Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава XXX. В нем меланхолию, она ж сестра






 

… То порождало

В нем меланхолию, она ж сестра

Отчаянья угрюмого и злого;

И вслед за ней идет болезней рать…

«Комедия ошибок» note 43

 

Чтобы в какой-то мере оправдать легкость, с которой Бакло, и в самом деле, добрый малый, как он любил называть себя, отказался от собственного мнения по вопросу о браке с Люси, склонившись на сторону леди Эштон, мы должны напомнить читателю, в каком строжайшем повиновении держали в те времена женщин в шотландских семьях.

В этом, как и во многих других отношениях, нравы Шотландии мало чем отличались от нравов дореволюционной Франции. Девушки знатного происхождения почти не появлялись в обществе до замужества; и юридически и фактически они находились в полном подчинении у родителей, которые обычно решали их судьбу по собственному усмотрению, не обращая внимания на их сердечные привязанности. Жених довольствовался молчаливым согласием невесты подчиниться воле родителей, а так как молодые люди почти не имели случая познакомиться (мы уж не говорим — сблизиться) до брака, то мужчина выбирал себе жену,. как искатели руки Порции — шкатулку: по одному. лишь внешнему виду, в надежде, что в этой лотерее он вытащит счастливый билет.

Таковы были нравы века, и потому нет ничего удивительного, что Бакло, мот и кутила, почти не знавший порядочного общества, не пытался особенно вникать в чувства своей нареченной, — ведь люди гораздо умнее, тактичнее и опытнее, чем он, вероятно поступили бы на его месте точно так же. Он знал, — а для него это было главное, — что родные и друзья невесты решительно на его стороне и что у них имеются веские причины оказывать ему предпочтение.

Со времени отъезда Рэвенсвуда все поступки маркиза Э***были направлены к тому, чтобы воздвигнуть неодолимую преграду между его молодым родственником и Люси Эштон. Маркиз искренне желал Рэвенсвуду добра, но, действуя в его интересах, подобно всем друзьям и покровителям, соображался только со своим мнением, нимало не задумываясь, что поступки его могут противоречить стремлениям молодого человека.

Пользуясь властью министра, маркиз подал в английскую палату лордов апелляцию на решение шотландских судов, передавших сэру Уильяму родовые владения семейства Рэвенсвуд. Эта мера, к которой так часто прибегаюг ныне, тогда была применена в Шотландии впервые, и юристы, принадлежавшие к враждебной маркизу партии, объявили его действия беспрецедентным, произвольным и даже тираническим нарушением суверенных прав Шотландии. Если эта апелляция так возмутила людей посторонних, связанных с сэром Уильямом только политическими интересами, то легко себе представить, что говорили и думали сами Эштоны, узнав о ниспосланном им суровом испытании. Сэр Уильям, в котором жажда земных благ была сильнее даже врожденной осмотрительности, пришел в отчаяние от угрожавшей ему потери.

Его надменный сын впадал в ярость при одной только мысли, что его лишат ожидаемого наследства. В глазах же злобной, мстительной леди Эштон поведение Рэвенсвуда, или, вернее, его покровителя, было глубочайшим оскорблением, взывающим к самому беспощадному мщению отныне и во веки веков. Под влиянием окружающих даже кроткая, доверчивая Люси находила поступок Рэвенсвуда опрометчивым и в какой-то мере неблаговидным.

«Разве не отец пригласил Эдгара сюда? — думала она. — Он сочувствовал или по крайней мере не мешал нашей любви. Эдгар должен был бы помнить об этом и хотя бы из чувства благодарности немного подождать с утверждением своих предполагаемых прав. Я бы, не задумываясь, отказалась ради него от двух состояний; а он добивается этого поместья с таким рвением, будто не помнит, что меня все это тоже касается».

Люси страдала молча, боясь своими жалобами усилить враждебные чувства, которые все в замке питали к ее возлюбленному, наперебой осуждая принятые в его интересах меры и объявляя их неоправданными, незаконными, произвольными, словом, такими, какие можно было ожидать в самые худшие времена самых худших Стюартов. Они заявляли, что пересмотр решений, вынесенных учеными судьями Шотландии, английской палатой лордов, членами которой были люди, несомненно, весьма знатные, но отнюдь не сведущие в гражданских тяжбах и, что вполне возможно, предубежденные против шотландских судов, — позор для Шотландии. Ссылаясь на эту вопиющую несправедливость, замышляемую против сэра Уильяма, родственники не щадили сил и не скупились на доводы, чтобы убедить Люси расторгнуть помолвку с Рэвенсвудом, которую они называли не иначе как позорной, постыдной, греховной, упрекая бедную девушку в том, что она связала себя словом со смертельным врагом дома, и уверяя, что ее упорство усиливает горе, постигшее ее родителей.

Но Люси не теряла мужества. Одна, без всякой поддержки, она нашла бы в себе силы вынести многое: жалобы отца, его сетования на то, что он называл тиранией правящей партии, бесконечные обвинения Рэвенсвуда в неблагодарности, нескончаемые рассуждения о том, как расторгать и аннулировать контракты, цитаты из гражданского, муниципального и канонического права и разглагольствования о patria potestas note 44.

Она могла бы вытерпеть или обойти презрительным молчанием язвительные насмешки, а подчас и оскорбления старшего брата, полковника Эштона, дерзкое и назойливое вмешательство друзей и родственников. Но она была бессильна против постоянных, настойчивых преследований леди Эштон, которая, отбросив прочие дела, направила все усилия своего изобретательного ума к единой цели — расторгнуть помолвку дочери с Рэвенсвудом и воздвигнуть между ними неодолимую преграду, выдав ее замуж за Бакло. Умея глубже, чем муж, проникать в тайники человеческой души, леди Эштон понимала, что таким способом нанесет страшный, сокрушительный удар человеку, которого считала своим смертельным врагом, и не колеблясь подняла руку, хотя знала, что этим же ударом разобьет сердце родной дочери. Ни на минуту не забывая о поставленной цели, она старалась проникнуть в душу бедной Люси и на досуге, надевая на себя то одну, то другую личину сообразно обстоятельствам, готовила страшные орудия пытки, которыми можно сломить человека и заставить его отказаться от ранее принятого решения. Некоторые из придуманных ею способов были просты, а потому достаточно лишь бегло упомянуть о них, другие же, характерные для времени, страны и лиц, действующих в этой необычной драме, заслуживают большего внимания.

Прежде всего леди Эштон сочла нужным пресечь всякую возможность общения между влюбленными и, действуя где подкупом, где властью, полностью забрала в свои руки всех тех, кто находился подле Люси; ни одна крепость не подвергалась такой жестокой осаде, как эта несчастная девушка, хотя внешне ее ни в чем не ограничивали. Пределы владений сэра Эштона стали для нее как бы невидимым магическим кругом, начертанным вокруг волшебного замка, куда и откуда не могло проникнуть ничто недозволенное.

Все письма Рэвенсвуда к мисс Эштон, в которых он объяснял причины своего долгого отсутствия, и все записки бедной Люси, отправленные, как ей казалось, через верных людей, неизбежно попадали в руки ее матери. Надо полагать, что в этих конфискованных посланиях, особенно в письмах Рэвенсвуда, заключалось нечто крайне неприятное для леди Эштон, что распаляло ее злобу, хотя ее давняя ненависть и без того была уже накалена до предела. Прочитав захваченные листки, она всякий раз сжигала их все до единого, наблюдая, как они превращаются в дым и пепел, — казалось, она была уверена, что точно так же обратятся в пепел чаяния несчастных влюбленных: улыбка не сходила с ее сжатых губ, злобная радость сверкала в пристальном взоре… Судьба обычно играет на руку людям, умеющим быстро пользоваться подвернувшимся случаем. Как раз в это время разнесся слух, основанный якобы на весьма достоверных фактах, на самом же деле совершенно вздорный, будто Рэвенсвуд собирается жениться на богатой и знатной чужеземке. Эта новость вызвала всеобщий интерес, так как и тори и виги, оспаривая друг у друга власть и популярность, охотно разглашали интимные подробности из жизни противников, используя их в политической игре.

Маркиз Э***прямо и во всеуслышание выразил свое мнение о браке Рэвенсвуда, и, хотя в действительности не употребил тех грубых выражений, какие впоследствии приписывал ему Крайгенгельт, слова его были весьма обидны для Эштонов.

— Мне думается, что эти слухи весьма правдоподобны, — заявил он. — Я от души желаю, чтобы они подтвердились. Такой брак достойнее и почетнее для молодого человека, чем союз с дочерью старого адвоката-вига, чьи интриги погубили его отца.

Напротив, сторонники Эштона, забыв об отказе, полученном Рэвенсвудом от родителей Люси, возмущались его непостоянством и изменой, словно он обманом вырвал слово у дочери сэра Уильяма, а потом без всяких причин бросил ее ради новой возлюбленной.

Леди Эштон не преминула позаботиться, чтобы слухи эти достигли замка Рэвенсвуд. Она понимала, что чем чаще будут повторять Люси это известие, чем больше различных людей будут сообщать его, тем достовернее оно ей покажется. Одни рассказывали о предполагаемом браке Рэвенсвуда как о чем-то совершенно обычном, другие преподносили эту новость как нечто чрезвычайно важное; то как злую шутку шептали Люси на ухо, то говорили как о серьезном деле, которое должно заставить ее глубоко задуматься.

Даже юный Генри был превращен в орудие истязаний бедной Люси. Однажды утром он вбежал к ней в комнату, размахивая ивовой ветвью, и со смехом заявил, что это украшение только что прибыло из Германии специально для нее. Люси, как нам известно, была очень привязана к младшему брату, и эта неосмысленная шалость ранила ее больнее, чем обдуманные оскорбления старшего брата.

Но она не рассердилась на мальчика.

— Бедный Генри, — прошептала она, обнимая его за плечи, — ты повторяешь то, чему тебя научили.

И слезы неудержимым потоком хлынули из ее глаз.

Несмотря на всю свою ветреность, Генри растрогался.

— Черт меня побери, если я снова соглашусь мучить тебя, Люси! Честное слово, я люблю тебя больше их всех. Хочешь, я дам тебе покататься на моем сером пони? — прибавил он, нежно целуя сестру. — Можешь пустить его галопом и даже поехать за селение, если тебе вздумается.

— Кто тебе сказал, — насторожилась Люси, — что я не могу ездить куда хочу?

— О! Это тайна! — заявил мальчик. — Попробуй выехать за Волчью Надежду, и твоя лошадь тотчас потеряет подкову, или охромеет, или в замке зазвонит колокол, или еще что-нибудь случится, только тебе обязательно придется вернуться. Больше я ничего тебе не скажу: если узнает Дуглас, он не подарит мне настоящий морской флажок, а он уже обещал. Прощай, сестра!

Этот разговор поверг Люси в еще более глубокое отчаяние; теперь она окончательно убедилась в том, о чем прежде только догадывалась: в доме родного отца ее держали как узницу.

В начале нашего повествования мы упоминали, что Люси была девушкой романического склада, зачитывалась рыцарскими романами и любила воображать себя на месте сказочных героинь, чьи приключения, за неимением лучших примеров, постоянно занимали ее мысли. Волшебная палочка, ранее служившая ей, чтобы вызывать чудесные видения, услаждавшие ее одиночество, превратилась теперь в жезл колдуна, верного раба злых духов, окружавшего ее страшными призраками, которые заставляли ее трепетать от ужаса. Ей чудилось, что родные относятся к ней с подозрением, с недоброжелательством, даже с ненавистью, а тот, из-за кого все от нее отвернулись, вероломно ее покинул. И в самом деле, доказательства измены Рэвенсвуда день ото дня становились все убедительнее.

Примерно в это время с континента прибыл некий авантюрист по имени Уэстенго, старый приятель Крайгенгельта. Достойный капитан, всегда усердно помогавший леди Эштон в осуществлении всех ее планов, даже не сговариваясь с ней, и на этот раз без труда убедил старого приятеля подтвердить известие о предстоящем браке Рэвенсвуда, слегка преувеличив кой-какие подлинные факты и присочинив остальные.

Преследуемая со всех сторон, доведенная до полного отчаяния, Люси не выдержала тяжких ударов судьбы и непрекращающихся гонений. Она сделалась мрачна и рассеянна, и — что совсем уж противоречило ее робкой и мягкой натуре, — часто с раздражением и даже с яростью ополчалась на своих мучителей. Здоровье ее также пошатнулось: лихорадочный румянец и блуждающий взгляд свидетельствовали о душевном недуге. Всякая мать сжалилась бы над несчастной дочерью, но не такова была леди Эштон.

Неколебимо и неотступно стремясь к поставленной цели, наблюдала она за этими признаками умственного и физического истощения, как вражеский генерал следит за башнями осажденного города, шатающимися под огнем его артиллерии; иными словами, леди Эштон рассматривала внезапные вспышки гнева и припадки тоски у Люси как неоспоримые признаки того, что решимость ее жертвы иссякла, и словно рыболов, сторожащий предсмертные муки и судорожные движения пойманной рыбы, ждала минуты, чтобы подсечь лесу. Стремясь ускорить развязку, леди Эштон прибегла к некоему средству, весьма характерному для жестоких нравов той эпохи, средству, которое читатель без сомнений найдет отвратительным и поистине дьявольским…

 






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.