Александр Самойленко 24 страница

К о г д а т а л а н т ы п е р е с т а ю т м е т а т ь б и с е р п е р е д с в и н ь я м и – с в и н ь и н а ч и н а ю т м е т а т ь н а в е с ь м и р д е р ь м о.

И Павел – типичный представитель этого безумного безмозглого животного большинства, вновь скатившегося до татуировок, до колец в пупах и носу, до паханов во власти, до козанострости всех «глобализированных» правительств…
Впрочем, каждый из нас мог быть лучше, если бы все вокруг были бы лучше. Но Россия – вечный инкубатор для выращивания узколобого рабского большинства – с бесконечной глупостью и нижайшей подлостью. Здесь нет места талантливым и честным – на куче дерьма хорошо лишь навозным мухам.
Взрослая жизнь Павла началась в десять лет на этой самой навозной российской куче.
Его отец из каких-то народным меньшинств, то ли мордвин, то ли удмурт – Павел так и не раскрыл тайну – не принял правила коммунистов и сбежал за границу, оставив на произвол судьбы статную молодую красавицу жену, чистокровную русачку Марию с тремя детьми.
Но через год в дверь к ним постучал китаец с длинной заплетенной черной косой. И передал Марии следующее: муж ждет ее в Китае, а она в такой-то день и час в таком-то месте должна вместе с детьми перейти границу, там ее будет ждать проводник.
Мария подготовилась, но в такой-то день и час к ней явились энкэвэдэшники, арестовали, потом судили, дали двадцать лет ссылки в Сибирь. Двух старших сестер поместили в детдом, а Павла забрала тётка.
У нее имелась большая пасека в глухой тайге в нескольких километрах от Владивостока. Ориентировочно это 1928 год. Прошла гражданская война, только что Дальний Восток покинули белогвардейцы и японцы. А коммунисты еще лишь вынашивали свои грандиозные каннибальские планы по уничтожению всего живого и растительного.
Но в двадцать восьмом году знаменитая уссурийская тайга еще первобытно цвела и пахла, киша уникальным зверьём, эндемической флорой, речной и морской в ближайших многочисленных бухтах и заливах рыбой.
Тётка, конечно, гнала самогон с медовухой, и пасеку облюбовали Владивостокские чекисты - чернь, только что выползшая из грязи в князи, напялившая на себя блестящие черные куртки, обвешанная наганами и маузерами, получившая неограниченную власть над народом.
Днем они пытали остатки бывшей интеллигенции, не сумевшей убежать за границу, вечером расстреливали обработанный и отработанный человеко-материал, а ночами к у л ь т у р н о отдыхали на пасеке – подальше от посторонних глаз. Здесь они напивались и заставляли танцевать голяком на столах своих девок.
Дом был весьма обширный, уютный и в таком глухом, но довольно близком от города месте, что доблестные чекисты превратили его в подпольный бордель. И всё это на глазах у малолетнего Павла…
Ах, Россия-Россия! Никак не войдет в твою дикую каннибальскую голову эта элементарная истина: з а в с ё х о р о ш е е н а д о п л а т и т ь, з а н е х о р о ш е е – п е р е п л а ч и в а т ь!

… А юный Павел помогал тётке, прислуживал чекистам, копил деньги. В шестнадцатилетнем возрасте у него уже созрели такие способности, которые позволили ему купить поддельный паспорт с вклеенной туда фотографией матери, поехать в Сибирь, выкрасть мать из лагеря-поселения и привезти ее во Владивосток.
Здесь ей быстро нашли мужа – коротышку и выпивоху. Она взяла фамилию нового мужа и получила уже законный паспорт. Чтобы ее никто из старых знакомых не встретил, не узнал, не сообщил в энкэвэдэ, поселилась она далеко за городом, в тайге, прожив там несколько лет, пока пьяница муж ни умер.

Как-то, лет через шестьдесят, я, брат Серега и Павел /который давным-давно превратился в Савла! / сошли с электрички и пошли по шпалам. На Павлову дачу.
– Вот там матушка жила с пьяницей отчимом, – Павел махнул на поселок. – А вот здесь, – он махнул на ближний барак из тёмного немецкого кирпича, который чрез три океана сто тридцать лет назад завозили на пароходах в юный Владивосток – живут сто лет рыжие…
И на его слова вышли из барака ярко рыжая женщина и такой же пацан.
Мы с Серегой переглянулись, одновременно ощутив иллюзию времени, жизни и еще черт знает чего, что не выразить словами, но что иногда, в некие жуткие мгновения вдруг осознаёшь как глобальное одурачивание нас этим непостижимым пространством-временем, безразличным к нашим тщетным потугам – как самым высоким, так и самым низким.
Тайга под натиском хищников-людей исчезла, застроившись сарайчиками-дачками и военными подземными арсеналами. /Впоследствии, генералы и полковники эти арсеналы разворовали – на цветной металл, на продажу оружия в Чечню, арсеналы подожгли, повзрывали, чтобы всё разворованное списать/.
Своими руками соорудил себе на одной из сопок двухэтажную дачку и Павел. У него была страсть к дереву. Советская власть к комфорту своих граждан относилась индифферентно и много десятилетий мебель не производилась. И в свое время Павел, при жизни с нами, сделал два дивана, кресла, буфет.
Но строительством дачи он занимался в лечебных целях – боролся со смертью. Под семьдесят лет от постоянных запоев у него забарахлили сердце и печень. «Не жилец», – сказали ему врачи.
Возможно, нет уже на свете тех врачей с их диагнозами, а Павел вот он, жив. И выпил еще несколько бочек водки… Правда, незаметно для себя, он действительно давно умер, а вместо него, под его личиной живет Савл. Воистину, иногда

м ы у м и р а е м г о р а з д о р а н ь ш е н а ш е г о т е л а, н о н е з а м е ч а е м э т о г о у ж е у м е р ш и м у м о м.

Есть всемирно известная многовековая итальянская поговорка: Dolce far niente /дольче фар ниэнтэ/ – Сладкое ничегонеделание.
Пожалуй, каждый из нас состоит из двух сознательно-бессознательных половин. Первая: В е ч н а я з а б о т а. Это просто р е а л ь н о е, чувственное ощущение скоротечности жизни, ухода ее сквозь пальцы, невозможности удержать. И тогда мы становимся как бы орудием, стремящимся побороться с иллюзорностью собственного существования.
Тем, кому особо повезло /или не повезло?!? / – талантливым, сначала в силу молодой наивности кажется, что своей гениальностью, трудом, именно им удастся внедриться в бессмысленный поток сыплющегося в бездну времени и как-то его приостановить, сделать осмысленным, направить на турбины, крутящиеся в пользу человека.
Тех, кому Бог не дал особых талантов, тоже терзает з а б о т а: нужно размножаться, зарабатывать, покупать… ЗАБОТА.
Но чем старше мы становимся – талантливые и не очень, тем чаще нас посещает вторая наша половина: Dolce far niente – желание НИЧЕГО не делать. И с возрастом эти «сладкие» мгновения безумной прострации – смерти при жизни – удлиняются-удлиняются, пытаясь п о л н о с т ь ю вытеснить из нас всяческие з а б о т ы, превращая их уж в совсем ничтожнейшие «заботы» о животном поддерживании жизни.
Действительно, с годами нас всё чаще посещают тяжелые мысли о бесполезности всего вокруг и собственной персоны в том числе.
Всё и все устаревают, забываются, исчезают. Самые-самые прославляемые гении превращаются в конце концов в анахронизм, в историческую пыль, детскими – нелепыми и смешными – становятся их некогда славные достижения. Но это – гении, а основная масса падает в вечность безымянно, бессмысленно, как передаточное звено неведомой нам цепи, сконструированной Кем-то для собственных, но не для наших целей.
В подобные тяжелые минуты пессимизма мы вдруг видим себя со стороны: сумасшедших, надеющихся на будущее, где старость, болезни и смерть, где планета Земля – Кем-то гениально устроенное кладбище…
И тогда мы, каждый по-своему, пытаемся р а з в л е ч ь с я, уйти в какой-нибудь микро-смысл существования, одновременно варясь во всеобщей макро-бессмысленности бытия.
Некоторые, с самых молодых ногтей, сознательно или бессознательно бросают вызов Высшим Силам, уходя на всю жизнь в пьянство, разврат, скотство.
Другие, осознавая ничтожность собственных сил, ума и краткосрочную временность пребывания на Земле, живут тихо, скромно, без претензий, без дум о высоких материях, принимая жизнь так, как ее принимают бараны в загонах или куры на птицефермах. Питательнейшая биомасса для выращивания фашизмов, коммунизмов, капитализмов, наполеонизмов!
И, наконец, творцы – группа, где кроме истинных талантов-гениев, толкаются множество графоманов, параноиков-шизофреников, изобретателей «perpetuum mobile». Своим настоящим или больным творчеством они тоже пытаются прикрыться от смертности, непонятности и необъяснимости замысла божия. Забывая, что всё наше творчество, как настоящее, так и графоманское – весьма условно.
Разве МЫ выдумали гвоздь, колесо, электричество и всё остальное, что мы выдумали? Нет, конечно. Всё это без нас у ж е существовало вечно. Не на Земле, а в законах Вселенной. А нам лишь ПОЗВОЛЯЮТ пользоваться крохами с божьего стола. Но и они, эти крохи, которые мы так самонадеянно присвоили себе как свои открытия, остаются такими же изначально непознанными, хотя мы ими вовсю пользуемся. Простейшее привычное зеркало! Оказывается, не поддается, не понятен до конца истинный принцип его отражения!!!
А кто видел электрон?! А кто может объяснить н а с т о я щ и й принцип действия магнитного поля, радиации, гравитации?! На планете Земля – н и к т о.
Спросите любого опытного врача-хирурга, и он вам расскажет несколько поразительных случаев из собственной практики. Да, есть новейшая медицина, она помогает, спасает, лечит. /Тех, у кого есть деньги! /. Но есть и фантастические необъяснимые эпизоды. Когда здоровый человек умирает от пустяка и почему-то никакая медицина не может его спасти. И наоборот: фактически уже покойник, человек, никаким образом несовместимый с жизнью, вдруг волшебно выздоравливает – без медицинской помощи!
Срабатывает з а п л а н и р о в а н н о с т ь, о которой говорилось в первой главе этого труда?...
Наши Создатели дают нам науку, как механического зайца на собачьих бегах. Чучело зайца несется на штанге впереди, за ним мчатся собаки. Вот-вот, кажется догонят, но скорость зайца увеличивается, и собаки, с высунутыми языками, опять позади…
В общем, как в древней шутке древнего философа: «Чем больше я знаю, тем меньше я знаю». То есть, чем больше площадь круга наших знаний, тем более увеличивается длина окружности этого круга, который окружает со всех сторон б е с к о н е ч н о е непознанное.
Вот так, осознав порой как будто явную бессмысленность своего кратчайшего существования в этом сказочном мире, мы и впадаем в различные фазы, стадии и методы борьбы со страхом перед жизнью, смертью и отсутствием понятного смысла.
Причем, в реальной жизни, а не на бумаге, практически, все мы пробуем все выше описанные методы этой самой «борьбы» с этой самой «бессмысленностью».

К а ж д ы й с х о д и т с у м а п о – с в о е м у, н о в с е п о п а д а ю т в о д и н д у р д о м?

Власть тьмы – порождение нашего неверия в разумность пространства-времени, неверия в нашу значимость, нужность появления на Этот Свет, неверия в свою к о с м и ч н о с т ь, в общность со Вселенной.
И тогда власть тьмы сначала пожирает наши души, мысли, тела, дела. А потом – общества, страны, планету. И вместо того, чтобы из Савлов вырастать в Павлов, мы, наоборот, деградируем, вырождаясь в подонков и преступников.

Итак, высший взлет Павла – в шестнадцать лет, когда он, перехитрив мощную вооруженную кровожадную систему, спасает из сталинского концлагеря свою любимую мать.
А дальше… Дальше умирает ее полуфиктивный муж-пьяница, но Мария Андреевна смертельно боится куда-то идти устраиваться на работу, потому что наступили совсем людоедские времена и уже не концлагеря-поселения, а по всей огромной стране, занимающей шестую часть сухопутной территории планеты – страшные сталинские лагеря с расстрелами десятков миллионов граждан!
И она боится, что проверят ее прошлое, документы, и тогда уже не поселение в Сибири, а расстрел. Ее старшие дочери выросли, покинули детдом, тайком встречались с ней и понимая, что им может грозить, быстро и успешно повыходили замуж, уехали далеко, в другие города.
А Павел опять химичит с паспортом, уже с собственным, убавляет себе два года и не попадает в армию. Весь мир на грани гигантской войны, а Павел лазит по таёжным кедрам, рвет смолистые шишки с орехами, продает их на базаре, содержит мать и себя, пьёт и гуляет. Потом ловко устраивается кочегаром в военно-вспомогательный флот, в гражданскую команду – оттуда не берут в армию.
Начинается самая кровавая на планете война, более пятидесяти миллионов погибших, из них – более двадцати миллионов советских. А Павел делает за эти годы всего несколько рейсов в качестве судового кочегара на Камчатку и обратно – с бомбами, снарядами и продуктами, но под усиленной охраной военных кораблей. В свободное время получает более высшую и легкую профессию моториста, пьёт, гуляет с женщинами, мужья которых на фронтах или уже в безымянных военных могилах. И продолжает содержать мать.
Заканчивается война. Полная разруха. Миллионы погибших. Миллионы инвалидов – без рук, без ног. Все они мгновенно вымирают – их убивает послевоенное расслабление туго закрученной нервной фронтовой пружины и их ненужность в новой мирной жизни. Умирает и мой отец подполковник в возрасте тридцати четырех лет.
А Павел жив, феноменально здоров и на его счету уже несколько официальных и неофициальных жен и детей. Но о своей матери не забывает и как может, на крохотные деньги, продолжает ее содержать.
Пленные японцы по всему Владивостоку строят из шлакоблоков двух-трех этажные дома. Павел к этому времени уже третий механик на паровом буксире. И он получает комнату в таком доме. Веселенькая просторная комната на первом этаже двухэтажного дома. Нет ванны, туалет на улице, только вода в общей раковине в коридоре на трех хозяев. Но это чудо – иметь свою комнату. И Павел тут же переселяет мать из тайги в эту комнату, а сам живет либо с очередной женой, либо на буксире. Но… иногда и всё чаще, он заявляется к матери и пьёт там запойно или притаскивает девку с улицы… И так – годами.
«Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой придуманных пространств, причин, времен?» – это поэт Блок. Гениально-провидчески…
Как-то я ехал в троллейбусе, рассеянно смотрел на мелькающий городской бездарно-бессмысленный ландшафт и что-то давнее-давнее всплыло. Я узнавал желтый двухэтажный дом, знакомое окно с уже новой рамой и толстым зеркальным стеклом, ибо там ныне располагается хлебный магазин. В той самой комнате, где когда-то жила Мария Андреевна.
Более сорока лет назад мы раза три приходили сюда с матерью в гости, не подозревая, что вытворял здесь Павел и сколько у него было жён – это выяснилось потом, спустя много-много лет.
Мария Андреевна жила сверхбедно, Павел давал ей тридцать рублей, но встречала нас всегда радушно – чаем и маленькими бубликами, а больше у нее ничего и не бывало.
Вокруг – огороды, сады, частные домики, напротив – заводик, делавший из морских водорослей дефицитный агар-агар со специфическим запахом. Захолустье, как и весь тогдашний Владивосток – кроме нескольких центральных улиц с дореволюционными зданиями, вошедшими во все мировые архитектурные справочники.
Сейчас – вокруг гигантские дурацкие панельные дома, для самых нищих, загазованные мосты-авторазвязки, кишащие импортными авто, вымирающие разбитые троллейбусы…
А домик всё стоит. Меняются его хозяева. Прошла и эра хлебного магазина и в этой комнате какая-то залипушная бандитская фирма. Давным-давно умерли все жильцы этого дома и нет никакого дела новым поколениям до прошлого – выжить бы самим в очередном российском кошмаре…
А домик всё стоит. Интересно, приходит ли сюда хоть иногда на экскурсию Павел? И если приходит – что он чувствует? Ведь что-то чувствовать он еще в состоянии – даже и в личине почти девяностолетнего Савла…
«Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой придуманных пространств, причин, времен?»

П р о ш л о е – ф а н т а с т и ч е с к и й с о н, о т к о т о р о г о о с т а ю т с я н е с к о л ь к о н а и в н ы х с т а р ы х в е щ е й…

Канули в небытие миллиарды людей и устаревших вещей, а Павел жив. И не просто кое-как жив – он в свои почти девяносто на пике потребления современных товаров, поскольку последняя жена, которая младше его на двадцать шесть лет, с которой он прожил почти сорок, продолжает усиленно ковать золото – машина по производству денег. И уж здоровье рассыпается и выглядит в свои шестьдесят старше девяностолетнего мужа, но мания обогащения только разгорается – даже в фантастической России, где любой бизнес п о л н о с т ь ю под контролем бандитов, забирающих пятьдесят процентов. А еще нужно платить дань: милиции, налоговой инспекции, торговой инспекции, пожарникам, мэрии – всем, кроме государства, которого в России не существует. Впрочем, все эти спекулятивные запредельные цены оплачивает рядовой потребитель из своих сверхнищих пенсий и зарплат.
С помощью этой главы и ее главного героя по имени Павел, я пытаюсь сделать, наверное, невозможное, я пытаюсь проникнуть в одну нашу извечную краеугольную, но весьма зыбкую истину, которую очень точно выразил писатель Горький: «В человеке всегда борятся два противоположных стремления – быть лучше и жить лучше».
Конечно, далеко не всегда и далеко не в каждом борятся, но…
Когда-то я даже завидовал в какой-то мере Павлу: его мощной фигуре, феноменальному здоровью, его просто фатальному жизненному везению. Десятки миллионов погибли в СССР в борьбе за какие-то там идеи: за честность, за справедливость, за счастье, за науку, за искусство и за просто так – как «враги народа». И каких людей – умных, талантливых, гениальных!
А Павел, с узким лобиком, с нулевым интеллектом, ничтожная посредственность – прожил недурно животную жизнь, неоднократно одурачив гигантскую кровавую систему, которую боялся весь мир и которая сгубила миллионы умных…
Или его мать отмолила у Бога это везение? Действительно,
словно сам Бог устраивал Павлу его успешность до старости! Даже среди многочисленных Павловых детей оказался врач, занимавший большую должность в местной медицинской мафии. Хитрый Павел, конечно же, сблизился с ним, предчувствуя впереди садистские выкрутасы старости. Сын этот впоследствии неоднократно его спасал от смерти. Однажды он зашел к Павлу в гости и увидел, что тот вот-вот погибнет – аденома предстательной железы пережала мочевой канал, а Павел, не соображающий в медицине, молча распухал.
Ему тут же сделали операцию, удалили аденому. Хотя, такая возможность для простых смертных в СССР / и в нынешней России для 90% населения, не имеющих средств! / была недоступна и люди умирали и умирают от разрыва мочевого пузыря...
Потом, под восемьдесят, от бесконечного пьянства и обжорства у Павла началась аритмия сердца, и опять помог сын-врач – вшили баснословно дорогой /для простых честных смертных! / водитель сердца. И вновь годы пьянства.
И уже новый, более усовершенствованный аппарат вшивают Павлу. И опять пьянство – литрами, любимый напиток – капитанский ром, сорок восемь градусов, в восемьдесят шесть лет...

Когда-то я в какой-то мере завидовал Павлу. Это было тогда, когда я, молодой, верил в материальное, не понимая всю его фантастическую иллюзорную з а м а н и х у. Но потом пришли годы творчества. Моя собственная литература перекроила мой мозг, мое мышление. И однажды я п о н я л эту известную фразу Н. Островского, которую заболтали, превратив в банальность и анекдот: " Жизнь даётся один раз, и прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы..."
Но еще позже я понял, что творчество – тоже как будто иллюзия: все наши искусства, науки, техники. Всё это весьма временно, относительно, преходяще.
Однако, без творчества н е т р а з у м н о й ж и з н и.
А животным быть – неинтересно! Творчество ведет нас с крохотной Земли в Большой Космос. И творчество – всегда не для себя.
Все мы, конечно, не ангелы, ибо созданы на животной основе, а разумного, человеческо-абстрактного в нас – ничтожнейшие проценты! Далеко не ангел и автор этих строк: и бурная дурная молодость, к неоднократные периоды алкоголизма... Наши поколения – безотцовщина, полнейшее отсутствие с детства положительных мужских примеров, а образцы – Павлы-Савлы да еще по радио " великий Сталин" и " бессмертный Ленин"...
И всё-таки, ч ел о в е к р а з у м н ы й, МУЖИК, после тридцати о б я з а н выкарабкаться со дна, из грязи – даже в такой дикой стране, как Россия, и однажды понять: и я, и я д о л ж е н положить на эту бесконечную непознанную гору Вселенной песчинку чего-то ТОЛЬКО СВОЕГО очень-очень полезного, доброго, нужного ВСЕМ!!!

Да-да, разумеется, эта моя ничтожная крохотная незаметная песчинка на бесконечной горе Вселенной – наивна и смешна, никому не видна и ничто не меняет, но я должен, должен, должен!!! Именно – дол-жен. Отдать долг за то, что мне был подарен волшебнейший шанс – один из вечности – появиться, материализоваться в этом мире. Я занял на мгновение место в пространстве-времени. И за него я о б я з а н заплатить.
Не всем нам удается расплатиться за подаренную жизнь на официальной работе, где мы получаем деньги. Не каждому удается и семейная жизнь, которую многие считают как раз той самой платой Богу.
Но каждый из нас в состоянии сделать что-то такое полезное, доброе не шкурное, что хоть как-то может оправдать наше появление в этом видимом мире.
Да, творцы тоже стараются продать свое творчество – чтобы поддерживать собственную жизнь и творить дальше. И нам хочется денег, уюта, комфорта. Но не ценой убийств, воровства, холуйства, альфонства.
Я прожил кошмарную нищенскую жизнь на самом дне. И сейчас, тяжело больной, искалеченный медицинскими подонками, умирая в пятьдесят пять лет – без малейших средств, без работы, без лекарств, от голода – я б е с к о н е ч н о благодарен судьбе ли, Богу ли за те крохи творчества, которые мне были даны.
У таких, как Павел, вехи: количество выпитого и съеденного. И еще количество брошенных им детей.
Как будто вёл его Бог по жизни, охранив и сохранив до жутчайшей б е з р е з у л ъ т а т н о й старости, приведя к наказанию бездонной пустотой!

Я не стал бы посвящать пустому Павлу отдельную главу, если бы не та же зыбкая вечная наша проблема: " быть лучше или жить лучше? " В нынешней уголовной России победила вторая половина: жить лучше л ю б о й ц е н о й. Убивая, грабя, холуйствуя. Победила у судей, прокуроров, милиционеров, врачей, чиновников – превратив их в Савлов, в преступников, в подонков. Им я посвящу последнюю, документальную главу. Но о Павле, как о типичном представителе с а в л и з м а, мне придется вкратце дописать, преодолевая скуку, отвращение и сопротивление материала, ибо писать о п у с т о т е весьма сложно!
Его привели к нам в нашу узкую комнату, мы жили в то время в школе, и познакомили с матерью. 1958 год. Десятки миллионов советских мужиков погибли на войне и умерли после войны. Десятки миллионов молодых женщин остались без мужей...
После смерти мужа у матери в конце концов появился " бой-фрэнд" –молодой, на три года младше, смазливый еврей Жора, выдававший себя за грузинского князя...
Жора имел морское высшее образование, работал штурманом, возможно, ходил за границу. Эдакий холеный, лощеный, в морской форме, хотя в гражданском флоте ее носить было совсем необязательно, но форма в те послевоенные времена пользовалась колоссальным успехом и доверием у женщин.
Жора появлялся редко, ни разу не принес ни конфетки, ничего другого. Исчезал на месяцы. В последнее его годовое отсутствие и появился Павел. Жора еще вернется, найдет наше новое местожительство в бараке, увидит во дворе меня, я ему сообщу неприятную новость, вызову к нему на улицу мать, Жора будет лить слезы, но поздно – на кровати прочно расположилась пузатая туша Павла...
Мне было восемь, когда я впервые увидел Павла и впечатления он на меня не произвел: плотный, старообразный – в свои тридцать девять, очень узкий лоб, черные брови, черные волнистые волосы, мощные руки, ноги и дырявые казенные пароходские ботинки возле порога. И первый взгляд на меня – пустой, фальшивый. Еще бы: к тому времени он уже был с е м ь раз женат и детей имел разных немеряно.
Впрочем, в дальнейшем он относился ко мне неплохо, пытался как-то зацепиться, затормозиться, создать очередную семью. Но его неумеренное сказочное здоровье, жадность к животной жизни, желание потребить как можно больше в этом мире питья, еды и женщин, вели его своей дорогой...
Они были совсем не парой, матери требовалось что-то более платоническое, говорливое, а Павлу – наоборот. Союз этот держался недолго, непрочно и на том, что Павел имея классов пять и курсы мотористов, страшно гордился своей новой связью с молодой женщиной с высшим физико-математическим университетским образованием. По тем временам подобные женщины в России – большая редкость, тем более, в тогдашнем совсем провинциальном диком, на самой окраине страны, Владивостоке.
У Павла, как у универсального выживальщика и долгожителя, был поразительно развит нюх на текущую и будущую конъюнктуру бытия. Тогда высшее образование в СССР только-только поднималось, входило в моду и силу, а Павел тут как тут – вот и новая жена с высшим, да еще физико-математическим дипломом, едва ли ни единственная такая на весь город.
Пройдут годы и станет понятно, что в первой космической, но нищей державе более-менее сносно могут жить продавцы-прохиндеи да партийные бонзы. И Павел сменит ориентацию, женившись на продавщице, выучит ее и под девяносто лет станет " новым русским".
Но это потом. А пока он широко афишировал свою связь с молодой учительницей. Поскольку у него никогда не было друзей мужчин – на общение со своим полом он никогда не тянул: и от недостатка настоящего мужского ума, и от огромного самомнения о себе, что является одним из признаков шизофрении, как, впрочем, и алкоголизм, то Павел хвастал своей новой женой перед коллегами на судне. И хвастал как всегда с целью – повысить собственный статус.
Организация, в которой Павел проработал до пенсии, была с т р а н н о й. Это военно-вспомогательный флот, обеспечивающий боезопасами, горючим и продуктами все военноморские базы Дальнего Востока.
Советский Союз, как и нынешняя Россия, состоял из множества почти самостоятельных княжеств. И армия не являлась исключением: пограничники, летчики, ракетчики, танковые дивизии, сухопутные, строительные войска, моряки – всё это, разумеется, имело свои штабы, гигантское количество генералов, полковников и свое собственное снабжение.
Поэтому организация, в которой работал Павел, была сравнительно небольшая, поскольку занималась обеспечением только своих морских баз, а у всех остальных - лётчиков, пограничников и так далее имелся собственный обеспечивающий транспорт и соответствующие службы. В силу этих обстоятельств военновспомогательный флот, где трудился Павел, состоял из устаревших паровых кораблей. Командовали там адмиралы, но на кораблях служили офицеры запаса, то есть, в мирное время гражданские капитаны, штурмана и механики с вольнонаёмным рядовым составом.
И все эти капитаны-штурмана-механики – динозавры с довоенных и военных времен, без образования или в лучшем случае, со среднетехническим. Они знали друг друга, сплетничали и доживали здесь свой век, ибо идти им больше некуда – ни дипломов, ни знания новой техники. И сюда совсем не было притока молодых образованных кадров – на ничтожную зарплату, без заграничных рейсов, на архаичную технику с миллиардами тараканов и крыс...
Поэтому старые кадры здесь держались и их держали – чего бы они ни вытворяли... Павел, известный как круто пьющий и бесконечно брачующийся, явно поднял свой престиж женой-учительницей. В результате получил должность старшего механика довольно большого судна, а потом и направление на двухгодичные курсы в Ленинград, которые приравнивались фактически к высшему образованию, но... только в данной организации.
Павел, как и Жора, щеголял а военизированной морской форме, носить которую ему было совсем необязательно, причем, к своим трем нашивкам на рукаве старшего механика пришпилил незаконную четвертую, капитанскую... На фоне тогдашнего нищего населения – рабочих с супернищенской зарплатой, освободившихся из сталинских тюрем зэков, ходивших в телогрейках и кирзовых сапогах, форма, конечно, смотрелась.
Это не совсем тот роман, в котором подробно подавалась бы широчайшая панорама сгинувших времён - с их нравами, бытом, героями. Что жаль, ибо весьма трудна задача сей главы – показать на примере Павла, как многие с годами вместо возрастания души, мудрости, приближения к Богу, наоборот: мельчают, подлеют, превращаются в Савлов – так, как в нынешней России со всей ее савлинской властью!
Впрочем, еще наблюдательные древние римляне заметили: Barba philosophum non facit. – Борода не создает философа.
Действительно, и чего это я прицепился к какому-то Павлу? В конце концов, он не занимал никакой существенной должности, подумаешь, какой-то бывший стармех парового корыта, давным-давно порезанного на гвозди! Всю жизнь этот человек барахтался в советской нищете, борясь за личное существование, урывая по возможности кусочки для ублажения собственного организмика. В конце концов таких –миллиарды.
Но сейчас, в конце своей жизни, погибая жуткой смертью в этой дикой стране, без помощи, так, как если бы я умирал один, лежа в пещере, я вполне осознаю, что при всей з а п л а н и р о в а н н о с т и нашего фантастического мира, при том, что Будущее У Ж Е существует, нам все-таки дается кусочек с о б с т в е н н о й свободной воли – участвовать в строительстве Этого Света. А может быть – и Того... И тогда вопрос не только в том, какую должность занимал, но и к а к прожил.
Текущие времена формируют нас, но и мы формируем текущие времена. Всё и все взаимосвязаны на планете – в едином биополе. Трудно вырваться из паранои полководца, одержимого войнами. Трудно уйти от захватившего власть лживого политикана-вора. Трудно выкарабкаться из алкоголизма, из курения! Из...
Но есть, есть в нас кусочек этой л и ч н о й воли, который либо помогает нам выбраться из дерьма, либо, наоборот, опускает нас на самое дно подонства.