Тема 33.

Объяснение Онегина с Татьяной в саду. (Анализ эпизода 4-й главы романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин».)

Любой эпизод художественного произведения — это всего лишь часть целого. Поэтому анализ эпизода должен быть направлен на постижение общего замысла автора.

Объяснению Онегина с Татьяной предшествует полученное им от неё письмо, которое его растрогало, о чём он и говорит ей: “Мне ваша искренность мила; // Она в волненье привела // Давно умолкнувшие чувства…” Стоит обратить внимание на то, какие же умолкнувшие чувства заговорили в Евгении, когда он получил “посланье Тани”.

Собственно, с выражения этих чувств и начинается глава четвёртая:

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.

И дальше свод правил “науки страсти нежной”, которой, как мы знаем, Евгений овладел в совершенстве, на которую, как тут же сказано, “убил он восемь лет, // Утратя жизни лучший цвет”.

Изумлять нас это обстоятельство не должно: Татьяна пишет о своей любви, а иной любви, кроме той, на которую убил он восемь лет жизни, Евгений не знает.

Другое дело, что, мысленно пробежав по параграфам освоенной им науки, Онегин вспомнил однажды им виденную Татьяну, которую некогда оценил Ленскому, попутно удивляясь: как можно поэту влюбиться не в неё, а в её сестру, у которой нет в чертах жизни?

Разумеется, удивление это говорит об опытности, которой не может быть у восемнадцатилетнего Ленского: он, как многие, ослеплён красивой оболочкой женщины и не различает в своём ослеплении пустоты её души. Но характерна и оговорка Онегина: “Я выбрал бы другую, // Когда б я был, как ты, поэт”. Она означает, что Ольга похожа на тех, с кем он сам не раз имел дело, а Татьяна — на тех, о ком он читал. Вот и сейчас, вспоминая Татьяну, “в сладостный, безгрешный сон // Душою погрузился он”.

Стоит вспомнить, что в третьей главе автор горячо отстаивал право Татьяны на выражение своего чувства. Отстаивал перед теми, кого шокировал невиданный доселе поступок: девушка первая признаётся мужчине в любви! В начале девятнадцатого века подобные вещи были неслыханной смелостью. И автор не только отводит сравнение своей героини с кокеткой, но разводит их по самому главному признаку: “Кокетка любит хладнокровно” (то есть — расчётливо и холодно), Татьяна “любит без искусства, // Послушная влеченью чувства”, она “доверчива”. Что ж, сладостный, безгрешный сон души Онегина, прочитавшего письмо Татьяны, полностью подтверждает авторскую оценку героини.

Но их объяснение в саду свидетельствует, что Татьяна ошиблась, принимая Онегина за своего суженого.

Да, его умилила её искренность настолько, что он обещает ей: “Я за неё вам отплачу // Признаньем также без искусства; // Примите исповедь мою…” Но едва смолкнет, как автор немедленно уточнит жанр, в котором выступил перед Татьяной Онегин: “Так проповедовал Евгений”. И Татьяна при последнем их объяснении тоже отказалась считать обращённую к ней речь Онегина исповедью: “…стынет кровь, // Как только вспомню взгляд холодный // И эту проповедь…”

А как иначе относиться к таким онегинским словам:

Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.

Любопытно сравнить их с письмом влюблённого в Татьяну Онегина, где опорные, зарифмованные в его речи слова “блаженства — совершенства” оказались перевёрнутыми:

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюблёнными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

То есть речь идёт не о том “блаженстве” любви, которая поддаётся рассудочному взвешиванию на тяжесть, физическому измерению на силу: “Я вас люблю любовью брата // И, может быть, ещё нежней” (онегинские слова из того эпизода в четвёртой главе, который мы разбираем), так что оказывается вполне возможным обсуждать достоинства, “совершенства” нравящейся тебе женщины. Не о “совершенствах” пишет влюблённый, но о “совершенстве”, проникающем в душу, наполняющем её “блаженством” (потому и поменялись местами эти слова), о “блаженстве”, нисходящем от “совершенства”, сознаваемом как высочайшее счастье.

Поздно, конечно, но здесь Евгений исповедуется! А в четвёртой главе он именно проповедовал: рассказывал о своём нежелании связывать себя семейными узами, о том, что, если бы и связал себя такими узами, то его жене это не принесло бы счастья, и урезонивал влюблённую в него девушку: “Учитесь властвовать собою…” Воистину ледяной душ проливался на неё: “Сквозь слёз не видя ничего, // Едва дыша, без возражений, // Татьяна слушала его”. Её состояние, как показывает автор, было очень близко к обморочному, сомнамбулическому: “Он подал руку ей. Печально // (Как говорится, машинально) // Татьяна молча оперлась…” Обратите внимание на слово “машинально”. Ведь и автор очень хочет, чтобы читатель обратил внимание именно на это слово. Потому и написал его курсивом.

А как же тогда отнестись к авторским словам в последующей строфе: “Вы согласитесь, мой читатель, // Что очень мило поступил // С печальной Таней наш приятель”? Не забудем о знаменитой пушкинской иронии в «Онегине», которая особенно даёт себя знать в обращении к “моему читателю”. Но и согласимся с автором: Онегин не стал морочить голову Татьяне, которая при последнем их объяснении так и говорит ему, вспоминая “эту проповедь”: “Но вас я не виню”, то есть — я поняла, что насильно мила не будешь!

Другое дело, что проповедь эта не остановила Татьяниной влюблённости, о чём свидетельствует, в частности, та же четвёртая глава: “Любви безумные страданья // Не перестали волновать // Младой души, печали жадной; // Нет, пуще страстью безотрадной // Татьяна бедная горит…” Татьяна и после речи Онегина остаётся в сильнейшей от него зависимости, и избавится от неё не прежде, чем разгадает его. Но когда разгадает, оценит, насколько он был оригинален в своём поведении с ней в саду, поймёт, кого он пародировал в своём благородстве, и потому до самого последнего их объяснения перестанет обращать на него внимания.