Братуха едет. . . 1 страница

Через газетный цех к помещению, где работали стереотиперы, протруси­ла легонькая, вся проседавшая старушка - вахтер типографии тетя Катя. Су­хим кулачком она толкнула тяжелую дверь, тонко прокричала в чадный про­горклый воздух:

- Саня, где ты там, тебя в телефон требуют.

Саня не ответил, словно его и не было. Подождав, тетя Катя в сердцах ступила за порог и мелкими шажками зачастила внутрь. Саня стоял на подо­коннике. Отверткой он ковырял в вентиляторе, его помощник Соснин - язви­тельная ухмылочка на костлявом бледном лице - застыл с инструментом внизу.

- Пень глухой, иди к телефону! - налегая на каждое слово, сказала тетя Катя и дернула Саню за измазанную спецовку. - Женщина спрашивает, верно, Еф­росинья.

- Айн момент, - пробурчал Саня, не спеша оставлять подоконник. - Здесь стукнем, там брякнем - лучше нового будет.

Он знал, Ефросинья, его жена, звонить не могла: вот уже неделю она не вставала с постели - лежала в гриппе. Сегодня к ней должна зайти врачиха -может, она что хочет сказать? Некстати очень придумала - случай у Сани неотложный. Набор старый переплавляли с Сосниным, а вентилятор возьми да откажи. Плавильная печь дымит, как паровоз, - без вентилятора беда. Электрика, как всегда, не доищешься.

Пришлось заняться самодеятельностью - чинить самим. А какие они ма­стера. Полосы таскать под пресс, матрицы давить, отливы делать - это пожалуйста. Но больше - извини-подвинься. Куда с их образованием. Так получилось, что в школе только по партам пробежали, а не учились. Вот и возятся с пустяком битый час.

Саня чертыхнулся, спрыгнул на пол. Тетя Катя в момент уменьшилась, поплюгавела- Саня возвысился над ней, как гора. Он стоял молодец молод­цом: плечи прямые, плотные, грудь вперед. На голову надета самодельная бумажная шапочка, из-под нее проволокой вылезают жесткие волосы. Лицо от постоянной красноты, - виновата жара плавильной печи, - неловкого курносого носа и толстых губ неказисто и грубо. Пошарив в карманах меш­коватых обвислых штанов, Саня вытащил папироску и теперь неторопливо чмокал, раскуривая ее.

Молодым, как можно подумать по бравой выправке и обращению тети Кати, он никак не был: об этом без обиняков заявляли глаза. Некогда чисто-синие, они повыцвели, слиняли и смотрели вокруг с хмуроватой усталос­тью. Богатырской осанкой обязан Саня физической работе, а насчет имен в типографии не церемонились: отчеством утруждали себя лишь с началь­ством. Впрочем, внимания на это не обращали и не обижались.

Тете Кате надоело ждать, она махнула рукой.

- Ну тебя к шуту, - бросила она, двинувшись к выходу. - Скажу - прийти не захотел.

- Вот нетерпеливая, - пыхнул Саня дымом. - Вот божий цветочек. И заступал за вахтером.

Вернулся Саня быстро - черствость лица размягчена затаенной улыб­кой, плечи от широкого разворота вздернуты. Он вымахнул на подоконник, напряженно и сосредоточенно стал копаться в вентиляторе отверткой. Немного - и лопасти, вздрогнув, крутанулись, вентилятор наполнил помеще­ние ровным гулом.

Саня ухнул вниз, сбычился над столом-тележкой и, упершись руками в железную столешницу, затолкал тележку в цех. Подкатив к станку для верст­ки, притер столешницу к площадке и, зацепив крюками пальцев раму с набо­ром, перетащил ее к себе. Без промедления ухватил тележку снова, двигая, зашагал обратно.

- Подскипидарили? - усмехнулся от плавильной печи помощник. - Сви­дание назначил кто или сто рублей пообещали?

- Братуха едет!.. - важно шлепнул губами Саня. - Соседка сообщила, что мне телеграмма пришла.

Подъехав с набором к прессу, он утопил в заскорузлой глубине ладони щетку и, смочив ее в бензине, ожесточенно и весело стал надраивать шерохо­ватую поверхность, счищая с печатных знаков краску и грязь.

- Не жизнь, а сахар у тебя, - снова повернул к Сане острую скулу помощ­ник. - То премию бухнут, то брат явится. То ли, другое, а на столе - стопочка.

- А что думал, - отозвался Саня, продолжая оттирать набор. - С братухой почитай десяток лет не виделись, не угостить нельзя.

Лицо Сани стало озабоченным. «Угощать, а чем? - спохватился он. — Ефросинье ничего не подготовить, самому смекать надо. Стрельнуть день­жат придется, в магазин проветриться».

Поверхность набора белела вычищенным металлом. Саня отложил щет­ку, поправил незакрепленные пластинки клише. Шагнул к шкафу, где хранил­ся картон для матриц. Мысли о встрече брата не оставляли его. Сбегать надо не в ближний магазин, что около типографии, а в большой, в гастроном, где выбор богатый. Братуха не шантрапа, как он, а судья, гусь важный, от водки, верно, нос воротит. Коньяки подавай ему, ликеры разные. Купить надо чего получше, не жалеть денег. Успеть можно - приедет ночью.

Саня вернулся к прессу, накрыл картоном набор. Сверху, чтобы лист не пробило, постелил толстую фланель. Толкнул набор под пресс, надавил кноп­ку. Плоский молот с громадной силой навалился на металл, выдавливая на картоне слова, линейки, рисунки.

Взятого темпа Саня не сбавил, с внутренними газетными полосами раз­делался в два счета. Других полос метранпажи еще не сдали, можно отдох­нуть. Облегченно крякнув, Саня промокнул рукавом испарину на побагро­вевшем лбу, сбил на затылок шапочку.

«Сейчас и слетать до магазина, - мелькнула мысль. - Время есть, отливы с матриц сделает Соснин».

Саня радостно потер руки, скосил картофелину носа к плавильной печи. Печь стояла выключенной, Соснина не было видно.

«Дистрофик несчастный, опять, наверное, бутылку доит, - догадался Саня, и кожу на лице потратили морщины. - Знал бы хотя, когда можно, когда нет».

Припустив металла в голос, Саня крикнул помощника.

Соснин объявился не сразу. Он выдвинулся из-за шкафов, и скулы его отчужденно острились. Саня как в воду смотрел: целую неделю Соснин толком не обедал и на собранную мелочь купил водки. Только собрался насладиться, как стал нужен.

- Вот взорвало тебя! - укорил он Саню. - Пожар случился, что поесть нельзя.

- Любишь пить - люби работать, - оборвал Саня, протягивая матрицы. -Выгоню - на что тогда будешь промышлять?

Соснин, сграбастав картон, уместил его под мышкой и побрел к машинам.

Можно было переключаться на покупки. Сначала - деньги. Протирая бензином руки, Саня решал, к кому обратиться. Просить у ребят - слеса­рей, электриков, печатников - напрасно стараться. Свободные деньги в кар­маны их попадали не часто - у всех семьи, а если и водились, то не задержи­вались, исчезали в кассах пивных и кафе. Надежнее попытать женщин: они расчетливей, бережливей, всегда что-нибудь откладывают про черный день. Тут Саня скривился и плюхнул ветошью о станок. У женщин занимать -себе дороже: одолжат не одолжат, а антимонию разведут.

Однако выхода не находилось, и Саня вознамерился действовать. Он су­нул в карманы руки, на губах распушил улыбку и простовато-небрежной походкой - рубаха-парень, грудь нараспашку - внес себя в газетный цех. Покачивая локтями, пошаркивая ботинками, Саня подплыл к чернявой жен­щине с коренастым, литым телом.

- Маша-ягода, - умаслил он голос нежностью, - нет ли до зарплаты тридцаточки?.. Братуха приезжает.

Маша, продолжая править набор, полоснула Саню всезнающими глазами.

- Рассказывай, - хмыкнула она, - братуха... Выпить захотелось.

- Убей меня лаптем, не для этого, - играл в непринужденность Саня. -Угощение поставить надо.

- Поверь вам, - не теплела тоном Маша, - себе яму выкопаешь. Напье­тесь, клише попереворачиваете - отвечай за вас. И были бы деньги - не дала.

- Эх, ошибся бог, когда дал тебе язык! - вздохнул Саня, задумчиво по­смотрел в окно и отправился пытать счастье дальше.

Однако легкая, видно, на недобро рука у Маши. Сколько Саня ни шатал­ся по цеху, какие подходы ни делал, а деньгами его так и не оделили. Кон­чался месяц, и лишнего ни у кого не было.

Растеряв беззаботно-радостный маскарад, Саня загнанно и мрачно по­тащился обратно. Он решил, хоть далековато было, съездить домой и там найти денег.

- Что же, Санечка, не весел, отчего ты нос повесил? - услышал он за спиной.

Обернулся - заговорщически сузив цыганистые глаза, ему махала ти­пографским шилом Маша.

- Чего еще? - насупился Саня. Он вовсе не был расположен к шуткам. Маша кольнула шилом в сторону комнаты выпускающего.

- У него, выпускающего, спроси, - обеззвучив голос, заторопилась она. - Он сегодня в редакцию за гонораром ездил.

- Неудобно, - нерешительно остановился Саня. - Недавно работает, кто знает, что за человек.

- Спроси, спроси, - настаивала Маша. - Он парень добрый, простой. Саня раздумчиво передвинул шапочку на лоб. Постоял в молчании, от­чаянно-весело рубанул рукой воздух.

- Где наша не пропадала!

Стукнув негнущимся пальцем в фанерную дверь, он вошел в узкую комна­ту. Выпускающий, уперев голову в ладонь, читал книгу. Угловато-тонкий, небрежно длинноволосый, с румянцем во всю щеку, он выглядел маль­чишкой. Внешность внешностью, а для Сани он был начальником.

- Геннадий Иванович, выручите тридцаточкой, - почтительно и вместе с тем с прямотой отчаяния выпалил Саня. - Братуха приезжает.

Выпускающий отодвинул книгу, пристально посмотрел на вошедшего. Деньги у него были - получил за статью в газете. Однако израсходовать их он предполагал на книги, как раз в магазин поступили новинки.

Саня, вытянувшись по стойке «смирно», ждал - весь напряжение и на­дежда.

- Что ж, - вздохнул выпускающий и, опустив тонкую руку в карман, вытащил три красные бумажки. - Возьмите, Александр Петрович.

Выпускающий, единственный в типографии, звал всех по имени-отче­ству.

- Вот спасибо! - ожил Саня. - Дай бог хорошему парню хорошую невесту.

Он опрометью выскочил из комнаты, схватил в стереотипной пальто и устремился на улицу. Не сбавляя шага, сбиваясь на бег, заторопился в мага­зин.

Спешил Саня не зря. Когда он, оживленный и улыбающийся, с тугой, круг­лой от покупок авоськой появился в цехе, там с ног сбились в поисках его. Соснин покончил-таки с бутылкой и с пьяных глаз запорол отливы. Без них простаивали печатники, срывался рабочий график, в типографии и в редак­ции на чем свет кляли стереотиперов. На верстальном станке лежала новая, готовая к матрицированию полоса, которая тбже требовала заботы.

Прогнав Соснина домой - толку от него сейчас не было, - Саня начал крутиться между станками и машинами, отливая набор, матрицируя, выби­рая из отливов лишний металл. За окнами сгустел вязкий, как типографская краска, мрак, в цехах стало малолюдно, когда Саня наконец освободился.

Домой он явился за полночь. В квартире было по-праздничному ухожено и свеже чисто. Самолюбие хозяйки, почитавшей родственников, не позволило Ефросинье примириться с беспорядком, заставило перемочь свою болезнь. Усталая, теперь она крепко спала.

Саня жену будить не стал: Ефросинья свое сделала. Хотя сам он тоже досыта наломался за день, был голоден как волк, но отдыхать и ужинать даже не подумал. За частичку времени, что осталось до приезда брата, Саня ре­шил накрыть стол. Пусть по всем правилам будет праздник, брату приятно почувствовать, что в этом доме его помнят и ждут.

Саня достал из шифоньера твердую от крахмала скатерть, маханул необъятным полотнищем, полностью скрыл под ним стол. В комнате сде­лалось еще веселее, наряднее. На белоснежную поверхность поставил пу­затую бутылку кубинского рома, нарезал твердую копченую колбасу, сыр, красиво расположил их на тарелочках. Вскрыл банку шпротов. На большие тарелки вывалил домашние яства: соленые грибы, помидоры. Пышно-затейливую вазу наполнил доверху конфетами и печеньем. В довершение всего поставил с краю неуклюжие рюмки граненого старинного стекла. Ступил шаг назад, прищурился, губы удлинились в улыбке: «Сенокос дело, не стыдно посадить за стол братуху».

Теперь следовало переодеться. Не срамиться же потертой вельветовой курткой и обмятыми до дряхлой мягкости брюками.

Саня старательно помылся дорогим душистым мылом, снова растворил шифоньер. Он надел шелковую голубую рубашку с тонким замочком, темно-серый выходной костюм. Одергиваясь, отряхиваясь, вытянулся перед зерка­лом. Костюм сидел ладно, рубашка смягчила, освежила лицо.

И пальто натянул другое, кожаное, скрипучее, богатое. Довольный ощущением чистоты, прохладой свежего белья, пригожестью одежды, ра­достно вдохновленный предстоящей встречей и застольем, Саня отправился на вокзал.

Вокзал находился недалеко, в десятке минут ходьбы от дома.

На перроне было безлюдно, лишь один человек медлительно прогули­вался по мокрому от осенней непогоды асфальту. Постояв немного и про-дрогнув, Саня тоже начал ходить, посматривая на незнакомца.

Тот был росточка низенького, круглый и пузатый, как чайник. Лицо его дремуче заросло бородой, под локтем он важно нежил пухлую папку.

«Профессор кислых щей, - с озорной веселостью думал Саня. - Братуха у меня тоже, наверное, такая пава. Толстый, с бородой... А что, чем он хуже этого?.. Судья не ниже профессора».

И Саня приосанился, расширил плечи, гордый, что у него такой брат. Не на ветер, значит, Саня деньги ухал, когда учил его. Сам невысоко взлетел, зато брата подсадил. Да и брата ли только - все три сестры при хорошем деле, не без Сани это обошлось. Такова судьба старшего брата - кормить семью, поднимать младших на ноги.

«Профессор», не спеша идущий навстречу, вдруг заторопился, почти про­бежал мимо Сани. Саня, любопытствуя, обернулся вслед: в ночной тьме вис­ла белая точка, стремительно раздуваясь в слепящий шар. Минута - и пер­рон полон шума прибывающего состава. Саня тоже поспешил на край плат­формы, высматривая номера пробегающих вагонов. Вот и тот вагон, про который извещал брат. Саня замер, не сводя глаз с закрытого тамбура. Тяже­лая дверь подалась, поползла внутрь, на перрон спрыгнула проводница, не­уклюжая в своей толстой черной шинели. «Сейчас, сейчас», - толкалось сердце Сани, он торопливо придумывал слова, которыми встретит брата.

Скудно освещенный тамбур оставался пустым.

Прошла минута, другая - никто не выходил из вагона. Саня растерянно озирал то проводницу, то вагон.

- Извиняюсь, - обратилась к Сане проводница, - извиняюсь, уважаемый, у меня едет очень похожий на вас гражданин. Не его ожидаете?

- Его, его! - расплылись в улыбке губы Сани. - Братуха мой. Багажу у него много, что он не выходит?

- Ой, ой, брат! - захлопала проводница руками по своей шинели. - Чего же °н, дурной, спит, чего не побеспокоится выйти?

Она неловко поднялась в тамбур, исчезла в вагоне.

Избороздив лоб морщинами, Саня достал папиросы. Пачка была не нача­та, он успел лишь надорвать ее, как снова опустил в карман. На площадке тамбура, прикрываясь от зевка полной рукой, показался мужчина. Лицом он был вылитый Саня, только поокруглее и глаже, а телом в полосатой пижа­ме несравнимо крупнее и массивнее.

- Братуха, заспался, что ли? - светло прогудел Саня. - Быстрее одевайся, вещички тащи, и пойдем.

- Куда пойдем? - протянул мужчина. -Я же без остановки. Я так и указы­вал в телеграмме - проездом... Извини, заснул некстати.

- Раз проездом, значит, с остановкой! - тепло гремел Саня. - Мы со стару­хой правильно тебя поняли. Десять лет не виделись. Выходи из вагона.

- Эх, Александр, санкта симплицитас, святая ты простота... Незнаком ты с порядками на курортах. На день опоздаешь - лишают путевки. А я три дня просрочил. Извини покорно, никак не смогу у тебя побывать.

Саня достал коробок, с треском зажег спичку, но досадливо бросил -папиросы во рту не было.

Под вагонами отрывисто прошипело, семафор вдали вспыхнул зеленым.

- Курить у тебя нечего? Подожди, сейчас, - заторопился брат.

Он исчез в вагоне, вернулся взъерошенный, красный, и, сойдя на перрон, горделиво протянул пестро-яркую большую коробку.

- Подарок тебе. Кури. Американские, злые, как черт. Себе достал, да уж отдаю... Саня равнодушно принял колобку, вяло сказал «спасибо».

Поезд мягко, без гудка тронулся. Брат суетливо прыгнул на подножку, с усердием замахал рукой.

Сунув коробку под мышку, Саня поморщил лицо в неловкой улыбке, ко­ротко помаячил ладонью. Непривычно сутулясь, побрел с перрона.

«Санкта симплицитас, санкта симплицитас, толкались в душе холодные слова. - Святая простота...»

«Ученый стал братуха, ничего не скажешь», - едко усмехнувшись, поды­тожил Саня.

У выхода на привокзальную площадь одиноко суровел милиционер. Мед­ленно ступая, Саня было прошел мимо, но вдруг остановился.

Вызволив коробку из-под локтя, подал милиционеру.

- Возьми, сержант, - глухо уронил он. - Ездят тут всякие, оставляют...

- Кто ездит? - строго спросил милиционер. - Кто оставляет?

- Братуха мой, - ответил Саня. - Я таких не курю. Дарю тебе, радуйся, служивый.

И он последовал дальше. Теперь Ефросинье можно сказать, что брат не приезжал вовсе. Женщины - нежный народ, все их выводит из себя, а так она не расстроится. А он, он виду не покажет, что встретился с братом.

Павел Павлович МАРАКУЛИН (р.1937)

Родился в г. Горьком. Вскоре семья переехала в Кировскую область. Учился в Кирове в ремесленном училище, работал на заводе. Писал стихи, занимался в литературном клубе «Молодость». Окончил Литературный институт им. Горького. Сложился как поэт. В семидесятых годах начинает писать лирическую прозу. Пер­вая книга рассказов «Тихая родина» вышла в г. Кирове в 1976 году. Мир природы и человека в ней - главная тема его творчества.

ДО ПЕРВОГО СНЕГА

Среди других играющих детей... Н. Заболоцкий

Все началось с первого вальдшнепа, взятого случайным выстрелом в дет­стве. В поселке у нас никто не видал такой птицы, и мне пришлось отдать ее кошке. Только через много лет я узнал, что вальдшнеп - король самой доро­гой, красной дичи и что римляне отдавали раба за одного вальдшнепа к сто­лу Цезаря...

Тогда, в те памятные годы, даже моста через реку еще не было, и там, где красуются теперь железобетонные пролеты с хищными, как щуки, ледолома­ми, были перекинуты временные боны на оцинкованных тросах. Боны эти устанавливались сразу после лесосплава, но сначала их рубили на берегу - не спеша, с перекурами, с длительными остановками из-за нехватки крепежных скоб и трехдюймовых досок для настила. Плотниками тогда руководил старик Арсений, но бригадирство его тут было явлением временным, потому что основная служба деда Арсения проходила за поселком, на выкорчеванных торфяниках, которые леспромхозовский ОРС приспособил под огород.

На подсобное это хозяйство старик попал через год после войны. Сразу после похорон старухи он продал дом и переехал сторожить леспромхозов-ские парники на все казенное обеспечение - вплоть до тулупа и валенок, только шомполка для острастки огуречных воров у него была своя.

Старика звали Арсений Петрович, но за сухую кисть левой руки, испор­ченную на лесосплаве, и за караульную неподкупность школьники дали ему прозвище Суховей. Зимой он подрабатывал на деревянных лопатах для расчи­стки снега, из сэкономленных же заготовок делал учебные винтовки леспром-хозовским допризывникам. Когда они дружно топали подшитыми валенками по площади перед конторой, шутливый их лейтенант, по-тракторному рокоча букву «р», командовал ребятам: «Р-р-р-равняйсь! Сми-р-р-рно!» - и отдавал проходящему мимо старику честь плотно сжатыми пальцами в вязаной пер­чатке.

С самой же весны по утрам и вечерам старик пропадал на реке, и ему всегда - больше, чем другим, - на водяника и на тесто попадала разная рыба. Уловы были у него так постоянны, что он часть добытого даже продавал у поселкового магазина. В такие дни думы старика веселели, потому что в пар­никах орудовали рассадницы и до ночных постоянных дежурств было нема­ло времени, а главное, счастье фартило: рыбы выше глаз! Морщины на его лице расходились, он глухо и растяжливо начинал пробовать голос...

За рекой, на горе

лес зеленый стоит,

на свиданье в лесок

Ванька к Дуньке спешит...

Нет, постой, погоди,

не спеши, паренек!

Где обещанный твой

золотой перстенек? Слова путались в бороде, он вытирал рот ладонью.

- Дедко выступает! - говорили между собой рассадницы.

- Дедуш, жениться тебе надо... Одна у нас согласна за тебя...

- Хватит вам зубы-то мыть! - несерьезно сердился старик.

- Зря бракуешь, дед... - не унимались охальницы, пока он налаживал рыболовные снаряды или острил каменным бруском свой плотницкий, с круто выгнутым топорищем топор.

Никто во всем поселке не ждал с таким нетерпеньем мостовых перехо­дов через реку, как мы, ребятишки, никто так болезненно не следил за все­ми действиями сезонных шабашников под командой деда Арсения, никто так ядовито не обзывал за глаза старика Суховеем, никто так приниженно не просил плотников «не чесаться» с работой! Еще бы: именно за рекой были теплые весенние лывы, в которых даже в мае можно было уже вовсю купаться, а на заливных лугах росли кисленка и дикий лук - совсем не то, что на поселковом, изъезженном тракторами сплавном берегу, где земля чуть ли не на метр перемешалась с корьем и занозистой щепой. Наконец боны ставили, стаскивали их мотолебедкой на воду, подковыри­вая бульдозером. Когда первый искус заречного, самого раннего купания проходил, луговые лягушатники забывались до следующей весны, а пловцы переходили на боны, с которых было удобно нырять. Высшей доблестью в то время среди леспромхозовской ребятни считалось умение как можно доль­ше продержаться под водой. А точнее - уметь перенырнуть боны шестимет­ровой ширины, но не по течению, на что был способен почти любой, а именно против течения, подтягиваясь там, в жуткой водяной черноте, за ос­клизлые выступы бревен, за крепежные скобы и тросы. Этот опасный трюк исполняли в поселке только трое. Лучшим же из троих был признанный смель­чак со странным и значительным именем Новомир, сыгравший в моем тог­дашнем охотничьем образовании вместе с дедом Арсением и его шомпол-кой значительную роль, если не главную. У Новомира были светлые глаза и лицо, в которое как будто выстрелили из ружья, заряженного вместо дроби веснушками.

На зимних каникулах Новомир связал пьяного отца. Отец, скрученный полотенцем, матерился и, катаясь по полу, норовил пнуть в живот мать. Соседи через стену их финского домика слышали, как наутро, отрезвев, отец сказал: «Два медведя в одной берлоге не живут. Почуял силу - слезай с моей шеи!» На что сын, помолчав, ответил: «Ладно! Но мать больше не бей. Гитлер ты, что ли?»

Через неделю Новомир вышел из школы с незаконченным средним об­разованием. Была перемена, и ученики из окон глядели на него. Высмотрев на дороге мерзлый голыш, Новомир - любимец физрука Кости - разбе­жался и резким футбольным ударом послал ледышку в окно своего класса. Девчонки заахали, отскочив от стекол. Но камень не долетел... Еще через неделю Новомир принял леспромхозовский магазин.

Скоро пришла весна, и перед ступенями продмага появилось новое ко­рыто с водой для мытья сапог от избуксованной лесовозами грязи. Никто до этого не мыл ноги, заходя в магазин. Над прилавком появилась вывеска «Не курить». Спорить с Новомиром было напрасно: он убирал из-под руки счеты и останавливал очередь. Техничка, старуха Нюра, не могла нарадо­ваться:

- Герой парень! - говорила она в поселке. - Что коми, что русский - ему все равно. С коми разговаривает по-коми, с русскими по-нашему говорит!

Начальник леспромхоза, украинец из старых переселенцев, во всем посел­ке за руку здоровался только с главным бухгалтером, участковым милиционе­ром и ленинской орденоноской-стахановкой Осиповой. Новомир стал четвертым человеком, которому протянул железную руку хмурый Заремба. Новый продавец дал за квартал два плана.

Заступив на должность завмага, Новомир сразу же прогнал бывшего сто­рожа магазина, который на караульстве или спал, или, намазав подошвы ва­ленок кровью от охочей сучонки, шлялся по лесопункту, заманивая кобелей к себе во двор. Поговаривали, будто он ест собак и этим лечится сразу от двух болезней - туберкулеза и ревматизма. Более же трезвые предполагали, что краснолобого Брынзина отроду никакая болезнь не брала, а собак он ловит, чтобы выделывать из них хром на заказные сапоги...

Так или иначе, на пост нового сторожа Новомир принял по совмести­тельству того самого человека, которому еще так недавно досаждал, каза­лось, больше всех в поселке своими огородными налетами, а именно деда Арсения, высоко оценив сторожевую бдительность старика. И вот, взяв од­нажды у Арсения ружье пострелять за рекой, он неожиданно для всех привез с заливных лугов пару гусей-гуменников. С этого все и пошло: Новомир - как главное действующее лицо, Арсений - как владелец шомполки десятого калибра и теоретический советчик, а я (не помню теперь, каким образом сумевший обратить на себя внимание?) как загонщик дичи, хранитель весел и лодки и безмолвный оруженосец всех охотничьих экспедиций Новомира. Подозреваю и то, что Новомиру приглянулся звероватый наш домашний пес Соболь, который однажды вдруг широко прославился тем, что единствен­ный из всех поселковых псов с лаем бросился по следу медведя, прошедшего прямо на виду у рабочих лесопилки. Но Соболя мы берегли до первого сне­га, на белку.

Трудно себе представить сейчас, как мы охотились тогда с десятифунто­вой этой гаубицей, насыпая порох прямо в ствол и чуть ли не горстями, запыживая нередко прошлогодними листьями и сухим мхом, налепляя пис­тон на зорьку при помощи еловой серы, обеими руками отводя на защелку грубый курок и больше его не опуская во все время охоты. О какой-то пусть примитивной, но все же дроби в то бедное время не могло идти и речи, а стреляли мы исключительно сечкой от свинцовых кабелей, рублеными ре­шетками аккумуляторов и товарными пломбами, больше угрожая этими вы­стрелами себе, чем дичи.

Заслужив свой первый выстрел, по совету Новомира я уселся подкараули­вать уток около большой заливной лужи, по краю уже изрядно истоптанной скотом. Новомир сидел рядом, изредка ободряя меня. И вот случилось в тот вечер так, что утки, всегда прилетавшие ночевать на эту лывину, все не летели и не летели, а вместо уток по истыканной коровьими копытами сырости, отку-

да-то бесшумно припорхнув, стала расхаживать смешная долгоносая птица. «Давай эту!» - приказал кивком головы Новомир, и я принялся трясущимися руками просовывать стволину между веток... Чтобы меня не опрокинуло от­дачей, он подпер мое плечо своим. Я так переволновался, что пушечный вы­стрел показался мне не сильнее щелчка, и поначалу мне почему-то подума­лось даже, что ружье не выстрелило! Но Новомир уже нес добычу за крыло...

А первого охотничьего снега моему другу дождаться не удалось... Беда произошла у меня на глазах.

Перед октябрьскими праздниками Новомира вызвали в район с отчетом и временно за себя в магазине он оставил отца, при заведующей столовой и тех­ничке Нюре, наказав ему попродавать второсортные валенки по ценам со скид­кой. Но пьяница отец, получив от сына ключи, распорядился ими по-своему...

Из района Новомир возвратился в самое гулянье. Не слезая с седла, он проехал за клуб поглядеть на большие качели. Качели эти остались от стари­ны. Старину стали забывать, и общее гулянье постепенно с пасхи перенесли сначала на Первомай, а потом и на октябрьские праздники. Качели тоже по­строили новые - на стальных растяжках, с подшипниковыми гнездами. В Глушицу, центральную усадьбу леспромхоза, собиралась молодежь не толь­ко со своего участка, но приезжали даже коми с того берега Летки. Парни выхвалялись смелостью, качаясь по очереди. Девушки стояли в стороне тол­пы, чикали семечки, пересмеивались.

Все оглянулись на Новомира, только он подъехал. Охотники коми гово­рят, что каждый человек похож на какого-нибудь зверя. Новомир походил на рысь. Облокотясь на луку седла, он сощурил свои светлые глаза и сдер­жанно улыбался в ответ на приветливые возгласы знакомых парней. Был он в хромовых сапогах и американской «на молниях» военной куртке, приве­зенной отцом с фронта. Поселок был навеселе. Когда толпа стала большой, кто-то побойчее выкрикнул:

- Новомир пусть качнется. А, Новомир? Народ просит! -раздались хлоп­ки сначала для смеха, потом захлопали сильнее. - Новомир, покажи, как наши ваших... А то невесты, видишь, уснули!..

Парень из соседнего села тут же остановил раскачку и конфузливо спрыг­нул с качелей на песок. Никто не подходил к качелям. Выше и опаснее Ново­мира никто в округе не качался - это знали все. Цепкий и сильный, как моло­дая рысь, Новомир перегнулся и сбросил рукой присохший к стремени шле­пок глины. Он помедлил. Потом начал снимать через голову полевую сумку с документами. И тут он заметил, как зашевелилась толпа, как на площадку проталкивается маркировщик Кузя, и приготовился смотреть очередную комедию. Но Кузя в каждой руке держал почему-то по твердому новому вален­ку. Он остановился прямо перед конем и поднял горячее лицо, облизывая мокрые губы. Кузя глядел между ушей лошади прямо на Новомира и гово­рил, несмотря на хмель, отчетливо, как на собрании:

- Я как член ревизионной комиссии... Хромачи надели... На лошадках катаемся. Жулики! В Березовке продают вторым сортом, у нас первым про­дают... Сколько денег у рабочих уморщили? Ничего. Сообщим.

Он толкал валенки в морду лошади, но захлебнулся и смолк. Новомир рванул коня и отшиб крикуна в сторону. Побледнев, он шагом выехал из круга. Все расступились, не успев опомниться, не совсем понимая дело. Потом Новомир словно раздумал уезжать, и вдруг со страшной силой хло­быстнул коня намотанной на кулак сумкой и, откидываясь назад, повернулся к народу. Выждал. Улыбнулся.