Глава 6. серия и группа

Воплощение сущности продолжается в знаках люб­ви и даже в светских знаках. Различие и повторение, в та­ком случае, остаются двумя характерными чертами сущ­ности, которая несводима как к предмету, носителю зна­ка, так и к воспринимающему знак субъекту. Нашу любовь не выражают ни те, кого мы любим, ни наши приходящие состояния в момент, когда мы влюблены. Как совместить идею присутствия сущности с лживостью знаков любви и с пустотой светских знаков? Ведь именно сущность вы­нуждена принимать все более общую форму и в пределе стремиться слиться с «законом» [говоря о любви и о свет­ском мире, Пруст часто заявляет о своем пристрастии к общности и законам), значит, сущности могут воплощать­ся в знаках любви как общие законы лжи: а в светских зна­ках как общие законы пустоты.

* * *

Наши любовные увлечения направляет первичное различение. Это может быть образ Матери или для жен­щин, например, для мадмуазель Вантейль, образ Отца. На глубинном уровне этот далекий образ, находящийся по ту сторону от нашего опыта, есть некая превосходящая нас Тема, некий род архетипа. Образ, идея или сущность дос­таточно объемны и по-разному проявляются в тех, кого

мы любим и даже в одном любимом существе: один и тот же образ повторяется и во всей последовательности на­ших любовных привязанностей, и в каждой отдельно взя­той любви. По отношению к другим сердечным увлечени­ям героя Поисков, но также и по отношению к самой себе, Альбертина — всегда одна и та же и, тем не менее, всегда иная. Существует множество Альбертин, и каждой следо­вало бы дать свое имя; и, вместе с тем, везде звучит одна и та же тема, сквозит один и тот же обман. Поэтому в каж­дой любви смешиваются и переплетаются смутные вос­поминания прошлого и откровения настоящего. Память и воображение сменяют друг друга и друг друга же поправ­ляют; каждый, сделав шаг, подталкивает другого к следу­ющему, еще одному¹. Это-то и является самым значимым в череде наших привязанностей: каждая любовь прино­сит свое различие, но оно уже содержалось в предшеству­ющей любви, все же многообразие различий заключено в первичном образе, который мы беспрестанно воспроиз­водим на разных уровнях, повторяя как сверхчувственный закон всех наших влюбленностей. «Так моя любовь к Альбертине — и даже то, чем она отличается от всех других увлечений, —была уже вписана в любовь к Жильберте...»²

Оба свойства сущности, различие и повторение, в знаках любви уже не соединены в единое целое. Особен­ный характер наших любовных увлечений заключена об­разе или теме. Но чем более недостижим этот образ в ре­альности, чем бессознательнее он, тем чаще и лучше мы его повторяем. Далекое оттого, чтобы выражать непос­редственную власть идеи, повторение свидетельствует здесь о разрыве или неравенстве сознания и идеи. Опыт нам ничего не дает, потому что мы отрицаем повторяе­мое и всегда верим чему-то новому; но также и потому,

¹ JF₃, I, 917-918 ² TR₂, III, 904

что игнорируем различие, которое сделало бы наши влюб­ленности сверхчувственными и соотнесло бы их с зако­ном как с их жизненным истоком. Бессознательное в люб­ви — это разграничение двух аспектов сущности, разли­чия и повторения.

Повторение любви — повторение серийное. Увлече­ния нашего героя Жильбертой, герцогиней Германтской, Альбертиной образуют серию, каждый член которой со­держит в себе маленькое отличие. «Более того, к любви, к той любви, что мы так любим, добавляется некоторая осо­бенная форма, которая сделает нас ей верной даже в не­верности. Со следующей женщиной мы будем также нуж­даться в утренних прогулках, опять захотим сопровождать ее по вечерам, нам будет просто необходимо тратить на нее слишком много денег»³. Но между двумя элементами серий проявляется и различие, усложняющее повторение:

«Ах! Насколько моя любовь к Альбертине — я думал, что смогу предвидеть ее ход, особенно после всего, что было с Жильбертой — развивалась совершенно иначе, чем лю­бовь к Жильберте»⁴. И, в особенности, когда мы перехо­дим от одного элемента серии к другому, то должны учи­тывать различия, аккумулированные в предмете любви, как основание поступательного движения, как «признак, который изменяется и усиливается по мере того, как мы вторгаемся в новые горизонты иных жизненных про­странств»⁵. Сквозь мелкие различия и контрастные свя­зи серия разворачивается, стягиваясь в закон: все более смиряясь с неизбежностью, влюбленный самостоятельно постигает первичную тему. Абсолютного понимания он достигнет лишь тогда, когда перестанет любить, когда уже не останется более ни желания, ни времени, ни сил быть

³ TR₂, III, 908

⁴ AD₁, III, 447

⁵ JF₃, I, 894

влюбленным. Именно в этом смысле любовная серия яв­ляется обучением: на начальном этапе любовь неотдели­ма от своего предмета, здесь самое важное—признание:

затем мы обучаемся субъективности в любви, например, необходимости воздерживаться от признания для того, чтобы таким образом сохранить наши последующие влюбленности. По мере того как серия приближается к собственному закону, а наша способность любить к сво­ему концу, мы начинаем ощущать присутствие некой первичной темы или идеи, превосходящей наши субъек­тивные состояния не меньше, чем предметы, в которых она воплощена.

Однако существует не одна серия последовательных любовных привязанностей. Каждая любовь выстраивает­ся также в форме серии. Мелкие различия и контрастные связи, с которыми мы столкнулись, сличая одну любовь с другой, теперь вновь нам встретятся уже в одной и той же любви: например, при переходе от одной Альбертины к другой, ибо Альбертина обладает бесчисленными душами и бесчисленными ликами. Бели точнее: эти души и лики не проявляются на одном и том же уровне — они складыва­ются в серию. [Согласно правилу контраста «минималь­ное различие — это различие двух. О дерзком мгновенном взгляде и фривольной атмосфере нам напомнит неизбеж­ность следующего повторения — псевдоизможденный профиль или мечтательная внешность; приметы, усколь­знувшие от нашего внимания во время предыдущих вос­поминаний о минувших встречах, в будущем удивят, что значит—почти потрясут»⁶.) Более того, каждойлюбви со­ответствует определенный показатель субъективных ко­лебаний. По нему в ней размечаются начало, продолже­ние и окончание. В этом смысле любовь к Альбертине из

⁶ JF₃, III, 917-918

себя самой создает серию, где можно выделить два раз­личных периода ревности, а забвение Альбертины проис­ходит лишь в той мере, в какой герой Поисков понижает уровень, маркирующий начало своей любви: «Теперь я чувствовал себя гораздо лучше, чем раньше, до того, как все забыл и достиг первоначального безразличия. Как путешественнику, что вновь возвращается по той же до­роге к месту своего отправления, мне следовало бы прой­ти в обратном порядке все чувства, испытанные мной до того, как я обрел свою великую любовь»⁷. Таким образом, подобно обращенной вспять серии, забвение проходит три этапа: обращение к нераздельности, к группе юных деву­шек, из которой Лльбертина когда-то выделилась; рас­крытие склонностей Альбертины, которые некоторым об­разом воскресят первоначальные ожидания героя, но в тот момент, когда истина уже его более не интересует; и, на­конец, идея, что Альбертина вечно жива, идея, которая принесет так мало радости по сравнению стой болью, ко­торую он испытывал, зная уже об ее смерти, но продолжая все еще ее любить.

Каждая любовь образует не только одну отдельную серию. На другом полюсе наша любовная серия выходит за пределы нашего опыта, сопрягается с иными опытами и открывается в транссубъективной реальности. Любовь Свана к Одетте уже составляет часть серии, которая про­должается в любви героя Поисков к Жильберте, к герцо­гине Германтской и к Альбертине. Сван выступает иници­атором судьбы, и она была бы иной, если бы герой руко­водствовался только собственным расчетом: «В общем, если поразмыслить, свой опыт я унаследовал от Свана, и не только в том, что непосредственно касалось его само­го или Жильберты. Именно Сван в Комбре зародил во мне

⁷ AD, III, 558

желание отправиться в Бальбек... Без него я даже не по­знакомился бы с Германтами...»⁸. Сван играет здесь роль случая, но без этого случая серия была бы другой. С дру­гой точки зрения, Сван — нечто большее: он — тот, кто с самого начала знает в совершенстве закон серии, вла­деет секретом поступательного движения и сообщает ге­рою «пророческое предостережение»; любимое существо подобно Узнику⁹.

Обычно считается, что исток любовной серии — это любовь героя к матери. Но уже в ней мы встречаем Свана, который, приходя в Комбре обедать, лишает ребенка ма­теринского присутствия. И печаль героя, и боязнь лишить­ся ее внимания — это как раз то, что сам Сван испытывал по отношению к Одетте: «Ему эта печаль дала возможность ощутить, что любимое существо — всегда в том блажен­ном месте, в котором нас нети в которое никто не в силах вернуться. Он познал любовь, участью которой была пе­чаль, любовь, благодаря которой печаль станет осознанной и разграниченной. Но когда печаль проникает в нас еще до своего появления в нашей жизни — так было со мной — тогда она, беспредельная и свободная, плавно скользит, ожидая случая проявиться»¹⁰. Отсюда можно заключить, что образ матери, вероятно, не является ни самой глубокой темой, ни основанием любовной серии. Действительно, любовные привязанности повторяют наши чувства к матери, но они повторяют также и другие, уже испытанные в прошлом, влюбленности. Мать появляется, скорее, как промежуточная ступень между одним опытом и другим или как манера [поведения], с которой наш опыт начинается. Но и в самом начале образ матери сопряжен с опытом, порожденным другими. В пределе любовный

⁸ TR₂, 111, 915-916

⁹ JF₁, I, 563 ¹⁰ CS₁, I, 30

опыт есть опыт всего человечества. Он насквозь прони­зывает движение трансцендентного наследования.

Таким образом, наша индивидуальная любовная се­рия, с одной стороны, отражается в серии более широкой, трансперсональной, с другой, — в более узкой, образован­ной каждой отдельной любовью. Поэтому одни серии включены в другие, а индексы изменений и законы посту­пательного движения свернуты друг в друга. Если мы спра­шиваем, каким образом знаки любви могут быть интер­претированы, то тем самым ищем некоторую инстанцию, согласно которой серии себя выражают, а признаки и за­коны разворачиваются. Следовательно, сколь бы значи­мы не были память и воображение, они выступают лишь посредниками на уровне каждой отдельной любви. Да и здесь они не так нужны для интерпретации знаков, как для того, чтобы их подметить и воспринять, дабы помочь чув­ственности постигнуть их. Переход от одной любви к дру­гой обретает свой закон в Забвении, а не в памяти; в Чув­ственности, а не в воображении. В самом деле, только мышление способно интерпретировать знаки и объяснять любовные серии. Поэтому-то Пруст и настаивает: суще­ствуют области, где разум, опираясь на чувственность. достигает большей глубины и большей полноты, чем па­мять и воображение¹¹. Но не то, чтобы истины любви яв­ляются частью истин абстрактных, которые мыслитель смог бы открыть благодаря некоему методу или свобод­ной рефлексии. Необходимо, чтобы разум подвергался принуждению, чтобы он испытал некое давление, не ос­тавляющее ему выбора. Таково давление чувственности, насилие знака на уровне каждой любви. Знаки любви бо­лее болезненны потому, что обязательно несут в себе ложь любимого существа как фундаментальную двойствен­ность, которой питается наша ревность, извлекая выгоду.

¹¹ TR₂, III, 900-902

Итак чувственное страдание вынуждает наш разум искать смысл знака и заключенную в нем сущность. «Человек рожден чувственным и даже если бы он был лишен вооб­ражения, это не помешало бы ему писать великолепные романы. Страдания, о которых ему рассказывают окружа­ющие; усилия, направленные на предотвращение этих страданий: конфликты, порожденные жестокостью или другими людьми — все это, интерпретированное разумом, могло бы быть содержанием книги... и было бы совсем не хуже того, что он мог бы выдумать или вообразить»¹².

В чем же состоит интерпретация разума? Она—в от­крытии сущности как закона любовной серии. В области любви это значит, что сущность не отделяется от некоего типа общности, от общности серии — ее подлинной общ­ности. Всякое страдание — уникально, так как его испы­тывают, так как оно вызвано определенным существом и располагается в недрах определенной любви. Однако по­скольку эти страдания порождаются и запечатлеваются, постольку разум может выделять в них нечто общее, что является также и радостью. Произведение искусства — это «знамение радости, ибо говорит нам, что в каждой любви общее — заключено в особенном, и, переходя от второго к первому, —т.е. пренебрегая причиной и углубляясь в сущ­ность— с помощью определенной гимнастики, мы обре­таем стойкость в невзгодах»¹³. Мы повторяем страдания. Каждый раз оно — особенное. Однако сам факт повторе­ния — всегда радостен, он то и создает общую радость. Или точнее, факты — неповторимы и всегда печальны, но извлекаемая из них идея — радостна и всеобща, ибо лю­бовное повторение неотделимо от закона поступательного движения, благодаря которому мы приближаемся к осоз­нанию идеи, трансформирующей наши страдания в ра-

¹² Ibid.

¹³ TR₂, III, 904

дость. Мы начинаем догадываться, что, по-видимому, наши страдания не зависят от предмета любви. Они — «уловки» и «выходки», которые мы проделываем с собой, либо, еще лучше—ловушки или кокетство Идеи, веселье Сущности. То, что повторяется—трагично, но само повто­рение — комично; или, если точнее, существует радость осознаваемого повторения, счастье постижения закона. Из частных огорчений мы извлекаем общую Идею, имен­но она — первична: она уже была, и как закон серии про­являлась также и в ее первых элементах. Юмор состоит в том, что радость Идеи обнаруживается в печали, предстает как печаль. Таким образом, конец уже присутствует в на­чале: «Идеи суть заместители печали... Причем, замести­тели только в порядке времени, ибо представляется, что первичный элемент—это идея, а печаль—только способ, каким определенные идеи проникают в нас»¹⁴.

Так действует разум: в противоположность чувствен­ности он трансформирует наши страдания в радость, а особенное — во всеобщее. Только разум способен рас­крыть общность и отыскать в ней радость. Он открывает в конце то, что неизменно присутствовало с самого начала. Пусть любимые существа не являются самостоятельны­ми причинами. Они, в любом случае, - составные, сменя­ющие друг друга, элементы единой серии, живые картины некоего внутреннего спектакля, в них отражается сущ­ность. «Каждый человек, заставляющий нас страдать, быть может, связывает нас с божественным, частичным выражением и последней ступенькой которого он являет­ся; с тем божественным, созерцание которого как идеи мгновенно дарует радость вместо пережитого горя. Все искусство жить состоит в том, чтобы использовать людей, причиняющих нам боль, лишь как ступеньки, по которым

¹⁴ TR_2, III, 906

мы восходим к божественной форме и, таким образом, на­полняем повседневную жизнь божественным»¹⁵.

Итак, сущность воплощается в знаках любви, но не­пременно в форме серий, следовательно, в форме общ­ности. Сущность— всегда различие. Но в любви различие не осознается: оно становится в некотором смысле родо­вым или характерным признаком и детерминирует повто­рения, элементы которого бесконечно мало и едва улови­мо отличаются друг от друга. Короче говоря, сущность пе­реняла и усвоила общность Темы или Идеи, воплощаю­щей закон серии наших любовных увлечений. Поэтому-то и обнаружение сущности, ее выборка из знаков любви, в которых она воплощена, зависит от внешних условий и от субъективных случайностей в большей степени, чем это имеет место в чувственных знаках. Сван — великий ини­циатор бессознательного, начальная точка серии. Но как не сожалеть о принесенных в жертву темах, выпавших из поля зрения сущностях, о тех лейбницианских возможно­стях, что так и не перешли в действительность, а потому не позволили развернуться иным сериям, иным обстоя­тельствам и иным ситуациям¹⁶ ! Безусловно, Идея предоп­ределяет серию наших субъективных состояний, но именно случайность субъективных связей предопределяет выбор самой Идеи. Вот почему соблазн субъективистской интер­претации более силен в любви, чем в чувственных знаках:

всякая любовь связана с абсолютно субъективными ас­социациями идей и впечатлений, а окончание любви со­впадает с уничтожением некоторой «доли» ассоциаций и похоже на кровоизлияние в мозг при разрыве артерий¹⁷.

Случайность избрания любимого существа лучше всего показывает, что выбор носит внешний характер. В

¹⁵ TR₂, III, 899

¹⁶ TF₂, III, 916

¹⁷ AD, III, 592

нашем опыте есть не только неудавшиеся любовные ув­лечения, которые, при стечении определенных обстоя­тельств, могли бы состоятся [мадмуазель Стермари]. Но и наши состоявшиеся романы, и серия, которую они, сле­дуя друг за другом, формируют, воплощая именно эту сущ­ность, а не другую, зависят от случайностей, от условий и от внешних факторов.

Самым поразительным можно считать следующий случай: любимое существо поначалу является частью не­которой группы и еще неиндивидуализировано. Кто в од­нородной группе девушек станет впоследствии любимой? Благодаря какому случаю именно Альбертина воплотит в себе данную, сущность, хотя носительницей ее, в общем-то, вполне могла быть другая? Или, даже, — другую сущ­ность, воплощенную в другой девушке, которую герой По­исков мог бы воспринять и интегрировать в серии своих любовных увлечений? «Теперь, к тому же, появление даже одной какой-либо из девушек мне уже доставляло на­слаждение; оно включало — в пропорции, которую я бы не смог объяснить: видеть как чуть позже за первой после­дуют другие; даже если они не приходили в тот день, гово­рить о них; а также знать — им, вероятно, передадут, что я был на пляже»¹⁸. В группе юных девушек содержится не­кое смешение или соединение несомненно близких друг другу сущностей, по отношению к которым герой Поисков почти что в равной степени свободен. «Как и в первый день для меня каждая обладала чем-то от сущности других»¹⁹.

Итак, Альбертина входит в любовную серию, но, по­скольку она была извлечена из некой гомогенной группы, то она отягощена всеми случайностями, связанными с ее извлечением. Наслаждение, испытанное героем в группе девушек — чувственное. Но оно не является частью люб-

¹⁸ JF₃, I, 944 ¹⁹ SG₂, II, 1113

ви. Чтобы стать элементом любовной серии Альбертина должна быть отделена от группы, в которой она появляет­ся вначале. Необходимо, чтобы ее выбрали. Избрание не проходит без колебаний и случайных совпадений. И об­ратно, любовь к Альбертине полностью заканчивается возвращением к группе — будь то прежняя группа моло­дых девушек, которую после смерти Альбртины символи­зирует Лндре [«в этот момент от получувственных отно­шений [с Андре] я получал наслаждение, и причина его — в том, вновь нахлынувшем на меня, чувстве, которое я питал ко всей группе девушек, долгое время не выделяя ни одну из них в особенности, в чувстве, обращенном к ним ко всем вместе»²⁰]: или схожая с первой, другая группа девушек, что повстречалась герою после смерти Альбертины, благодаря чему был воспроизведен, но в обратном порядке, процесс образования любви и выделения люби­мого существа. Таким образом, с одной стороны группа противостоит серии, с другой—они неразделимы и допол­няют одна другую.

* * *

Та сущность, что воплощена в знаках любви после­довательно проявляется в двух формах. Прежде всего, в форме общих законов лжи, ибо именно тому, кто нас лю­бит, лгать необходимо, мы вынуждены это делать. Если ложь подчиняется законам, так это потому, что содержит для самого лжеца известный соблазн как система мате­риальных связей между истиной и отрицаниями или об­манами, в которые истину пытаются спрятать. Существу­ют правила соприкосновения, притяжения и отталкивания, образующие настоящую «физику» лжи. Действительно, истина — здесь, она представлена в любимом, который лжет; он помнит ее все время и никогда не забывает, хотя

²⁰ AD, III, 596

сымпровизированная ложь быстро ускользает из памяти. Утаенное воздействует на лжеца следующим образом: он извлекает из контекста маленький истинный фактик, при­званный удостоверить и защитить всю систему лжи. Но именно этот фактик-то его и предаст, поскольку плохо сочленяется со всем остальным, тем самым обнаруживая иное происхождение и принадлежность к другой системе. Или: утаенная вещь, действуя на расстоянии, притягивает лжеца. Он беспрестанно к ней приближается. Лжец про­черчивает асимптоты, рассчитывая с помощью уничижи­тельных намеков выразить ничтожность своего секрета. Таков Шарлю, когда говорит: «Я — тот, кто стремится к красоте в любых проявлениях». Или еще: мы выдумываем множество правдоподобных деталей, полагая, что прав­доподобие приближает к истине; но, как чрезмерность стоп в стихотворении, избыток правдоподобия выдает ложь и раскрывает фальшь.

Утаенное не только остается в лжеце, «хотя самое опасное из всех укрывательств — это укрывательство са­мой вины в сознании виновного»²¹. Скрываемые вещи не перестают множиться, прибавляться друг к другу, разра­стаясь как черный снежный ком. Лжец всегда раскрыт. В самом деле, не осознавая поступательный характер раз­вития, он отклоняется в равной степени и от того, в чем признается, и оттого, что отрицает. Тот, кто с жаром что-либо отрицает, в этом-то и признается. В самом лжеце ложь, также как и правда, прекрасно могла бы заменить чудесные воспоминания, протянутые к будущему и спо­собные оставлять следы в приходящем. Ложь, в особен­ности, могла бы быть «тотальной». Но подобные состоя­ния — не из нашего мира: знаки лжи — это только часть знаков. Именно знаки истин требуют сокрытия: «Нераз-

²¹ SG₁, II, 715

борчивые и божественные следы»²³. Неразборчивые, но все же поддающиеся объяснению или интерпретации.

Любая женщина таит секрет, даже если он всем из­вестен. Влюбленный, могущественный тюремщик, таит само любимое существо. С тем, кто влюблен, необходимо быть твердым, жестоким и коварным. В сущности, влюб­ленный лжет не меньше, чем любимый: он незаконно ли­шает любимое существо свободы, чтобы остаться превос­ходным стражем и отменным тюремщиком, он остерега­ется признаваться в своей любви. Следовательно, важ­нейшим для женщины является умение утаивать исток заключенных в ней миров, исходную точку ее жестов, при­вычек и пристрастий. Любимые женщины приближены к секрету Гоморры как к первичному заблуждению: «мер­зость Лльбертины»²³. Но и сами влюбленные имеют со­ответствующий секрет — аналогичную мерзость. Созна­тельно или бессознательно они таят в себе секрет Содо­ма. Так что истина любви дуалистична. Именно поэтому любовная серия — простая видимость, она распадается на две основополагающие серии, которые представлены ма­дам Вантейль и Шарлю. Когда в сходных обстоятельствах герой Поисков застает врасплох мадам Вантейль и затем Шарлю, он таким образом переживает два потрясающих открытия²⁴. Что же означают эти гомосексуальные серии?

Об этом Пруст пытается сказать в тех местах из «Со­дома и Гоморры», где постоянно повторяются раститель­ные метафоры. Прежде всего, истина любви предусмат­ривает изначальную изолированность полов. Мы живем по пророчеству Самсона: «Два пола погибнут каждый на своей стороне»²⁵. Но дело осложняется тем, что разде­ленные и изолированные полы сосуществуют в одном и

²² CS₂, I, 279

²³ AD, III, 610

²⁴ SG₁.II.608

²⁵ SG₁, II, 616

том же индивиде [Пруст это называет «начальным гер­мафродитизмом») как в растениях или в улитке, которые не могут оплодотворять себя сами, но «могут быть опло­дотворены другими гермафродитами»²⁶. И случается, что посредник, вместо того, чтобы обеспечить связь мужско­го и женского начал, раздваивает каждый пол в нем же самом. Символ самооплодотворения еще более волнующ, поскольку он — гомосексуален, стерилен и неточен. Это — больше, чем случайность, это — сама сущность любви. Начальный гермафродитизм непрерывно производит две серии гомосексуальных отклонений. Он разделяет полы вместо того, что их соединять. Причем до такой степени, что мужчины и женщины соприкасаются по сути дела толь­ко внешне. О всех влюбленных и о всех любимых женщи­нах следует утверждать то, что становится очевидным только в некоторых, особых обстоятельствах: влюбленные «играют для женщин, любящих женщин, роль другой жен­щины, и, в тоже время, такая женщина им предлагает очень близкое к тому, что они ищут в мужчинах»²⁷.

Итак, сущность в любви воплощается в первую оче­редь в законах лжи, во вторую же—в секретах гомосек­суальности: ложь не была бы общностью, выражающей сущность в основных и показательных аспектах, если бы не соотносилась бы с последней как с утаенной истиной. Все обманы организуются и вращаются вокруг сущности как вокруг своего центра. Гомосексуализм — истина люб­ви. Вот почему любовная серия в действительности — двойная: она складывается из двух серий, восходящих не столько к образам матери или отца, но и к более глубокой филогенетической непрерывности. Начальный гермафро­дитизм выступает непременным законом двух отклоняю­щихся серий: и в одной и в другой мы постоянно сталки-

²⁶ SG₁, II, 629

²⁷ SG₁, II, 622

ваемся с любовью, порождающей либо знаки Содома, либо знаки Гоморры.

* * *

Общность означает две вещи: либо закон серии (или нескольких серий) с различающимися элементами, либо характерную черту группы, элементы которой схожи меж­ду собой. Без сомнения, характер группы влияет на харак­тер любви. Влюбленный извлекает любимое существо из единого ансамбля или первичной совокупности и интер­претирует знаки, которые поначалу носят коллективный характер. Кроме того, женщины Гоморры или мужчины Содома излучают «астральные знаки», по которым узна­ют друг друга, и составляют проклятые сообщества, вос­производя два библейских поселения²⁸. Как бы то ни было, группа — не существенна в любви, так как только предос­тавляет случай. Общая правда любви — серийная: наши влюбленности могут существовать лишь организуясь в серии. Тоже самое и в светском обществе. Светские зна­ки также излучают сущности, но на последнем уровне слу­чайности и общности. Они непосредственно воплощены в сообществах, их общность—не более, чем общность всей группы — последней ступени сущности.

Вероятно, «свет» выражает социальные, историчес­кие и политические силы. Но светские знаки испускаются в пустоте. Там они пересекают огромные пространства, а потому изучать светское общество невозможно с помо­щью микроскопа, но, скорее, с помощьютелескопа. Пруст повторяет: на известном уровне интерес представляет уже не индивидуальная сущность, не деталь, но — закон, ог­ромные расстояния и масштабные совокупности. Теле­скоп, но не микроскоп²⁹. Это справедливо уже по отно-

²⁸ SG₁, II, 852 ²⁹ TR₂, lll, 1041

шению к любви, еще в большей степени — по отношению к светскому обществу. Пустота — наилучшее место для обитания общности, физически привилегированная сре­да манифестации закона. Статистические законы пред­ставит лучше всего пустой человек: «Самые глупые суще­ства своими жестами, разговорами и непроизвольными проявлениями чувств открыто выразят неосознаваемые ими законы, которые наблюдательный художник непре­менно отметит»³⁰. Вероятно случается, что единственный гений, некий дух, направляет бег светил: таков Шарлю. Но как астрономы уже не верят в направляющий дух, так и «свет» не верит в Шарлю. Законы, управляющие переме­нами мира — законы механические, в них преобладает Забвение. (Широко известны страницы, где Пруст иссле­дует власть социального забвения на примере эволюции светских салонов начиная с дела Дрейфуса и заканчивая войной 1914 года. Небольшой фрагмент романа может служить прекраснейшим комментарием к словам Ленина о склонности общества заменять «старые пуристские предрассудки» предрассудками абсолютно новыми, еще более глупыми и гнусными.)

Пустота, глупость и забвение—такова триада светс­кой группы. Однако сеет выигрывает в быстроте и мобиль­ности: излучаемые им знаки, формально превосходящие, общие по значению, способны сформировать необходи­мую для обучения среду. По мере того как сущность воп­лощается все более и более вяло, знаки приобретают ко­мичность. Они провоцируют в нас некоторого рода вне­шнюю экзальтацию: возбуждают разум, чтобы быть про­интерпретированными, ибо ничто не дает большей пищи для размышления, чем происходящее в голове глупца. Те, кто бездумно повторяют что-то как попугаи — поистине «пророческие птицы»: их болтовня сигнализирует о при-

³⁰ TR₂, III, 901

сутствии закона³¹. И если группы еще предоставляют бо­гатый материал для интерпретации, то это потому, что они скрывают в себе совершенно неосознаваемое содержа­ние. Истины родовые, истины среды, истины групп суть среды и группы «интеллектуальные». Что значит: каждый человек непременно принадлежит к какому-нибудь сооб­ществу, откуда исходят те идеи и ценности, в которые он верит. Самой большой ошибкой Тэна или Сен-Бева была ссылка на непосредственное простое влияние физичес­кой и реальной среды. В действительности же при интер­претации мы должны вновь составить группы и открыть те родовые ментальности, с которыми они соотносятся. Случается, что у герцогинь или у Германтов говорят, как мелкие буржуа: закон света, или более общий закон язы­ка, «всегда выражается именно как группа людей опре­деленного ментального уровня, а не сословной принад­лежности»³².

³¹ CG₂, II, 23B ³² TR₂, III, 900