Понимание искусства

Слыхали ль вы даосскую сказку об укрощении Арфы? Давным-давно тому назад, во времена седой древности, в ущельях Лунгмен стояли дерево Кири, настоящий король леса. Высоко поднимало оно свою голову, чтобы говорить со звездами. Корни его глубоко уходили в землю, и их бронзовые изгибы сплетались там с серебряными кольцами/дер/ дракона, что спит внизу. И случилось, однажды, что могущественней волшебник сделал из этого дерева чудесную арфу и только величайший из музыкантов мог укротить ее непокорный дух. Долгое время инструмент хранился у китайскго императора, но напрасны были усилия тех, которые один за другим пытались пробудить мелодию на ее струнах. В ответ на их старания арфа отвечала лиюь глубокими нотами презрения, не походящими к песням, которые они хотели бы петь Арфа отказалсь признать мастера.

Наконец пришел Пейсу, принц арфистов. Нежной рукой он стал ласкать рафу, как ласкают непокорную лощадь, и мягко коснулся стиун. Он пел о природе и о временах года, высоких горах и бегущих вода, и все воспоминания ожили в душе дерева. Снова опять легкое дыхание весны трепетало в его ветвях. Маленькие водопады, танцуя по ущелью пересмеивались с раскрывающимися цветами. И сейчас же затем слышались сонные голоса лета, жужжание мириадов насекомых, мягкое постукивание дождевых капель, жалоба кукушки. Слушай: ревет тигр, и долина отвечает ему. А вот осень. В пустыне ночи месяц острый, как лезвие меча сверкает на морозной от инея трава. Теперь уже царит зима. Стаи лебедей кружатся в снежном воздухе, и сухо стучит град, и со свирепой радостью он ударяет по ветвям.

Заново настроил арфу Пейусу и запел о любви. О Лес качался, как пылкий юноша, погруженный в вдумчивость. Высоко над ним, как гордая девушка.. скользило светлое, прекрасное облако и проходят растилало за собой по земле длинные тени, черные как отчаяние. И снова переменил строй Прейсу. Он запел о войне, о бряцании стали и топоте коней. И в арфе пробудились буря ущелья Лунгмен, серебряный дракон помчался на молнии, гремящая лавина пронеслась через холмы. В восторге монарх небесной империи спросил Пейусу, в нем заключается секрет его победы. " Господин", - ответил певец " Другие потерпели неудачу потому, что пелилишь о себе. А я представил арфе избрать тему, и, по правде сказать, я не знаю, была ли арфа Пейусу или Пейусу был арфой."

Эта история хорошо иллюстрирует тайну понимания искусства. Художественное проиведение - это симфония, разыгранная на наших тончайших чувствах. Настоящее искусство - это Пейусу, а мы - арфа Лунгмен. При волшебном прикосновениипрекрасного тайные струны нашего существа пробуждаются, и мы вибрируем и звучим в ответ на его призывы Ум говорит уму. Мы прислушиваеся к нсиз" яснимому, мы смотрим на невидимое. Художник заставляет звучать ноты, о которых мы и сами ничего не знали. Давно забытие воспоминания возвращаются к нам сновым значением. Надежды, раздавленные страхомц желания, в которых мы не осмеливаеся признаться, выступают в новом сиянии.. Наш ум - это, будто, холст на котором художник накладывает свои краски. Их пигменты созданы из наших эмоций, игра света и пеней в них соткана из радости и печали. Художественное произвдение - это мы сами, и мы же, как составная часть, входим в художественное произведение

Общение родственно настроенных умов, необходимое для понимания искусства, должно основываться на взаимных уступках. Зритель должен подготовляться к восприятию идеи художника, а художник - знать, как передать ее. Тимейстер Кобори Эншоу, который сам был дайме, завещал нам такие памятные слова: " Подходи к великому художественному произведению, как если бы ты подхидил к великому владыке". Чтобы понимать художественное произвденоие, вы должны низко склониться перед ним и ждать, затаив дыхание, его самого мимолетного призыва. Один знаменитый критик эпохи Сунгов сделал однажды следующее очаровательное признание: " В дни молодости я восхвалял художника, картины которюго мне нравились, но по мере того, как мое суждение делалось более зрелым, я стал хвалисть себя самого за то, что меня привлекал в картине тайный замысел автора, и что я уже мог его понимать. Как жаль, что лишь немногие из нас действительно берут на себя труд изучать настропние художника. Благодаря нашей упорной косности, мы отказываемся быть, хотя бы немного учтивыми по отношения к нему, и таким образом часто не в состоянии увидеть сокровище красоты, рассыпанных перед нашими глазами. У всякого художника всегда есть что-то для нас, но мы ходим голодные единственно потому, что не можем понять и оценить.

Для понимающего художественное произведение делается живой реальностью, оно влечет и привязывет к себе тесными узами. Художники бессмертны, потому что мы снова и снова переживаем их любовь и их страхи. Нас захватывает скорее душа, чем рука, человек, чем техника, - чем больше человеческого таит в себе призыв, тем глубже наш ответ на него. Эта тайна взаимного понимания между мастером и нами приводили к тому, что читая поэму, или роман, мы плачим и радуемся с героем и героиней.

Чикаматсу, наш японский Шекспир, выставляет как один из первых принципов драматической композиции, необходимость для автора поверять публика свой замысел. Некоторые из его учебников дали ему для отзыва свои пьесы, но только одна из этих пьес ему понравилась, эта пьеса несколько подходила на " Комедию ошибок", в которой братья-близнецы выносят много неприятного из-за того, что их принимают друг за друга " Это и есть", - сказал Чикаматсу, " настоящая драма, потому что она считаестся с аудиторией. Публике разрешается знать больше, чем актерам, она знает, в чем заключается ошибка, и ей жалко действующих лиц на сцене, которые бессознательно идут навстречу своей судьба.

Великие мастера востока и запада никогда не забывали о роли внушения для передачи мысли автора публике. Кто может созерцать произведение искусства, не чувствуя робости перед той широкой перспективой мысли, которая в нем развертывается. Как привлекательны эти произвдения, как они нам близки. И как, наоборот, равнодушны мы к современным пошлым вещам. В первых мы чувствуем биение теплого человеческого сердца, в последних - лишь формальность выражения. Погруженный в технические детали, современный писатель редко возвышается над самим собой. Подобно музыкантам, которые напрасно старались оживить арфу Дунгмен, он поет только о себе. Его произведения, может быть более научны, но в них не чувствуется человечесюго. У нас в Японии есть старое изречение, что женщина не может любить пустого мужчину, потому что в его сердце нет ни одной трещинки, через которую могла бы проникнуть в него и наполнить его любовь. В искусстве пустота оказывается роковой для сочуственного отклика, будет ли это со стороны художника или со стороны публики.

Что может быть выше единения родных душ в искусстве в момент слияния любитель искусства становится выше самого себя. В одно и тоже время это он и, как будто, не он. Его глаза заглянули в бесконечность, но он не может словами выразить свой восторг у глаз нет языка. Освобожденный от оков материи, его дух движется в согласии с ритмом вещей, так искусство роднится с религией и облагораживает человечество. Через это и произведение искусства делается чем-то священным. В старые дни японец относился с благоговением к произведению великого художника. Тимейстеры хранили свои сокровища, окружая их религиозной тайной, и иногда приходилсь открывать целую серию ящиков, один в другом, чтобы добраться до раки - шелкового покрывала,. в мягких складках которого лежало святое святых. Редко предмет искусства выставлялся для обозрения, и то только для посвященных.

В те времена, когда занималась заря тиизма, генералы Таико предпочитали получить в дар за победу редкое произвдение искусства. Например, в одной пьесе изображается, как дворец лорда Хосоква, в котором сохранялось изображение Дхарма кисти Сессона, внезапно загорелся, благодаря небрежности управителя самурая. Решившись во что бы то ни стало спасти драгоценную живопись, он бросился в пылающее здание и охватил какемоно, но в это время обнаружилось, что все пути выхода отрезаны пламенем. Думая тольк об картине, он одним ударом меча вскрыл свое тело, обернул Сессона оторванным от одежды рукавом и опустил его в зияющую рану. Огонь наконец потушили. Среди дымящихся балок нашли полуобгоревший труп, внутри которого сохранили плачем и сокровище, не поврежденное огнем. Как ни ужасны такие рассказы, они ярко иллюстрируют то, как мы ценим художественное произведение, а также и преданность доверенного самурая.

Мы все же должны помнить, что искусство ценно поскольку оно понятно нам. Оно могло бы быть универсальным языком, если бы мы сами выли универсальны в своих склонностях. Ограниченность нашей природы, сила традиций и условностей, а также наши наследственные изстинкты суживают размах нашей способности к художественна у наслаждения. Даже сама наша индивидуальность устанавливает, в некотором смысле, границу нашему пониманию, и наша эстетическая личность имеет свеого совственнюго сродства с творением прошлого. Правда.что о развитием личности наше чувство понимания искусства радиряется и мы становился способны наслаждаться многими, раньше не ооознваемыми выражениями прекрасного. Но в конечном счете мы видим в мире только свое собственное отражение, - наши особые склонности диктуют наш способ восприятия. Тимейстеры подбирали лишь те предметы, которые точно совпадали с ритмом их индивидуальной оценки.

Тут кстати, вспоминается одна история относительно Кобори Эншьу: Его ученики наговорили ему много лестного по поводу того изумительного вкуса, который он обнаружил в подборе своей коллекции. Он говорил: " Каждая вещь такая, что невольно изумляешься. Это показывает, что у вас лучший вкус, чем был у Рикьу, ибо его коллекция может встретить должную оценку лишь в одном арителе иж тысячи".

И Эншьу печально ответил: " Это лишь доказывает мою заурядность. Великий Рикьу дерзал любить только те предметы, которые привлекали его лично, в то время, как я бессознательна подлаживаюсь к вкусам большинства. Дейотвительно, Рикьу бил один на тысячу среди тимейстеров

Очень жаль, что наружный энтузиазм, который в наши дни проявляется по отношению к искусству, не имеет основания в действительном чувстве. В наш демократический век люди гоняться за тем, что всеми признается за лучшее, не считаясь со своим собственным чувством. Они стремятся к дорогому, но не к изысканному, они ищут модного, а не красивого. Для массы рассматривание красивых журналов, достойного продукта его ообственного индустриализма, даст большую пищу для эстететического чувства, чем ранние итальянцы или мастера Ашикаро, ходя она и притворяется, что их понимает. ИМЯ Художника для нее важнее, чеж качество работы. Так много столетий назад, китайский критик жаловался, что люди критикуют картину при помощи своих ушей. Этим отсутствием настоящего понимания объясняется то громадное количество ложно-классических ужасов, которые приветствуют нас повсюду, куда бы мы не повернулись.

Другой обычной ошбкой является смешивание искусства с археологией. Уважение к старине представляется одной из лучших черт человечеожог характера, и желательно было бы, чтобы эта черта культивировалась в наибольшей степени. Старые мастера, по справедливости, должны почитаться, так как они открыли путь к будущим откровениям. Один лишь факт, что они прошли неприкосновенными через века критики и дошли до нас еще в сиянии славы, вызывает наше уважение. Но было бы нелепо оценивать их достижения с мерилом нашей эпохи. И все же мы допускаем, чтобы наши исторические симатии обогнали наше чувство эстетического суждения. Мы приносим цветы признания, когда художник благополучно уложен в свой гроб. Девятнадцатое столетие, насыщенное идеей эволюции, создало в нас привычку видеть вид, не замечая индивида. Коллекционер ревностно собирает образцы, чтобы иллюстрировать период или школу, и забывает о том, что прекрасное произведение искусства одно может научить нас больше, чем многочисленные образцы посредственной работы данного периода или школы. Мы слишком много классифицируем и слишком мало непосредственно переживаем эстетических эмоций. Принесенные в жертву эстетического метода расстановки экспонатов, так называемому, науяному методу оказалось гибельным для многих музеев.

Всякая действительно " жизненная" схема не может пренебрегать требованиями современного искусства. Искусство настоящего действительно принадлежит нам, оно-наше собственное отражение.

Осуждая его, мы осуждаем себя. Мы говорим, что у современной эпохи нет искусства, но кто ответственене за это. Действительно, постыдно, что вопреки всем нашим поэмам о древних, мы так мало обращаем внимания на наши собственные возможности. Художники, пробивающие себе дорогу, усталые души, томящиеся в тени холодного презреиия, - чем им вдохновляться в наш эгоцентрический век. Прошлое могло бы с полным правом взвлянуть с состраданием на бедность нашей цивилизации. Будущее будет смеяться над ничтожностью нашего искусства. Разрушая прекрасное в жизни, мы разрушаем искусство. Я бы хотел, чтобы какой-то великий маг сделал из общества мощную арфу, струны которой запели бы в ответ на прикосновение гения.

Цветы

В колеблющемся полумраке весенних сумерек, когда невнятные переливы птичьего щебетания раздавалось среди ветвей, разве не казалось вам, что птицы говорят со своими друзьями о цветах. Несомненно, в человечестве любовь к цветам выросла одновременно с любовной поэзией. Что другое лучше, чем цветок, милый в бессознательности своей, благоуханный в своем молчании, может служить для нас прообразом распускающейся девственной души. Первобытный человек, когда он впервые поднес своей возлюбленной гирлянду цветов, тем самым возвысился над животными. Так перейдя границу простой естественной необходимости, он становится человечным. Он вступил в область искусства, когда начал постигать неуловимую необходимость бесполезного.

В радости и печали, цветы - это наши постоянные друзья, с ними мы едины, пьем, поем, танцуем и флиртуем. На крестинах и свадьбах всегда цветы. Даже умереть мы не смеембез них. Лилии с нами, когда мы молимся. Лотос, когда размышляем, розы и хризантемы, когда собираемся в бой. Мы пытались даже говорить языков цветов. Как могли бы мы жить без них. Страшно даже подумать о мире без цветов. Какое утешение приносят они у постели больного какой свет поливают во мглу усталой души. Их неясная нежность возраждает в нас веру в людей, так же как внимательный взгляд прекрасного ребенка пробуждает потерянные надежды. И когда нас положат в землю, они будут печалиться над нашей могилой.

Грустно это, но мы не можем скрыть того факта, что, несмотря на свою дружбу с цветами, мы не далеко ушли от животных. Поскоблите немножко овечью шкуру, и волк внутри нас скоро покажет свои зубы. Ведь было же сказано о человеке, что в десять лет он - животное, в двадцать - безумец, в тридцать - неудачник, в сорок - обманщик, в пятьдесят - преступник.Может быть он делается преступным потому, что никовда не переставал быть животным. Самая большая реальность для нас-это голод, самое священное - наши желания. Одна рана за другой рассыпались в прах перед нашими глазами, но всегда остается неприкосновенным один алтарь, - тот, на котором мы курим ладан нашему верховному идолу- самим себе. Велик наш бог и деньги - пророк его. Мы опустошаем природу для жертвоприношений ему. Мы хвалимся, что победили материю, и забываем, что материн поработила нас. Каких только ужасов мы не совершаем во имя культуры и утонченности.

Скажите мне, милые цветы, - когда вы стоите в саду, вы киваете агнелам, поющим вам о росе и о солнечных лучах, знаете-ли вы. какая ужасная судьба нас ожидает. Мечтайте, качайтесь и наслаждайтесь, пока можете, легким даханием летнего ветерка. Завтра беспощадная рука сомжнется вокруг нашего горла. Вас вырвут, оторвут ваши нежные члены и унесут вас далеко от нашего тихого дома. И та, которая сделает это, может быть, будет прекрасна. Ее руки будут влажны от вашей крови, и она скажет, что вы прелестны. Скажите мне, разве это - доброта? И вашей тюрьмой будут волосы бессердечной женщины или теплица сюртука мужчинй, который будь вы людьми, не посмел бы взглянуть вам в глаза. А может сыть вы попадете в узкий сосуд со стоячей водой, и нечем будет вам освежить жажду, порожденную приливом жизненных сил.

Цветы, если вы бывали когда-нибудь в стране Микадо, вы наверное встречали ужасного человека, вооруженного ножницами и маленькой пилой. Он называет себя мастером цветов. Он претендует на звание доктора, и вы инстинктивно ненавидите его, потому что вы знаете, что доктор старается всегда продлить страдания своей жертвы. Он срезает, сгибает и скрючивает вас, заставляя принимать невозможные позы, которые по его мнению, больше подходят вам. Оттерзает ваши мускулы и вывихивает кости, как остеенат. Он прижигает вас на раскаленных угольях, чтобы остановить кровотечение и втыкает в вас проволоку, чтобы помочь кровообращению. Он пичкает вас солью, уксусом, квасцами и даже купором, он льет кипяток на ваши ноги, когда вы близки к обмороку. Он гордится тем, что все эти приемы поддержат в вас жизнь на две-три недели дольше, чей это возможно в естественных условиях. Разве не предпочли бы вы, чтобы вас сразу убили, как только вы попади в плен. Какие же преступления могли вы совершить во время вашего первого воплощения, чтобы заслужить такое наказание в этой жизни.

Безумная трата цветов в странах запада еще более ужасна, чем то обращение, которому они подвергаются со стороны тимейстеров на востоке. Число цветов, которые ежедневно срезаются в Европе и Америке для украшения бальных комнат и обеденных столов, и которые назавтра выбрасываются, должно быть громадно: если бы сплести изних гирлянду, она обвила бы весь континент. Рядом с равнодушием к жизни вина флормейстера кажется совершенно незначительной. Он, по крайней мере, уважет экономию природы, он выбирает свои жертвы с заболивой предусмотрительностью, а после их смерти, воздает почести их останкам. На западе украшение цветами составляет, как бы часть антуража богатства, минутный каприз.Куда пойдут они, все эти цветы, после того, как окончится празднество. Как это ужасно, когда видишь, что увядший цветок безжалостно выбрасывается на навозную кучу.

Почему так прекрасны цветы и так несчастны. Насекомые могут жалить, и даже самый кроткий зверек защищается, когда на него нападают. Птицы, на которых охотятся из-за красивых перьев для шляп, могут улететь, пущные звери, мех которых вам нужен для шубы, могут спрятаться при вашем приближении. Увы, единственный крылатый цветок, известный нам, это - мотылек, все другие беспомощны перед хищниками. Если они и кричат в агонии смерти, крик их никогда не достигает наших ушей. Мы всегда грубы с теми, кто любит нас и служит нам в молчании, но придет время, и за нашу жесткость, наши лучшие друзья, быть может, покинут нас. Разве вы не замечаете, что с каждым годом все меньше делается диких цветов. Может быть, их мудрецы велели им уйти, пока люди не сделаются более человечными.

Многое можно сказать в пользу того, кто выращивает растения. Тот, кто сажает, гораздо- более человечен, чем тот, кто срезает. Отрадно наблюдать, как он позаботился о воде и солнце, как он сражается с паразитами, как он боится морозов, как тревожится, когда почки появляются слишком медленно, как радуется блеску листьев. На востоке искусство цветоводства очень древнее, и роман поэта и его любимого растения часто служит сюжетом песни или рассказа.С развитием искусства керамики в эпоху династий Танг и Сунг, появились изумительные сосуды для цветов, - не горшки, но покрытые драгоценными камнями вазы. За каждым цветком был особый присмотр, и его листья обмывались с помещаю кисти из кроличьих волосков. Писали о том, что пион должен поливаться красивой, нарядно одетой девушкой, зимняя слива - бледным, стройным монахом. В Японии одна из самых популярных опер, Хачиноки, появившихся в период Ашикага, основана та теории о бедном рыцаре, который однажды морозной ночью, за недостатком топлива для поддержания огня губит все любимое растение, чтобы согреть странствующего монаха.

А монах этот, в дай-ствительности, никто другой, как Ходхо Токиори Гарун-Аль-Рашид наших сказок, и самопожертвование не остается без награды. Эта опера и в наши дни все еще вызывает слезы у токийской публики.

Редкие цветы охранялись с большой заботой. Исператор Хуенсунг, из династии Тангов, вешал золот^ые бубенчики на ветки в саду, чтобы отогнать птиц. Это он предпринимал весной экскурсии с дворцовыми музыкантами, чтобы веселить цветы нежной музикой. Любопытная табличка, которую традиция приписывает Иошитсуне, герою наших Артурианских легенд, все еще существует в одном из японских монастырей. Это предупрежедение, повешенное для защиты одного чудесного сливочного дерева, и оно обращается к нам с мрачным юмором воинственного века. После упоминании о красоте цветов, надпись гласит: Кто срежет хоть одну ветку с этого дерева, должен поплатиться за нее пальцем". Я бы хотел, чтобы в наши дни такие законы были направлены против тех, кто легкомысленно уничтожает цветы и портит произведение искусства.

Даже когда мы видим цветы в вазонах, м-ы склонны подозревать эгоизм в человеке. Зачем отрывать цветы от родной почвы и заставлять цвести в чуждом окружении. Это все равно, что требовать песен от птицы в клетке. Кто знает, быть может орхидей задыхаются в искусственном тепле наших оранжерей и безнадежно жаждут, хоть взглянуть на свое родное южное небо.

По настоящему любит цветы тот, кто навещает их в их родной обстановке, подобно Тасюенмингу, который сидел перед сломанной бамбуковой изгородью, разговаривая с дикими хризантемами, или Чиуосингу, который забывался в мистическом аромате, когда бродил под цветущими сливами Западного озера в сумерки. Говорят, что Чоумуши спал в лодке, чтобы его сны сливались со снами лотоса. И Тот же дух вдохновлял императрицу Комио, одну из наших знаменитых сластительниц Нара, когда она пела: " Срывая тебя, я оскверняю своей рукой чистоту твою, о цветок. А если ты, как сейчас, стоишь на лугу я приношу тебе Будде прошлого, настоящего и будущего.

Однако же, не будем так сентиментальны. Меньше роскоши, больше величия. Лаотсе сказал: " Небо и земля безжалостны". Кободаиши сказал: " Беги, беги, беги, течение жизни всегда стремится вперед. Умирай, умирай, умирай, смерть приходит ко всем. Куда бы не повернулись, мы стоим перед гибелью. Гибель внизу и вверху, позади и впереди. Единственно вечное - это перемена, - почему не приветствовать Смерть, как Жизнь. Они, лишь обратные стороны одна другой, ночь и день Брамы.

Через распад старого возможно делается возрождение. Мы почитали Смерть, неумолимую и милостивую богиню под разными именами. Это была тень Всепожирающего, которую Гебуро приветствовал в огне. Это - ледяной пуризм острой, как меч души, перед которой Шинто - Япония падает ниц даже и теперь. Мистический огонь уничтожает нашу слабость, свяженный меч разрубает узы желания. Из нашего праха возникает феникс небесной надежды, свобода порождает высшее осуществление мужества.

Почему не уничтожать цветы, если таким образом мы можем получит новые формы облагораживающие мировую мысль. Мы только зовем их присоединиться к нашему жертвоприношению Прекрасному. Мы искупим свою вину перед ними, посвящая себя Чистоте и Простоте. Так рассуждали тимеистеры, когда они установили культ цветов.

Тот, кто знаком с обычаями наших тимейстеров, заметил должно быть, каким религиозным почитанием они окружают цветы. Срезая цветы, они тщательно выбирают каждую ветвь, каждый побег, все время, как бы руководясь той художественной композицией, которая возникла в их мозгу. Они считают постыдным срезать больше/ чем это абсолютно необходимо. Кстати, надо заметить, что они всегда смешивают цветы с листьями, потому что целью их является предоставить жизнь растения во всей красе. В этом отношении, как и во многих других, их метод отличается от метода, которому следуют в западных странах. Там цвети становятся таким образом, что видна бывает лишь головка или стебель, а тело засунуто, как попало, в вазу.

Когда тимейстер приготовил цветок, он ставит его на токонома, почетной место в японской комнате. Рядом не ставят ничего такого, что могло бы нарушить впечателние от цветка, избегают даже помещать картину, от этого привила отступают лишь в том случае, если соединение дасткакой-либо особый художественный эффект. И цветок красуется на алтаре, как принц на троне, и гости, или ученики, обратсятся к хозяину. Художники, писатели берут цветы сюжетом свои произведений. Когда цветок увянет, тимейстер осторожно спускает его в реку или зарывает в землю. И в память цветов иногда ставят памятники.

Искусство расставлять цветы возникло, невидимому, одновременно с тиизмом, в пятнадцатом столетии. Наши легенды приписывют первые такие попытки буддистским святым, которые собирали цветы, сломленные бурей, и, в своей бесконечной любви ко всему живущему, помещал их в сосуды с водой. Говорят, что Соами, великий художник при двор Ашикага-Йошимаза, был одним из первых эдептов этого искусства. Джук тимейстер, был одним из его учеников, а также Сенно, основатель дома Шкенобо, семейства, такого же знаменитого в анналах цветов, ка семейство Канос в живописи. С усовершенствованием чайного титуала при тимейстере Рикьу в последнюю половину шестнадцатого столетия, искусство расстановки цветов достигло своего полного развития. Рик и его приемники, знаменитые Ота-Вурака, Фурука Орибе, Коэтсу, Кобо: Эншьу. Катагири Секишьу соперничали друг с другом в изобретении новых комбинаций. Мы, однако, должны помнить, что культ цветов тимейстеров составлял только одну часть их эстетического ритуала и не сам по себе. ясно выраженной религией. Расстановка цветов, как и произведений искусства, в чайной комнате подчинялась общей схеме убранства.Так, Секишьу предписывал, что не надо ставить белве цвет сливого дерева, когда в саду лежит снег, " Кричащие" цветы безжалостно изгонялись из чайной комнаты. Расстановка цветов, выработанная тимейстером, теряет свое значееие, если оторвать ее от места, для которого она первоначально назначалась, потому что ее линии и пропорции были взяты в гармоническом соответствии с окружающим.

Культ цветов ради их самих начинается с появлением - флормейстер к середине семнадцатого столетия. Культ этот становится независим с чайной комнаты и не знает других законов, которые диктует ваза. Теперь делаются возможными новые методы и идеи выполнения. Отсюда ВОЕ никло много разных принципов и школ. Один писатель середины прошлого столетия сказал, что он насчитывает сотню различных школ расстановки цветов. Широко обобщая, эти школы распадаются на две главные ветви, Формальную и натуралистическую. Формальные школы - их вождем был йкенобос - ставили своей целью классический идеализм, соответствуют идеям академиков Кано. У нас есть записи о расстановке цветов первыми мастерами этой школы, расстановке, которая почти воспроизводит живопись цветов Сансетсу и Тоуненобу. С другой стороны, натуралистическая школа, как о том говорит самое ее имя, брала своим образцом природу, рекомендуя лишь те изменения формы, которые способствовали выражению художественного единства. Таким образом, мы распознаем в ее работах те же самые импульсы, которые повели к образованию Юкииое и Шиджо школ живописи.

Если бы было время, было бы интересно остановиться более подробно, чем теперь на законах'композиции и деталях, сформулированных разными флормейстерами этого периода и показывающих основные теории убранства. Обзор теорий выявляет, что они говорят о Главном Принципе (Небо), о Подчиненном Принципе (Земля) и о Примиряющем Принципе (человек). Расстановка цветов, не осуществлявшая этих принципов, считалась бесплодной и мертвой. Теории подчервивали также значение того, чтобы цветок рассматривался в трех различных аспектах: формальном, полуформальном и неформальном. О первом можно сказать, что он представляет цветы в пышных костюмах малъной залы, второй - в удобном и изящном послеобеденном платье, третий - в очаровательном дещабилье будуара.

Наши симпатии в вопросе декрировки цветами клонятся скорее на сторону тимейстеров, чем флормейстеров. Искусство первых - это искусство в его исюнной установке и оно нас захватывает, благодаря своей близости к жизни. Мы хотели бы называть эту школу " натурально", в отличе от " ненатуралистической" и " формальной" школ. Тимейстер считает, что его обязанности заканчиваются свыбором цветов и цветам предоставляется самим рассказывать свою собственную историк Зимой, входя в чайную комнату, вы можете увидеть нежную ветку дикой вишни в соединении с бутонами камелии; в этом - эхо уходящей зимы вместе с пророчеством о весте. Если вы приходите выпить чаю в раздражающе - жаркий летний полдень, вы найдете_, быть может в прохладном полумраке на токоном одну единственную лилию в висячей вазе. Осыпанная росой, она как будто, улыбается суетности жизни.

Интересно соло цветов, но концерт цветов, живописи и скульптуры делается неопределимо очаровательным. Секишью однажды поместил водяные растения в плоский сосуд, чтобы создать представление о растительности озер и болот, а на стене над вазой он повесил картину Соами, изображающую диких уток, летящих в воздухе. Шоха, другой тимейстер соединил поэму о " Красоте одиночества у моря" с бронзовой курильницей для ладана в форме рыбачьей хижинй и несколькими дикими цветами с морского берега. Один из гостей заметил, что, глядя на это соединение, он чувствовал дыхание осени на ущербе.

Историям о цветах нет конца. Мы расскажем еще одну. В шестнадцатом столетии ипомея была у нас редким растением. У Рикьу был сад, полный этих цветов, и он обрабатывал свой сад с заботливым старанием. Слух о его вьюнах достиг ушей Таико, который и захотел увидеть сад. Рикьу пригласил его в свой дом на утренний час. В назначенный день Таико проходил по саду, но нигде не увидел он даже и следа воюнков. Вся поверхность сада была выравнена и посыпана песком. В угрюмом негодовании деспот вошел в чайную комнату, но там его ожидало зрелище, которе совершенно восстановило его настроение. На токонома, в редкой бронзовой вазе эпохи Сунгов, стоял единственный цветок ипомеи- королевы сада.

В такие минуты мы можем вполне постигнуть значение жертвоприношения цветов. Может быть, цветы и сами это понимают. Они не трусы.как люди. Некоторые цветы прекрасны в смерти, цветы японской вишни, когда они предаются на волю ветра. Всякий, кто стоял перед благоухающей лавиной в Иошино или Арашияма, должен был почувствовать это. Одно мгновение цветы парят в воздухе, как жемчужные облака, и танцуют на хрустальной струе потока. А потом, уплывая вдаль на смеющейся воде, они, кажется говорят: " Прощай, весна, мы уходим в Вечность."

Тимейстеры (мастера чая)

В религии будущее находится позади нас. В искусстве настоящее - вечность.Тимейстеры считали, что настоящее понимание искусства возможно лишь для тех, кто видит в нем живую связь с жизнью. Так стремились они равнять свою ежедневную жизнь по высокому стандарту утонченности, создаваемому в чайной комнате.

Во всех обстоятельствах надо сохранять ясное спокойствие ума, и надо так вести разговор, чтобы никогда не нарушать гармонии окружающего. Покрой и цвет платься, поза и манера ходить - все должно служить выражением художественной натуры. Все это были установки, с которыми приходилось считаться, так как никто не имел права приближаться к прекрасному, пока сам не делался прекрасным. Поэтому тимейстер стремился быть чем-то большим, чем художник, - искусством самим. Для эстетизма это была эпоха дзен. Совершенство разлито повсюду, если мы сами заходим признать это. Рикьу любил цитировать старую поэму, в которой говорится: " Тем, кто жаждет увидеть цветы, хотел бы я показать расцвет весны, которая скрывается в набухших почках на покрытых снегом холмах".

Как многогранны были вклады тимейстеров в искусство. Они полностью революциониозировали классическую архитектуру и внутреннее убранство и положили основание новому стилю, который описан нами в главе о чайной комнате - стилю, который со времени шестнадцатого столетия оказал свое влияние на архитектуру дворцов и монастырей. Многосторонний Кобори Эншьу оставил заметный отпечаток своего гения на государственной вилее Катсура, замках Наджоя и Ниджу и Кохонаском монастыре. Все знаменитые сады в Японии были разбиты тимейстерами. Наше производство посуды никогда не достигло бы такой высокой степени совершенства, если бы тимейстеры не вложили в него искры своего вдохновения. Выделка посуды, употребляемой в чайной церемонии, требовала усиленной изобретательности от наших керамистов. Семь калильных печей Энвьу хорошо известны всем, изучающим японскую посуду. Многие из наших тканей носят имена тимейстеров, которые придумали их цвет или рисунок. В самом деле, невозможно представить какую-либо область искусства, в которой тимейстеры не оставили бы отпечатка своего гения, лишним кажется говорить о той огромной заслуге, которая принадлежит им в живописи и лакировке. Одна из величайших школ живописи обязана своим происхождением тимейстеру Хонами - Коэтсу, который был также известен, как мастер по лакировке и посуде. Рядом с его работами тускнеют великолепные создания его внука. Кого и внучатных племянников Корие и Кензана. Вся школа Корина, как на это обыкновенно указывается, является выражением тиизма. В широких линиях этой школы мы, кажется, находим жизненность природы самой.

Как ни велико было влияние тимейстеров в области искусства, но ничто в сравнении с тем, которое они оказали на быт. Не только в обычаях воспитанного общества, но также в распорядке всего нашего домашнего обихода мы чувствуем присутствие тимейстеров. Они изобрели многие наши тонкие блюда, ими же выработаны детали сервировки стола. Они приучили нас одеваться в платья только неярких цветов. Они выявили нашу природную любовь к простоте, показали нам красоту смирения. Фактически, благодаря их наставлениям, чай вошел в обиход народа.

Те из нас, кто не знаком с тайной этого, как направлять свое, собственное существование на шумном море пустых волнений, которые мы называем жизнью, - те постоянно чувствуют себя несчастными, хотя и стараются казаться счастливыми и довольными. Мы шатаемся, стараясь поддержать свое нравственное равновесие, и видим предвестников бури в каждом облаке, которое плывет на горизонте. И все же есть радость и красота в тяжелом движении валов, катящихся вперед к вечности. Почем бы не проникнуться духом их, или же подобно этсе, не проехаться на самом урагане.

Только тот, кто жил в окружении прекрасного, может красиво умереть. Последние минуты великих тимейстеров были также полны изысканной утонченности, как и их жизнь. Стремясь быть в согласии с великим ритмом вселенной, они всегда были готовы вступить в неизвестное. " Последний час Рикьу" это расцвет трагического величия

Дружба между Рикьу и Таико-Хидеиоши длилась много лет, и велико было уважение, с которым знаменитый воин относился к тимейстеру.

Но дружба деспота всегда бывает опасной частью. Это был век предательства, и люди не доверяли даже близким родственникам. Рикьу не был раболепным придворным и часто осмеливался спорить со своим свирепым патроном. Пользуясь натянутыми отношениями, которые некоторое время существовали между Таико и Рикьу, враги последнего обвинили его в участии в заговоре - отравить деспота. Кто-то шепнул Хилейоши, что смертельный яд будет поднесен ему в чаше золотого напитка, приготовленного тимейстером. Подозрения было достаточно для Хидейоши, чтобы отдать приказ о немедленной казни, и никто не дерзнул оспаривать волю разгневанного повелителя. Осужденному была оказана только одна милость - честь умереть от своей собственной руки.

В день, назначенный для его смерти, Рикбу пригласил своих любимых учеников присутствовать при последней чайной церемонии. В назначенное время печальные гости собрались у входа. Им казалось, что деревья вдоль садовой дорожки дрожат, в шопоте листьев слышатся вздохи бесприютных духов. Как величавые часовые у врат Гадеса, стояли серые каменные башни. Ветер донес изданной комнаты волну благоуханий, - это курился ладан, и это был знак гостям войти. И они вошли один за другим и заняли свои места. Над алтарем висело какемоно-древняя рукописть одного монаха, в жаровне воды, была, казалось, голосом цикады, которая грустно прощается с уходящим летом. Вскоре хозяин вошел в комнату. Каждому поднесли чай, и каждый молчаливо выпил свою чашку, хозяин - самый последний. Согласно установленному этикету, главный гость попросил позволения осмотреть чайный прибор. Рикьу поставил перед ним различные предметы. После того, как все налюбовались на них, Рикьу подарил каждому из собравшихся одну вещь на память. Он сохранил лишь одну свою чашку. " Никогда и никто больше не будет пить из этой чашки, оскверненной устами несчастия", - сказал он и разбил сосуд.

Церемония кончилась. Гости с трудюм сдерживали слезы, дают " последнее целование" хозяину и уходят. Только один, самый близкий и дорогой, приглашен остаться и присутствовать при конце. Рикьу снял тогда свое платье, для чего бережно свернул и положил циновку. Под платьем скрывалась белоснежная мантия-одежда смерти. Рикьу долго смотрел на блестящее лезвие розового кинжала и затем сказал ему:

Привет тебе, о меч вечности.

Через Будду и его святой закон

Проложил ты свой путь.

С улыбкой на лице Рикьу отошел в Неизвестное.