к ней с презрением, о чем свидетельствует брань Ариосто в адрес огнестрельного оружия. Более того, утверждает Гишардэн, «французы обладали более легкой артиллерией, и каждое орудие, которое они называли пушкой, было целиком отлито из бронзы... Выстрелы раздавались часто и мощно, и за короткое время производили такое множество разрушений, на какое прежде потребовалось бы несколько дней; наконец, эта скорее адская нежели человеческая машина использовалась во Франции как для наступления, так и для осады...» А вот другой ужасающий для итальянцев сюжет: в то время как в наемной армии «большинство вооруженных людей были либо из крестьян, либо из тех, кто считался отбросами общества, и почти всегда они являлись подданными другого государя, не того, который вел войну, и, следовательно, не были одержимы чувством славы и не имели никаких мотивов воевать», французская армия выступала как армия национальная: «Почти все военные были дворянами, подданными короля, и это мешало им изменять своему господину из честолюбия или жадности».

Отсюда с неизбежностью вытекала возможность кровавой бойни. И в самом деле, из трехсот военных, начавших битву при Рапалло, убито было более сотни: «Внушительная цифра, если иметь в виду способ, каким в то время Италия вела войны», — замечает Гишардэн. И это было только начало! Буркхардт утверждает, что причиняемые французами опустошения мало чем напоминали опустошения, совершавшиеся впоследствии испанцами, «у которых, вероятно, кровяное давление отличалось от такового у остальных западных людей, или привычка к зрелищам творимого инквизицией, давала волю дьявольским инстинктам». Артиллерия и истребление гражданского населения: так родилась современная война. Постепенно она превратила великолепных экзальтированных рыцарей в одетое в униформу и подчиненное дисциплине войско. Такова эволюция, которой в наши дни предстояло завершиться искоренением самого духа воинства — по мере того как люди, обслуживая машины, сами превращались в машины, выполняющие малую толику автоматических действий, предназначенных убивать на расстоянии, не испытывая ни гнева, ни жалости.