Глава 7. Мы продолжали работать, но теперь Саксони полностью устранилась от биографии

Мы продолжали работать, но теперь Саксони полностью устранилась от биографии. Она вырезала трех марионеток или же читала «Змей Уроборос» Эддисона^[103].

Я по-прежнему ходил к Анне, но только днем, и задерживался там не дольше, чем до полшестого. Потом собирал свой коричневый портфельчик и брел домой.

Но самая мучительная проблема – я никак не мог решить, выкладывать ли Саксони все начистоту о Франсе и Галене. Иногда мне становилось невыносимо держать это в себе, скрывать от нее. Но я знавал людей, угодивших в психушку за куда более безобидные чудачества, так что предпочитал дождаться какого-нибудь развития событий, прежде чем трепать языком.

Над городом пронеслась пурга и припорошила все толстым белым слоем. Как-то днем я вышел прогуляться и увидел трех кошек, игравших в чехарду на чьем-то неогороженном участке. Они веселились настолько самозабвенно, что я остановился посмотреть. Через пару минут одна из них заметила меня и замерла как вкопанная. Все трое повернулись ко мне, и я машинально помахал им. Едва слышным шепотом над снежной белизной разнеслось их мяуканье. Лишь через несколько секунд до меня дошло, что это они так здороваются.

Впрочем, все в городке теперь стали со мной откровенны. Несколько месяцев назад я недолго думая сбежал бы от такой откровенности куда глаза глядят, но теперь лишь понимающе кивал и пробовал очередное овсяное печенье очередной Дебби – или Гретхен, или Мэри-Энн…

Беседа неизбежно протекала либо в угрожающем ключе, либо в слезно-просительном. Будет, мол, чертовски лучше, если я напишу книгу, а то многие хлебнут лиха; или слава богу, что я заехал настолько вовремя, но как долго мне еще возиться? В зависимости от собеседника и времени суток я чувствовал себя то мессией, то телефонным мастером. Только вот вернет ли моя книга Франса к жизни, когда будет закончена, – эта мысль кружилась у меня в голове снова и снова, как завалявшийся в кармашке детских штанишек стеклянный шарик в сушильной машине. Порой я все бросал и не мог сдержать хохота – настолько это было нелепо и дико. А иногда по коже у меня сновали юркие ящерки страха, и я пытался поскорее отвлечься.

– Гм, Ларри, а каково это… гм… быть сотворенным?

Ларри неприлично фыркнул и улыбнулся:

– Сотворенным? Ты это о чем? Слушай, парень, тебя вот сляпал твой старик, верно?

Я пожал плечами и кивнул.

– Ну а я вышел из другого места. Еще пивка?

Кэтрин гладила своего кролика по шерстке так нежно, будто он был стеклянный:

– Сотворенной? Хм-м-м… Смешное слово. Сотворенный. – Она покатала слово на языке и улыбнулась кролику. – Никогда об этом не задумывалась, Томас. У меня столько всяких других забот…

Если я ожидал откровений из первых уст – то не дождался. Гален был сонный городишко в миссурийской глухомани, и населяли его работящие обыватели, которые ходили по субботам в кегельбан, любили «Бионическую женщину»^[104], ели бутерброды с ветчиной и копили деньги на новую почвофрезу или дачный домик на озере Текавита.

Самый интересный случай произошел с парнем, который как-то раз по ошибке выстрелил своему брату в лицо из полицейского револьвера. Щелкнул курок, боек ударил по капсюлю, дым, гром… но с братом ничего не случилось. Ни-че-го.

Всех как прорвало. Теперь, когда я стал «одним из них», они так и сыпали всевозможными историями – о своем люмбаго, о своей половой жизни, о наживках для налима. С предметом моих изысканий это не имело почти ничего общего, но они так долго травили друг другу одни и те же байки, что теперь не могли нарадоваться на свежего слушателя.

– Знаете, Эбби, что мне нынче не нравится? Да то, что не известно ни черта! Я привык идти по улице и не думать – а вдруг мне на голову долбаный самолет рухнет. Понимаете, о чем я? Когда знаешь, то знаешь. Не нужно беспокоиться, что с тобой что-то стрясется. Взять хоть этого придурка, ну как его, Джо Джордана. Поехал купить долбаную пачку сигарет и вдруг здрасьте-пожалуйста – ребенка сшиб. Нет уж, сэр, большое спасибо, но я хочу знать, когда придет мой черед. Так мне ни о чем не нужно беспокоиться, пока час не настанет.

– И что вы сделаете тогда? Когда настанет час?

– Обмочу свои долбаные штаны! – расхохотался старик и все не мог остановиться.

Чем больше я расспрашивал, тем более убеждался, что основную массу народа вполне устраивала система Франса, а внезапная жестокая перемена, бросившая их в неуклюжие лапы судьбы, искренне страшила.

Но были и такие, кто не хотел знать, что им суждено. Оказывается, можно было и не знать. Согласно заведенному много лет назад порядку, старейший член семьи отвечал за полученную от Франса историю своей фамилии – настоящую и будущую, во всех подробностях. Всякий желающий узнать, что ему суждено, мог по достижении восемнадцати лет пойти к «старейшине» и задать любые вопросы.

Когда я спросил одного работника супермаркета, не хотел бы тот прожить дольше пятидесяти двух лет, отведенных ему Франсом, он посмотрел на меня как на сумасшедшего:

– Зачем? Сейчас я могу делать что захочу. Да за полсотни лет человек может все на свете успеть!

– Но это так… замкнуто. Не знаю… а вас клаустрофобия не мучает?

Артритной рукой он вытащил из кармана служебного комбинезона дешевую черную расческу и провел ею по таким же черным волосам.

– Вовсе нет. Послушай, Том, мне теперь тридцать девять, так? Я знаю наверняка, что через тринадцать лет умру. И никогда не беспокоюсь – о смерти там, ну и о прочем. А ты беспокоишься, правда? Иногда, наверно, встаешь утром и говоришь себе: «Может быть, сегодня я умру» или «Может быть, сегодня покалечусь». Что-нибудь в таком духе. А мы же об этом совсем не думаем. Да, у меня артрит, а умру я от рака в пятьдесят два года. Ну и кому сейчас лучше, тебе или мне? Если честно?

– Можно еще спросить?

– Конечно, валяй.

– Вот, скажем, я галенец и узнаю, что завтра утром должен умереть – что вы переедете меня на своем фургоне. А если я засяду дома и вообще не буду выходить, что тогда? Возьму и спрячусь в чулан на целый день, и вы не сможете меня переехать.

– Ну и умрешь в своем чулане в тот самый момент, когда должен попасть под мою машину.

В отцовском фильме «Саfи de la Paix» есть одна сцена, которую я всегда любил и которая то и дело вставала у меня перед глазами, пока я обходил Гален.

Ричард Элиот, он же «Шекспир», а заодно лучший английский тайный агент в оккупированной Франции, раскрыт. Через друзей-подпольщиков он отсылает свою жену, а потом идет в «Саfи de la Paix» и ждет, когда придут фрицы и арестуют его. Он заказывает себе cafи с r кm е ^[105], вынимает из кармана маленькую книжечку и начинает читать. Само хладнокровие. Приносят кофе, но официант старается обслужить его как можно быстрее и смывается, поскольку знает, что сейчас должно произойти. Улица пуста, возле ножек стола очень медленно шуршат сухие листья. Режиссер понимал, что делает, и растянул эту сцену на три минуты. Когда с визгом покрышек появляется черный «мерседес», вы уже рвете на себе волосы и радуетесь – ну наконец-то. Хлопают дверцы, камера следует через улицу за двумя парами начищенных до блеска сапог.

– Герр Элиот?

Немецкий офицер – из разряда хороших плохих парней (кажется, его играл Курт Юргенс^[106]); у него хватило ума выследить Шекспира, но по ходу дела зародилось уважение к человеку, которого должен арестовать.

Папа отрывается от книги и улыбается:

– Привет, Фукс.

С кровожадной ухмылкой приближается другой наци, но Фукс хватает его за руку и велит вернуться в машину.

Отец расплачивается, и вдвоем они медленно пересекают улицу.

– Элиот, а если бы вам удалось вырваться, что бы вы сделали, вернувшись домой?

– Что бы сделал? – Отец смеется и долго смотрит в небо. – Не знаю, Фукс. Иногда такая возможность пугала меня больше, чем арест. Забавно, правда? Может быть, в глубине души я все время надеялся, что вот так и выйдет, чтобы мне никогда не пришлось беспокоиться о своем будущем. А вы когда-нибудь задумывались, что будете делать, когда Германия проиграет войну?

Сколько откровенных разговоров провел я за свои годы, до трех часов ночи лихорадочно пытаясь объяснить цель жизни сонному товарищу по комнате или очередной подружке? В итоге я настолько увязал во всех этих противоречивых ответах и бесконечных возможностях, что засыпал или переходил к любовным играм, или погружался в пучину отчаяния, поняв, что ничего-то я не знаю.

А перед галенцами такой проблемы не стояло. Они исповедовали чистейшей воды кальвинизм – с поправкой на то, что им не приходилось волноваться о своем загробном житье-бытье. Кто они и что им суждено – этого они не могли изменить; но точное знание, что на выпускном экзамене они получат «хорошо» или «удовлетворительно», целиком и полностью определяло течение их будней.

Саксони наконец сняли гипс, и хотя она еще прихрамывала, поскольку нога исхудала и ослабела, однако настроение необычайно поднялось.

Листья уже в полном составе десантировались с деревьев и облепили асфальт. Дни укорачивались, стали дождливыми или пасмурными, или и то и другое одновременно. Центр жизни переместился под крышу. По вечерам в пятницу в спортзале тренировалась баскетбольная команда, и там всегда была давка. В кинотеатре, в магазинах отбою не было от посетителей. Из домов тянуло сытными зимними обедами, сырой шерстью пальто, пыльной скученностью варежек, носков и вязаных шапочек с помпонами, сушащихся на батареях.

Я думал обо всех других маленьких галенах, где тоже готовились к зиме. Цепи для колес, масло для калориферов, новые санки, птичий корм для уличных кормушек, вторые оконные рамы, каменная соль для подъездных дорожек…

Во всех маленьких галенах делались одни и те же приготовления, только «во внешнем мире» человек садился в машину и ехал в лавку, не подозревая, что на полпути его занесет и он разобьется и погибнет. Его жена несколько часов не будет ничего знать. Потом, возможно, кто-то из друзей обнаружит искореженную машину, увидит серый дымок, по-прежнему клубящийся из выхлопной трубы, растапливающий грязный снег.

Или старик в штате Мэн натянет добротный теплый кардиган и зеленые твидовые штаны, не догадываясь, что через два часа его свалит сердечный приступ, когда он будет пристегивать поводок к ошейнику своей таксы.

Миссис Флетчер выяснила, когда у меня день рождения, и испекла мне огромный несъедобный морковный пирог. Я также получил кучу подарков. Когда я входил к кому-нибудь домой, меня обязательно ждал пирог или какой-нибудь подарок. Я получил чучело барсука, десять рыболовных наживок ручной работы и первое издание «Никто не смеет назвать это предательством»^[107]. Я возвращался со своих обходов, а Саксони у двери улыбалась и качала головой задолго до того, как я предъявлю очередное сокровище.

– Ты здесь пользуешься успехом, а? – Она поднесла к глазам стереоскоп от Барни и Тельмы и глянула на Доббс-Ферри, штат Нью-Йорк^[108].

– Эй, послушай, Сакс, эта штука стоит немалых денег. Со стороны здешнего народа действительно очень мило…

– Томас, не будь таким тонкокожим. Я просто говорила, что это должно быть очень приятно, когда ты так всем нужен.

Я не знал, серьезно это она или в шутку, но если бы мне пришлось ответить, я бы согласился – в самом деле очень приятно. Конечно, я понимал, почему многие галенцы ведут себя так – не настолько уж я наивен, – но также понял, каково это, когда все тебя уважают, и любят, и благоговеют перед тобой: это чертовски приятно. Я на мгновение приобщился к тому, с чем моему отцу и Маршаллу Франсу приходилось жить большую часть своей жизни.

Франс сел на грузовой пароход «Артур Беллингем» рейсом Ливерпуль–Нью-Йорк. В пути он познакомился с одной еврейской парой и увлекся их девятнадцатилетней дочерью. Потом он встречался с девушкой в Нью-Йорке, но их отношения не имели продолжения. Он нанялся к Лученте и снял комнату в гостинице для проезжих, всего в квартале от похоронного бюро.

– Анна, а почему ты соврала, когда я спрашивал, как долго твой отец работал у Лученте?

Она устроилась за столом в гостиной с плошкой рисовых хлопьев, и слышалось, как они похрустывают под ее пальцами.

– Я не хочу дискутировать на эту тему, просто интересно, почему ты соврала.

Прожевав хлопья, Анна вытерла салфеткой губы:

– Прежде чем разрешить тебе начинать, я хотела посмотреть, насколько ты хороший писатель. Разумно, согласись? Вот почему я выдала тебе все о его жизни вплоть до переезда в Штаты. Тогда, если бы ты оказался хорош, я бы увидела это по первой главе. Если нет – просто выгнала бы, ничего существенного ты бы все равно не узнал, – Она запустила ложку в хлопья и снова раскрыла журнал, который читала.

– Анна, еще один вопрос: почему ты никогда ничего не говорила о своей матери?

– Моя мать была милой, тихой девушкой со Среднего Запада. Когда я была маленькой, она отдала меня в брауни^[109], а когда подросла – в герлскауты. Она прекрасно готовила и всячески облегчала отцу жизнь. Думаю, он любил ее и был счастлив с ней, потому что она была полной его противоположностью – мама двумя ногами стояла на земле. Ее восхищали люди с богатым воображением или художественным даром, но, подозреваю, втайне она радовалась, что сама не имеет ни того ни другого. Однажды она призналась по секрету, что книги отца ей кажутся бестолковыми. Правда, шикарный эпитет? Бестолковые!

Дядя Франса, Отто Франк, не имел особого успеха в типографском деле. В Гален он переехал (из другого миссурийского городка под названием Герман), потому что ему понравились эти края и потому что здесь по дешевке продавалась типография. Он печатал свадебные приглашения, буклеты, афиши для церковных благотворительных базаров и сельскохозяйственных торгов. Одно время он очень рассчитывал начать выпуск окружной газеты (почему и написал своему брату в Австрию, чтобы тот прислал кого-нибудь из мальчиков), но своих денег не хватало, а привлечь какое-нибудь финансирование со стороны не удалось.

Приехал Мартин (к тому времени он уже сменил имя на Маршалл Франс – к ужасу Отто), и дядя взял его на работу подмастерьем. Очевидно, Франсу понравилось, и он работал в типографии до смерти Отто. Это случилось в 1945 году – и тогда же был опубликован «Звездный пруд».

Книга продавалась не очень хорошо, но издателю она понравилась, и он предложил Франсу тысячу долларов аванса за следующую. «Персиковые тени» продавались тоже не ахти, однако критик по имени Чарльз Уайт написал о Франсе длинную статью в «Атлантик мансли». Он сравнивал автора с Льюисом Кэрроллом и лордом Дансени^[110], и это явилось поворотным моментом в судьбе Франса – можно сказать, и создало ему имя. У Анны остались почти все письма, что приходили ему в Гален, а также копии ответов. О статье Уайта Франс узнал лишь через несколько месяцев, а потом написал критику письмо с благодарностью. Они переписывались долгие годы, до самой смерти Уайта.

Через два года после «Персиковых теней» вышло «Горе Зеленого Пса» и почти сразу стало бестселлером. Уайт отреагировал очень смешным письмом: «Уважаемый мистер Франс! Никогда раньше я не был знаком ни с одним знаменитым автором. Вы теперь из этой когорты? Если так, можно мне занять у вас сто долларов? Если нет, слава богу…» Неожиданно первые две книги были переизданы, и его попросили составить антологию любимых детских сказок, а Уолт Дисней вознамерился экранизировать «Персиковые тени»… Маршалл Франс стал важной персоной.

Но он написал Уолту Диснею вежливое письмо, в котором послал его подальше. Аналогично – с издателем детской антологии. На любые предложения Франс отвечал отказом, а через некоторое время и вовсе перестал отвечать. Он заготовил открытку, где было напечатано: «Спасибо, но к сожалению…» Это напоминало стандартный журнальный бланк с извещением, что ваша рукопись отклоняется. Анна подарила мне на день рождения такую открытку – в специальной рамке и с автографом Франса (небрежный набросок бультерьера).

Предложений за эти годы скопились буквально сотни. Кто-то хотел сделать серию резиновых кукол, изображающих персонажей «Страны смеха», другие жаждали выпускать карандаши «Зеленый Пес» или радиоприемник по мотивам Облачного Радио из «Персиковых теней». По словам Анны и судя по тому, что я позже увидел сам, многие из этих компаний таки затеяли производство, несмотря на то что Франс отказал им. Анна говорила, что он потерял сотни тысяч долларов, отказавшись подать на производителей в суд. Юристы Дэвида Луиса были готовы растерзать этих бизнесменов в клочки, но Франс всегда говорил «нет». Он не хотел неприятностей, не хотел, чтобы его беспокоили, не хотел дурной (да и какой бы то ни было) славы, не хотел уезжать из Галена. В конце концов даже Луис бросил к нему приставать, но в отместку слал эти пиратские куклы, фонарики и прочую дребедень, чтобы показать, сколько Франс теряет. Мы целый день провели в подвале, перебирая заплесневелые рассыпающиеся картонные коробки с этим хламом, на долгие годы задвинутые в дальний угол.

– Если бы только Дэвид Луис знал, он бы рассвирепел. – Анна вынула из коробки книжку-раскраску «Зеленый Пес». – Половина моих игрушек в детстве были отсюда. – Она открыла книжку и продемонстрировала мне разворот. Там была картинка: Красавица Кранг и Зеленый Пес идут по извилистой дороге; бечева Кранг бантиком привязана к ошейнику Зеленого Пса. Картинка была наполовину раскрашена: пес – синий, Кранг – вся золотая, а дорога размалевана красным.

– Интересно, что бы сказал твой отец, увидев, как ты раскрасила пса синим?

– Так это он же и виноват! Как сейчас помню: я спросила, не был ли Зеленый Пес когда-нибудь другого цвета, и папа сказал, что до написания книги тот был синим, но об этом, мол, никому ни слова, потому что страшная тайна. – Она любовно провела рукой вдоль синего туловища, словно пытаясь приласкать собаку – а может, воспоминание об отце.

Взглянув на Анну, я попытался представить, что нас ждет. Ей было тридцать шесть (в конце концов я не выдержал и спросил, и она ответила не моргнув глазом), а мне тридцать один, но это не имело значения. Если я хотел ее, мне бы пришлось провести остаток жизни в Галене. Но так ли это плохо? Я мог бы писать книги (возможно, следующая была бы о моем отце), преподавать в галенской школе язык и литературу, изредка путешествовать. Нам всегда приходилось бы возвращаться, но эта мысль не казалась такой уж ужасной. Жить в доме своего кумира, любить его дочь, приобрести вес в глазах галенцев, так как не исключено, что я в конечном итоге явлюсь их спасителем.

– Знаешь, Томас, Саксони скоро придется уехать.

Туман грез развеялся, и я зашелся кашлем. В подвале было сыро и холодно, а теплый свитер я оставил наверху, в спальне.

– Что? О чем это ты?

– Я сказала, что скоро ей придется уехать. Теперь, когда тебе все известно о Галене, ты останешься и напишешь книгу, но она больше не имеет к этому отношения. Она должна уехать.

Голос ее звучал так спокойно, безразлично, она проговорила все это, листая страницы раскраски.

– Почему, Анна? – проныл я. Какого черта я разнылся? Я взял себя в руки и проговорил с должным негодованием: – Ты это вообще о чем? – Резиновую куклу, что держал в руках, я швырнул назад в коробку.

– Я же тебе говорила, Томас: здесь живут только люди отца. Ты теперь тоже можешь остаться, но не Саксони. Она больше не принадлежит Галену.

Я картинно хлопнул себя по лбу и попытался обратить все в шутку:

– Брось, Анна, ты сейчас прямо как Бетт Дэвис в «Тише, тише, милая Шарлотта»^[111]. – Я перешел на шутовской диалект южной красавицы: – «Извини, Гилберт, но Жанетте пора уезжать». – Я снова рассмеялся и состроил безумную рожу. Анна мило улыбнулась в ответ.

– Брось, Анна! Да о чем ты? Просто шутишь, да? А? Ну брось, зачем? Какая, к черту, разница – здесь она или нет? Я ей ничего не говорил. Ты же знаешь.

Положив раскраску в коробку, она встала, закрыла крышку, проклеила коричневой бумажной лентой, что принесла с собой, и стала запихивать коробку ногой обратно в угол, но я схватил ее за руку и заставил взглянуть на меня:

– Почему?

– Ты знаешь почему, Томас. Так что не трать зря мое время. – И в ее глазах полыхнул тот же гнев, как тогда в лесу, с Ричардом Ли.

Через десять минут она подвела черту под дискуссией, сказав, что мне пора уходить, так как ей нужно увидеться с Ричардом.

Как только я пришел домой в тот вечер, мы с Саксони крупно поругались. И все из-за одного ее идиотского поручения, которое я забыл выполнить. На самом же деле, конечно, этот безумный гнев происходил из того, что мы так долго подавляли в себе. Через несколько минут она уже стала пунцовой, как мак, а я поймал себя на том, что сжимаю и разжимаю кулаки, будто озлобленный муж в комедии положений.

– Повторяю тебе, Томас: если тут так плохо, почему не переедешь?

– Саксони, будь любезна, успокойся. Я не говорил…

– Говорил! Если там так здорово – пожалуйста езжай! Думаешь, мне очень нравятся твои челночные рейсы на цыпочках?

Я попытался смутить ее взглядом, но надолго меня не хватило – и я отвел глаза, сыграл отбой. Но она все кипела, пусть и потише.

– Чего ты от меня хочешь, Сакс?

– Чтобы я больше этого вопроса не слышала! Ты такой беспомощный… Хочешь, чтобы я ответила за тебя, а я вот не буду отвечать. Хочешь, чтобы я тебя прогнала или сказала тебе бросить ее и вернуться ко мне. Не дождешься, Томас. Это ты все начал. Ты этого хотел, так что теперь сам решай, как выпутываться. Я тебя люблю, и ты это прекрасно знаешь. Но еще чуть-чуть – и я не смогу больше это терпеть. Думаю, тебе нужно поскорее принять какое-то решение. – Постепенно голос ее сходил на шепот, и мне пришлось наклониться к ней, чтобы уловить заключительные слова. Но тут она взорвалась, и я отскочил. – Не могу понять, как ты оказался таким дураком, Томас! Так и хочется придушить тебя! Ну как можно быть таким ослом? Ты не понимаешь, как хорошо нам могло бы быть вместе? Когда закончишь книгу, мы могли бы уехать куда-нибудь и прожить сто разных, чудесных жизней. Разве ты не видишь, что Анна делает с тобой? Она тянет тебя поклоняться этому дикому отцовскому алтарю…

– Эй, послушай, Саксони, а как же твой интерес к Фр…

– Знаю, знаю, я тоже к этому причастна. Но мне больше не надо Маршалла Франса. Я больше не хочу любить книги и кукол. Я хочу любить тебя, Томас. Все остальное – пожалуйста, но в свободное время. Погоди! Погоди минутку! – Она встала со стула и проковыляла на кухню, чтобы через две секунды вернуться с марионетками в руках. – Видишь их? Знаешь, почему я их вырезала? Чтобы чем-то занять мысли. Правда-правда. Ну не трогательно ли – целый день ковырять деревяшку, стараясь не слишком думать, где ты и чем занимаешься. А по пути в Гален – это было первый раз в моей жизни, когда мне не приходилось каждый день работать. И мне понравилось! Я не думала о куклах. С тобой было столько всего другого! Я знаю, как эта книга важна для тебя, Томас. Я знаю, как для тебя важно закончить ее…

– Сакс, я не понимаю, о чем ты.

– Ладно, хорошо. Слушай, помнишь первый день, когда мы приехали сюда? То барбекю?

Я закусил губу и кивнул.

– Помнишь, как я сразу же заговорила с Гузи о книге?

– Конечно, черт возьми, помню! Мне хотелось убить тебя. Зачем ты это сделала? Ведь мы обо всем договорились.

Она положила кукол на диван и провела обеими руками по волосам, и я заметил, насколько они отросли. Я никогда не говорил ей, как они красивы.

– Знаешь о женской интуиции? Не кривись, Томас, потому что это правда. В этом что-то есть, я много раз замечала. Еще одно чувство, что ли. Помнишь, я говорила, что знала про тебя и Анну с тех пор, как вы стали вместе спать? Так вот, хочешь верь, хочешь нет, но почти с того момента, как мы приехали, я была уверена, что, если ты возьмешься за свою книгу, между нами все пойдет не так. В тот день я пыталась добиться, чтобы они нас прогнали. Извини, но я правда пыталась. Я думала, что, если скажу им, что мы задумали, они и на три фута не подпустят нас к Анне Франс.

– Это саботаж.

– Да, саботаж. Я пыталась это дело саботировать. Я не хотела, чтобы все у нас пошло наперекосяк, после того как всего за несколько дней так хорошо наладилось. А я знала, что, как только ты здесь увязнешь, все испортится. И я оказалась права, верно ведь? – Она собрала своих кукол и вышла из комнаты. В тот вечер мы больше не разговаривали.

Через два дня у выхода из супермаркета я столкнулся с миссис Флетчер. В ее металлической тележке лежал пятидесятифунтовый мешок помидоров и с десяток литровых бутылок сливового сока.

– Ну, здравствуйте, незнакомец. Давно вас не видно. Много работаете?

– Здравствуйте, миссис Флетчер. Да, довольно много.

– Анна говорит, книга неплохо продвигается.

– Да-да, хорошо. – У меня в голове кружился миллион разных мыслей и не было желания попусту трепать с ней языками.

– Вам придется отослать Саксони отсюда, Том. Вы знаете?

Гавкнула собака, и я услышал, как завелась машина. Холодный воздух наполнился выхлопными газами.

Во мне всколыхнулись злоба и отчаяние и остановились где-то на уровне груди.

– Какая, черт возьми, разница – останется она или уедет? Господи всемогущий, кто бы зная, как мне надоели все эти чертовы приказы! Какая, к дьяволу, разница, уедет ли Саксони?

Ее улыбка погасла.

– Анна вам не сказала? – Гузи положила руку мне на плечо. – Она в самом деле ничего вам не сказала?

Тон ее голоса напугал меня.

– Нет, ничего. А что такое? Вы о чем? – Вокруг нас сновали люди и машины, как рыбки в аквариуме.

– Вы заметили?.. Нет, вы и не могли. Послушайте, Том, если я действительно расскажу вам об этом, то могу попасть в большую беду. Я не шучу. Все это очень опасно. Скажу только… – Она сделала вид, что перекладывает продукты в своей тележке. – Говорю вам: если Саксони не уедет отсюда, то заболеет. Так заболеет, что умрет. Это написано в дневниках. Так Маршалл охранял Гален от чужих.

– А как же я? Почему я тоже не заболею? Я ведь чужой.

– Вы биограф. Вы под защитой. Так написал Маршалл, И это уже не изменишь.

– Но ведь дневники больше не действуют, миссис Флетчер? То, что там написано, долгое время не сбывалось. Все разладилось.

– Нет, вы ошибаетесь, Том. С тех пор как вы начали писать, опять все сбывается, в том-то и дело, – Тыльной стороной руки она вытерла рот, – Том, сделайте так, чтобы она уехала. Послушайте меня. Даже если дневники врут и она не заболеет, Анна не хочет, чтобы Саксони была здесь. Об этом вы должны беспокоиться больше всего. Анна – сильная женщина, Том. Никогда не хитрите с ней. – Она поспешила прочь, и я слушал, как гремит ее железная тележка по асфальту автостоянки.

– У тебя найдется минутка?

Она резала сельдерей на деревянной дощечке, что я ей подарил.

– Том, у тебя какой-то больной вид. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да ну, Сакс, все нормально. Слушай, я не хочу больше тебя обманывать, хорошо? Я расскажу тебе, что думаю обо всем этом, без утайки, и тогда решай сама.

Она положила нож и отошла к раковине вымыть руки, потом вернулась к столу, вытирая их желтым полотенцем, которого я раньше не видел:

– Хорошо. Валяй.

– Сакс, ты для меня невероятно много значишь. Из всех, с кем я сталкивался, ты единственный человек, кто видит мир почти точно так же, как я. Раньше я никогда такого не испытывал.

– А как же Анна? Разве с ней не так?

– Нет, с ней совсем иначе. Мои отношения с ней совсем другие. Кажется, я примерно представляю, что будет, если мы с тобой останемся вместе.

Саксони медленно, аккуратно вытерла руки:

– А ты этого хочешь?

– Не знаю, Сакс. Наверное, хочу, но пока не знаю. В чем я уверен – это в том, что хочу закончить книгу. Удивительно, что в одно и то же время в моей жизни случились две настолько важные вещи. Жаль, конечно, что нельзя было иначе… И теперь я должен найти верный выход, хотя, вероятно, кончится все глупо и неправильно… Во всяком случае, пока я придумал вот что, если тебя это, конечно, устроит. Будь моя воля, я бы отправил тебя отсюда на какое-то время. Пока не закончу вчерне рукопись и не разберусь с Анной.

Саксони с ухмылкой бросила полотенце на стол:

– А что, если ты с ней так и не «разберешься»? А? Что тогда, Томас?

– Ты права, Сакс. Честное слово, не знаю, что тогда. Единственное, в чем я уверен, – что это паршивое решение. Ни тебе, ни мне не нравится, что сейчас происходит, и все эти тревоги, обиды, вся эта путаница… такой, блин, бардак! Я знаю, это моя вина. Я все понимаю, но придется действовать так, а то… – Я взял со стола полотенце и обернул свой кулак. Оно было еще влажным.

– А то что? И как придется действовать – дописывать книгу или ложиться в постель с Анной?

– Да, все так – и то и другое. Придется делать и то и другое, иначе…

Она встала. Взяла маленький кусочек сельдерея и положила в рот.

– Ты хочешь отправить меня подальше, чтобы закончить книгу и предположительно «разобраться» с Анной. Ты этого хочешь, да? Хорошо. Я уеду, Томас. Я поеду в Сент-Луис и подожду три месяца. Тебе придется дать мне денег, потому что у меня ничего не осталось. Но через три месяца я уберусь из Сент-Луиса куда глаза глядят. Приедешь ты или нет, а я уеду обязательно. – Она двинулась из комнаты, – Я в большом долгу перед тобой, Томас, но в этом деле ты проявил себя паскудно. Одна радость, что ты наконец смог хоть на что-то решиться.

В день, когда она уезжала, пошел снег. Я проснулся около семи и ошалело выглянул в окно. Солнце еще не встало, но достаточно рассвело, чтобы все окрасилось в голубовато-серые тона. Сообразив, что происходит, я так и не понял, радостно мне или грустно от того, что дорогу, возможно, занесло и Саксони не сможет уехать. Я прошаркал поближе к окну, чтобы лучше приглядеться, и заметил, сколько снега навалило на крыльцо. И он продолжал идти, но крупные снежинки падали медленно и вертикально, и мне вспомнилась примета, что, значит, снег скоро прекратится. Дом еще не выдал тайну снега – половицы под моими босыми ногами хранили тепло, и хотя на мне были только трусы и рубашка от пижамы, холода я не ощущал.

Снег. Мой отец терпеть не мог снега. Однажды ему пришлось снимать фильм зимой в Швейцарии, и от этого потрясения он так и не оправился. Отец любил зной и тропики. Бассейн у нас в саду подогревался градусов до трехсот. Отцовское представление о райском блаженстве было – тепловой удар в джунглях Амазонии.

На этот раз Саксони брала только саквояж; все остальное – заметки, куклы, ее книги – оставалось со мной в Галене. Она не говорила, чем думает заняться в Сент-Луисе, но меня обеспокоило, что она не упаковала марионеток и инструменты. Саквояж стоял на полу у окна. Босой ногой я сдвинул его на пару дюймов. Что-то будет через три месяца? Где-то буду я? А книга? А всё? Нет – галенцы будут в Галене, и Анна тоже.

Саксони еще спала, когда я стащил с кресла свои одежки и на цыпочках прошел в ванную одеться. Мне хотелось приготовить ей действительно хороший прощальный завтрак, и для такого случая я приберег сочный флоридский грейпфрут.

Сосиски, омлет со сметаной, свежий хлеб с отрубями и грейпфрут. Я извлек все компоненты из холодильника и выстроил, как солдатиков, на столе у плиты. Завтрак для Саксони. К полудню она, вероятно, уедет. Не будет больше волос в раковине, ссор из-за Анны, никаких Рокки и Буллвинкля по телевизору в четыре часа дня^[112]. Так, стоп, хватит. Я начал готовить завтрак, как безумный шеф-повар, поскольку уже скучал по ней, а она ведь еще не встала с постели. Когда она вышла в кухню, на ней было надето то же, что и в первый день нашей встречи. Три сосиски я в итоге сжег.

Она попросила меня позвонить на автовокзал и узнать про автобус в Сент-Луис, не отменен ли рейс из-за снега. Я позвонил снизу, из прихожей, глядя через дверное окошко на сугробы. Снег прекратился.

– Снег кончился!

– Я вижу отсюда. Ты в восторге?

Я скривился и отбил каблуком несколько тактов.

– Галенский автовокзал слушает.

– Здравствуйте, да, гм, я хотел узнать, сегодня будет автобус на Сент-Луис в девять двадцать восемь?

– Чего ж не быть? – На другом конце провода отчаянно скрипели, как деревянный индеец у входа в табачную лавку.

– Ну, знаете, снег, и вообще…

– А цепи на колесах? Этот автобус ничто не остановит, приятель. Иногда он опаздывает – но никуда не денется.

В прихожую вошла Саксони с половинкой грейпфрута в одной руке и ложкой в другой. Зажав микрофон, я обрисовал ситуацию с автобусом. Саксони отворила входную дверь и выглянула на снег.

Я повесил трубку и не мог решить, то ли возвратиться в кухню, то ли подойти к Саксони и посмотреть, что она будет делать. Но струсил и все-таки вернулся на кухню.

Мой омлет был еще теплый, и я, положив сметаны на край тарелки, быстро с ним расправился.

– Сакс, ты завтрак доедать не собираешься? До Сент-Луиса долго ехать.

Она не ответила, и я решил, что лучше оставить ее в покое. Наливая кофе, я представил, как она ест у двери свой грейпфрут и глядит на последние снежные хлопья.

Я допил вторую чашку кофе и стал нервничать. В тарелке Саксони было полно еды, в чашке – до верху чая.

– Сакс?

Я швырнул салфетку на стол и встал. В прихожей ее не было, равно как и ее куртки, и саквояжа. На батарее у двери она оставила выеденную кожуру грейпфрута и ложку. Сдернув с вешалки куртку, я бросился к двери. Зазвонил телефон. Я ругнулся и схватил трубку:

– Алло! Слушаю!

– Томас? – Это была Анна.

– Анна, давай потом, хорошо? Саксони только что ушла, и мне нужно ее догнать, пока не уехала.

– Что? Томас, это просто смешно. Очевидно, раз она ушла, ничего тебе не сказав, то не хочет тебя видеть. Оставь ее в покое. Она не захотела прощаться. И это можно понять.

Я рассвирепел. Анниными перлами я был сыт по горло, а хотелось кое-что сказать Саксони, прежде чем она уедет. Крикнув, что перезвоню, я повесил трубку.

Холод высосал из моего тела все тепло, еще пока я спускался с крыльца, и, выходя из калитки, я стучал зубами. Мимо медленно проехала машина, позвякивая цепями на колесах и отбрасывая снег из колеи. Я знал, что до отхода автобуса еще час, но все равно припустил бегом. На мне были тяжелые теплые сапоги, и продавец гарантировал, что ноги в них не замерзнут до минус тридцати. Но бежать они позволяли лишь трусцой. Вдобавок я не взял перчаток, и пришлось засунуть руки в карманы. Шерстяную шапку я тоже не надел, отчего уши и даже щеки начало кусать.

Наконец увидев Саксони, я перешел на шаг. Я не знал, что сказать ей, но нужно было что-то сказать на прощанье.

Наверное, она услышала мои шаги, потому что, когда я уже почти догнал ее, обернулась и поглядела на меня в упор:

– Лучше бы ты меня не провожал, Томас.

Я запыхался, и глаза слезились от мороза.

– Но почему ты вот так ушла, Сакс? Почему меня не подождала?

– Могу я для разнообразия хоть что-нибудь сделать по-своему? Ничего, если я уеду отсюда так, как хочется мне?

– Брось, Сакс…

Злость в ее глазах погасла, на несколько секунд Саксони зажмурилась и так, с закрытыми глазами, и проговорила:

– Томас, мне и так достаточно тяжело. Пожалуйста, не делай еще хуже. Возвращайся домой и работай. Со мной все будет в порядке. Я взяла с собой книжку и спокойно посижу почитаю на автовокзале, пока не придет автобус. Ладно? Я позвоню тебе в конце недели. Хорошо?

Она коротко улыбнулась мне и наклонилась за саквояжем. Я даже не попытался вынуть руки из карманов. Прохромав шага два, она перехватила саквояж поудобнее.

Но в конце недели Саксони не позвонила. Я специально никуда не уходил начиная с вечера среды, но она не звонила. Я не мог понять, хорошо это или плохо, означает ли это обиду, или забывчивость, или что-то еще. Поскольку Саксони была не из тех, кто обычно забывает подобные вещи, я нервничал. Фантазии рисовали мне, как она устало взбирается по ступенькам какого-нибудь обшарпанного домишки с бурым покоробленным объявлением в окне: «Комнаты внаем». Саксони стучит в дверь, и отпетый насильник или маньяк с мясницким ножом приглашает ее на чашку чая.

Или еще хуже: сверкающее новизной здание, хозяин ростом шесть футов два дюйма, пепельный блондин и чертовски сексуален. Я был в отчаянии. Если я оставался ночевать в нашей квартире, то кровать казалась огромной и холодной, как океан. Если шел к Анне, то ночь напролет думал о Саксони. Естественно, я знал, что, будь Саксони здесь, мое влечение к ней было бы меньше и мы бы снова разругались, но ее не было, и мне ее не хватало. Мне очень ее не хватало.

Она позвонила во вторник вечером. Ее голос кипел энтузиазмом и возбуждением, и у нее была куча новостей. Раньше, в колледже, у нее был друг из Сент-Луиса. Оказывается, он до сих пор там и живет. Она даже подыскала халтурку на неполный рабочий день в одном детском учреждении. Дважды ходила в кино, посмотрела последнего Олтмена^[113]. Ее друга зовут Джефф Уиггинс.

Я постарался не проглотить язык слишком быстро и вымученно улыбнулся в трубку, будто самой Саксони. Я спросил, кто такой этот Джефф. Преподает архитектуру в Вашингтонском университете. Она живет с… гм… остановилась у него, пока не подыщет жилье? Нет, нет, самое-то прекрасное – никакого жилья искать не надо, потому что Джефф предложил остаться у него-о-о…

Я взял адрес и телефон старины Джеффа и постарался закончить разговор, не теряя, по возможности, самообладания; но я знал, что звучу как гибрид ХАЛа-9000 и Дятла Вуди^[114]. Повесил трубку я в полном расстройстве чувств.

Ко мне пришло письмо от одного из учеников. Имя на обратном адресе потрясло меня само по себе, но содержание добило окончательно:

Уважаемый мистер Эбби!

Как вы поживаете? Небось радуетесь, что в этом году оказались отсюда подальше. Мне это чувство пока не знакомо, ну да в июне узнаю, когда, хотите верьте, хотите нет, закончу школу. Меня заранее зачислили в Хобарт, так что теперь я не слишком напрягаюсь. Часто смотрю телевизор в общежитии и даже почитывал некоторые книги из того вашего прошлогоднего списка, ну когда вы сказали, что нам понравится.

Пока что мне больше всего понравились «Молодые львы» Ирвина Шоу, но «Превращение» (Кафка) и «Взгляни на дом свой, ангел» (Томас Вулф) – тоже неплохо. Пожалуй, поговорить о книгах – это лучший способ объяснить, почему я пишу вам. Я пробыл тут почти шесть лет (долгих лет, уж прошу поверить!) и в то или иное время учился у всех здешних учителей (или почти у всех). И вот как-то раз я пораскинул мозгами и понял, что вы были самым лучшим. Я не был в вашем классе отличником и знаю, что много шалил с Ромеро, но, поверите или нет, из вашего курса я вынес в прошлом году больше, чем из всех остальных предметов. Когда мы устраивали обсуждения, они всегда были интересными, и я не раз замечал, что, бывало, мне не нравилось читать то, что вы задавали, но потом, когда вы рассказывали об этом на уроке, то или книга начинала мне нравиться, или я хотя бы понимал, что автор хотел сказать. Когда вы задавали сочинение, то всегда просили нас подкреплять свои мысли примерами, так вот, скажем, когда мы читали «Уолдена», многим из нас казалось, что книга плохая, не обижайтесь. Но когда мы с вами прошли ее, я смог понять, что Торо пытался сказать, хотя книга мне так и не понравилась.

В этом году литературу у нас ведет Стивенсон (мы сейчас дошли до середины «Короля Лира»), и так как вас нет, то позволю себе сказать, что по сравнению с вами он зануда. Половину времени на его уроках мы спим, или же я малюю в тетрадке какие-нибудь каракули. Конечно, на ваших уроках я тоже малевал в тетрадке, но хочу, чтобы вы знали: я вас всегда слушал, и хотя вы мне ставили «удовлетворительно», это были лучшие из всех здешних уроков.

Надеюсь, у вас все хорошо. Может быть, вы успеете к нашему выпуску и сможете посмеяться, когда я встану получать аттестат. Ха-ха!

Искренне Ваш,

Том Ранкин

Том Ранкин был из тех мальчишек, которые словно только что вылезли из банки с угрями. Тощий и сутулый, с длинными сальными волосами, в жеваной одежде и толстых заляпанных очках. Я всегда знал, что он не болван, а просто совершенно лишен мотивировки. Один из тех учеников, кто может пробежать книгу вечером накануне контрольной и при этом вытянет на тройку или тройку с минусом.

Мне представился новый вариант светлого будущего Эбби: я заканчиваю биографию и вместе с Саксони возвращаюсь на восток. Учительствую на неполную ставку в какой-нибудь школе (может быть, даже в старой – после письма-то Ранкина!), а все остальное время пишу. Купим старый дом с эркерами и латунными дверными табличками, и чтобы хватило места на два отдельных кабинета. Не знаю, повлиял ли тут Джефф Уиггинс, но после того звонка я чертовски много думал о Саксони.