Детям моим

Петр Столповский

ДОРОГА СТАЛЬНОГО ЦВЕТА

Повесть

Детям моим

в добрый путь – нелегкую дорогу

– Зуб, яблок хошь?

– Давай.

– Ишь ты – давай! В сад надо слазить.

– Я не полезу. У меня последнее предупреждение.

Мокрогубый Санька Крутько криворото ухмыльнулся:

– Ну-у, Зуб, не думал, что ты слабак!

– Говорю тебе, еще одно замечание, и меня выпрут из училища.

– Не выпрут – сад-то уже не охраняют.

– Кто сказал?

Санька воровато огляделся и зашептал:

– Ты не дрейфь! Штукатуры лазили, антоновки полные наволочки приволокли. Весь сад, говорят, обошли, сторожа нигде нету. А ты – предупреждение, предупреждение... Полезли!

Зуб думал. Ему никогда не везло в таком деле, и он об этом помнил. Но ведь слазить в колхозный сад – это такое обычное ребячье занятие, что и раздумывать вроде не над чем. Можно сказать, имеют полное, хоть и незаконное, право тряхнуть яблоньку-другую.

– Там и сторожить-то нечего, – напирал Санька.– Антоновка кое-где осталась, и все.

Зуб – крутоплечий хмурый парнишка – вообще был человеком невезучим. Во всяком случае он сам так считал. В двухгодичном Луковском строительном училище он висел, что называется, на волоске. После того, как две недели назад, в первые же после летних каникул дни, он прямо в столовке расквасил сопатку старосте из группы штукатуров, волосок совсем истончился.

Староста выл и нарочно размазывал кровь по мордахе. Подскочивший мастер Ноль Нолич схватил Зуба за руку и облегченно сказал:

– Ну, вот и все, голубь сизый! Теперь мы точно отмучились.

Не дав Зубу пообедать, маленький шустрый мастер поволок его к директору. С каждым шагом настроение Ноль Нолича словно бы улучшалось. Подходя к административному зданию, он даже замурлыкал себе под нос. С него довольно этого угрюмого и совершенно неуправляемого Зубарева. Давно ведь говорил, что его место не в училище, а в исправительной колонии, и он, Ноль Нолич, не виноват, что его не слушали. Развелось, понимаешь, либералов...

Велев Зубу ждать, мастер юркнул в кабинет директора. Выйдя оттуда через минуту, он смерил драчуна совсем уж повеселевшим взглядом:

– Память о тебе, голубь сизый, навсегда сохранится в наших сердцах, – сказал притворно-скорбным тоном. Мастер обожал красивые выражения.– Покорнейше прошу! – широким жестом указал он на директорскую дверь.

Директор училища страдал ожирением и одышкой. От этого он всегда был какой-то влажный, словно его постоянно держали над паром. В этот раз он даже воспитывать не стал Зубарева, хотя любил это делать до страсти. В сильном возбуждении подошел к остановившемуся у двери парнишке, зачем-то взял его за шиворот гимнастерки и не разжимал руки, пока не кончил говорить.

– Зубарев! – тяжело дыша, сказал он страдальческим голосом.– Пойми, наконец, глупой своей головой, Зубарев: ты на волоске! Можешь ты это понять или нет? – И он слегка встряхнул его.– Понял ты меня?

По всему видно, что терпение директора тоже висело на волоске. Зуб почувствовал это, но все равно заоправдывался:

– А чего он хлеб с наших столов...

– Молчать! – взвизгнул директор и заколыхался, задышал со свистом. От его виска потянулась струйка пота.– Ты понял, я тебя спрашиваю? Отвечай! – И он сильнее тряхнул паренька.

Казалось, директор не выдержит, задохнется. Чтобы этой беды не случилось, Зуб поспешно, хоть и с упрямой ноткой, ответил:

– Ну, понял.

– Без «ну»!

– Понял.

Директор как-то враз обмяк, разжал пухлую пятерню и тихим, все тем же страдальческим голосом доведенного до точки человека произнес:

– Вон отсюда, Зубарев, вон, пожалуйста.

Зуб вышел на огромный двор, окруженный хилыми одноэтажными общежитиями щитовой постройки и такими же учебными зданиями. Его окликнул Ноль Нолич:

– Ну-ка, ну-ка, голубь сизый!

Подойдя вплотную, мастер посверлил его своими ехидными колючками.

– Та-ак, – протянул он, по привычке то и дело приподнимаясь на носки.– Судя по тому, как ты быстро выпорхнул, голубь, я и в самом деле отмучился. Пожалей своего мастера, Зубарев, скажи, что тебя того...

С самого начала пребывания в училище Зуб был убежден, что между ехидством мастера и его малым ростом есть прямая связь. Можно подумать, что он мстит своим малолетним питомцам за то, что они вымахали выше его. Только Мишка Ковалев был с ним одного роста. Но мастер и его не особо жаловал. Должно, потому, что Мишка один такой в группе. Как бы там ни было, а ехидство Ноль Нолича ребята терпели. И не из боязни перед мастером, а скорее по причине сочувствия к его мелкоте.

Сухонький Ноль Нолич, то есть Николай Нилыч, никогда ничего не говорил просто и, как могло показаться, гордился своим талантом лепить завитушки из слов. Даже на занятиях, то и дело вставая с пяток на носки, он объяснял приемы кирпичной кладки примерно так:

–...А если вы, голуби сизые, будете выкладывать угол как попало, то сразу прошу насушить мне сухарей.

Группа каменщиков переглядывается в недоумении, а Ноль Нолич, вволю потешившись паузой, продолжал с притворной скорбью на лице:

– Потому что такой угол сразу развалится и прибьет какого-нибудь хорошего человека. Пожалейте своего мастера...

– Чего молчишь, голубь сизый? – допытывался Ноль Нолич.– Скорей скажи, что тебя того...

– За что это? – усмехнулся Зуб.– Наоборот, просил остаться.

– О Господи! – застонал Ноль Нолич и закатил глаза.– Когда только либералы переведутся... Ну, голубь! – Мастер умел мгновенно менять ехидство на злость.– В новом году мы с тобой чикаться не будем, хватит! Марш в группу!

Зуб шел тогда в общежитие и размышлял о том, что его жизнь – сплошное недоразумение. Как с пеленок не повезло, так, видно, до конца будет. В детдоме о нем говорили: «Мучитель наш». Правда, лет до десяти он был всего только «горем нашим». Говорили так часто, что маленький Юра Зубарев и не думал брать под сомнение, действительно ли он горе, правда ли мучитель.

В училище Зуб попал на особую заметку с первых дней, потому что подрался с мокрогубым Крутько. Тот хотел с налету взять верховодство в группе, зарвался и попал на тугой Зубов кулак – с детдомовцем шутки не шути...

С тех пор у Ноль Нолича повелась поговорка: «В группе у меня тридцать два человека плюс один Зубарев. Возьмите Зубарева, дайте еще тридцать два». Это стало вроде училищного афоризма. Его подхватили, приняв на веру. Даже директор, непроницаемый для юмора человек, как-то обронил: «В нашем училище двести восемьдесят учащихся и еще один Зубарев».

Однажды вечером дежурный воспитатель видел жуткую, по его убеждению, картину. Зуб взял у кого-то из ребят увесистый перочинный нож и трижды подряд очень спокойно вонзил его в дерево с десяти или больше шагов. После этого уже никого не надо было убеждать, что в училище проник бандит, который не сегодня, так завтра покажет себя во всей красе.

С ножом Зуб, конечно, зря повыхвалялся. Это пугающее всех взрослых увлечение осталось у него с детдома. Водили их однажды в заезжий цирк-шапито, там выступал метатель, который покорил всю пацанву. Представляете, один за другим два десятка сверкающих ножей в деревянный щит запустил! От блеска аж в глазах рябило. Из тех ножей ровный круг получился. До того это Юрке Зубареву понравилось, что он все доски в дальнем углу забора искромсал – учился метать. Получалось уже довольно прилично. Только об этом прознали, и дело кончилось большой нахлобучкой.

Узнав о ноже, Ноль Нолич твердо решил, что такого голубя сизого он у себя ни за что не потерпит. Метателей ему только не хватало! Того гляди весь преподавательский состав вырежет.

Когда Зубарева воспитывали или просто ругали за его (а часто, надо признать, и не его) грехи, он только сильнее насупливал брови и угрюмо молчал. Это всех бесило. Молчит, хоть кол на голове теши! И что ему в этом молчании?.. Словом, он был похож на крепко сработанный замочек, к которому забыли сделать ключ. Добро, если б этот угрюмый отпрыск неизвестных родителей учился прилежно, так ведь не блещет, двоечки случаются.

Но если честно, то для воспитателей Зуб был даже удобным человеком. Им не стоило больших трудов докопаться, кто опорожнил огнетушитель, высадил стекло, насыпал на раскаленную плиту молотого перца, подключил к дверной ручке электропровод и прочее подобное.

– Зубарев, а ну сознавайся: опять ты? Молчишь? Ну-ка пойдем со мной!

– Это не он, – встрянет иной раз хлипкий Мишка Ковалев.

– А кто же? Ну, кто? Молчишь? Ну и не выгораживай, а то и тебя к директору поведу. Защитничек...

Однажды Ноль Нолич проверял порядок в комнатах, неосторожно взялся за спинку Зубовой кровати и мгновенно был отброшен к противоположной стене. Опомнившись от электрошока, он с искаженным злостью лицом обвел взглядом ребят, остановился на Зубе и прошипел:

– Кто это сделал?

– Не знаю, – ответил тот, потому что в самом деле не знал, кто из ребят готовил ему такую «свинью».

Молчание нависло такой тучей, что вот-вот, казалось, над Зубовой головой разразится гром. То ли нервы у тщедушного Мишки Ковалева сдали, то ли еще была какая причина, но он решил принять этот гром на себя.

– Я подключил, – пискнул он.

Это было такое беспомощное вранье, что ребята не удержались и хмыкнули. А Ноль Нолич даже ухом не повел.

– Не старайся, Мишка, ничего не выйдет, – угрюмо сказал Зуб.

Уж молчал бы, может, пронесло.

В следующую секунду мастер схватил его за шиворот и, не обращая внимания на визготню Мишки Ковалева – «честное слово, это не он!», – поволок отъявленного хулигана Зубарева прямо к директору. «Ну ж, голубь сизый!..»

Вечером того же дня Зуб без единого слова дал мокрогубому Крутько в ухо.

– Ладно, ладно! – заныл тот.– Ты еще попомнишь, все свидетели!

А Зуб по привычке лег обутым на свою кровать, отвернув в ногах матрац, и больше не обращал внимания на Крутько. Когда тот вышел, Мишка зашептал Зубу:

– Слышь, Юра, когда Ноль Нолич спрашивал, кто подключил, Крутько на тебя смотрел и ухмылялся. Он всегда так.

Зуб помолчал и спросил:

– А ты на кого смотрел, когда Крутько на меня смотрел?

– Я? – растерялся Мишка.– Я... на него смотрел.

Зуба это немного развеселило.

Плохо ли, хорошо ли, но жизнь в училище текла своим чередом. Время от времени на человека, вошедшего в какую-нибудь комнату, обрушивался поток холодной воды. Другой с размаху валился на свою кровать и вместе с сеткой летел на пол. Иногда кто-то вытаскивал из своего кармана дохлую мышь или обнаруживал, что ночью в его ботинок ненароком помочились. Одним – меленькие подленькие радости, другим – разные неприятности. Крутько почти всегда оставался в стороне, а Зуб не очень артачился, если его в очередной раз брали за шиворот. А брали его за шиворот все чаще. Даже тогда, когда безобразие творилось не в его комнате. Конечно, неприятно, когда тебя берут за шиворот, но ведь кому-то надо отвечать, кто-то же должен испытывать на себе всю благотворность воспитательных мер.

За месяц до летних каникул Зуб решил хоть раз как следует проучить скользкого Крутько. Задумал он это недурно. Но поток воды по ошибке хлынул не на Крутько, который всегда вывернется, а на Ноль Нолича, который всегда появляется некстати. Зуб был настолько ошарашен преследующим его невезением, что не стал дожидаться, когда с мастера стечет вода.

– Это я, – мужественно заявил он.

Что тут началось! Зуба уже считали выгнанным из училища, он уже гадал, куда податься – не к дядьке ли в Сибирь, к единственному родному человеку, объявившемуся совсем недавно? Но ему тогда первый раз крупно повезло. На следующий день мир тряхнуло, как при хорошем землетрясении: в космос полетел Юрий Гагарин.

Училище вопило и ходило на головах! Пацанва безжалостно вылавливала всех Юр и качала до появления у них морской болезни! Директор тоже возбужденно колыхался, задыхался и радостно обливался потом. Он чувствовал в себе столько счастья, что с легким сердцем простил неуправляемого Юрия Зубарева. Он считал, что турнуть из училища человека с таким мировым, да что там – космическим, именем – по меньшей мере аполитично.

Вовремя, прямо сказать, без опозданий человек освоил космос!

Примерно к тому времени относится дикое увлечение училищных весельчаков делать «велосипеды», от которых у спящего между пальцами ног остаются страшные волдыри. Зуб знал, что это такое. Однажды в детдоме увальни из старших классов состроили ему такую шутку. Месяц мучился с ногой, обуться не мог. Поэтому, когда он увидел плачущего над своими волдырями Мишку Ковалева, глаза у него сделались прямо бешеными. Ни слова не сказав, Зуб выскочил из комнаты.

Крутько он догнал у пруда, за два километра от училища. Измутузив «велосипедиста» и пустив ему красную юшку, пообещал проделывать это по возможности чаще. Вечером он ущучил еще пару «шутников», и те грустно засветили фонарями. Интерес к «велосипедам» сразу пошел на убыль и через пару дней вовсе пропал.

Что до самих ребят, то они Зуба уважали. А кто налетал когда-нибудь на его кулак и особого уважения к парню не питал, тот просто остерегался с ним связываться. Что и говорить, природа не поскупилась на материал, когда кроила этого парнишку. Многие в училище завидовали его по-взрослому перекатистым мускулам и крутым кулакам. Конечно, иной раз и ему крепко доставалось, когда дело доходило до хорошей драки. Но он никогда не осторожничал, если чувствовал за собой справедливость – а вдруг, мол, не одолею.

Его уважали, и многие не прочь были бы с ним дружить. Хлипкий и довольно робкий Мишка Ковалев с первых дней тянулся к нему, потому что больше всего на свете ценил силу и смелость. Только Зуб упорно не замечал Мишкиной привязанности и покровительствовал ему только как слабому. Дружбой это нельзя было назвать. Да и другим он не отдавал предпочтения.

У Зуба была никому не понятная странность. Ни с того ни с сего он скучнел, вовсе отмахивался от ребят, а потом уходил в город, никому не сказавшись. Иногда появлялся в училище только на следующий день еще более молчаливый. Оживал только через день-другой.

Где он болтался, никто не знал, а расспрашивать было бесполезно. Мишка Ковалев объяснял это просто: ничего, мол, удивительного, это характер у него так устроен, что иногда ему нужна полная свобода. Все решили, что Зубов характер и в самом деле не может обходиться без того, чтобы иногда не послоняться по городу свободным человеком.

Конечно, воспитатели, особенно Ноль Нолич, были не в восторге от этого Зубова «устройства». Но они, видать, с самого начала решили, что рано или поздно парня турнут из училища, поэтому, мол, нет особого смысла тратиться на подобного рода психологические ребусы. Отрезанный ломоть, чего уж с ним возиться...

А между тем никакого особого «устройства» в Зубовой натуре не было в помине. Будь ребята и воспитатели повнимательнее, они бы обязательно заметили одну закономерность: Зубово исчезновение совпадает с теми днями, когда будущим каменщикам особенно часто приходят из дома письма и посылки. Посылки приходят с маминым теплом, которого Зуб никогда не знал, но о котором мечтал с тех пор, как помнит себя. Когда Зуба угощали чем-то домашним, у него было такое чувство, словно он крадет неположенное ему в жизни родительское тепло. Паренек страдал.

Но это бы ладно. Было тут и другое. Однажды в детдоме, когда он учился в первом классе, объявились родители одного мальчишки, закадычного Юркиного дружка. Этот счастливый случай взбудоражил малышню. Зубарев Юра твердо решил, что за ним тоже должны приехать. Да, за ним обязательно приедут! Не может такого быть, чтобы на него не хватило мамы на этом свете... или хоть папы.

Ночами, укрывшись с головой одеялом, он представлял себе, как это произойдет. Он так часто представлял себе это, что знал в лицо своих родителей, которых никогда не видел. Иногда засыпал со слезами на глазах, а заснув, долго счастливо улыбался или шептал что-то – звал...

С восьми лет Юра Зубарев стал тайком бегать на железнодорожную станцию встречать поезда. Ему всегда снилось, что мама приедет на поезде. С годами он разуверился в том, что родители живы, вернее сказать, окончательно поверил, что их нет. Однако привычка встречать поезда осталась. И в Луково, в училище, не изменил этой привычке.

–...Там и сторожить-то нечего, антоновка кое-где осталась, и все, – уговаривал Крутько. Оглянувшись по сторонам, он шепнул: – Сала возьму, вдвоем пошамаем.

– Шел бы ты со своим салом за сарай! – зыркнул на него Зуб.– Куркуль!

Санька покраснел. В общежитии все знали, какой он прижимистый. Придет ему посылка из дома – ни с кем не поделится. Спрячется за дровяным сараем и лопает втихомолку. Санькины земляки, которые с ним в училище приехали, рассказывали, что весь род крутьковский такой. Папаша хоть и об одной ноге, а двор у него, что поместье. Сунься к этим Крутькам с какой-нибудь надобностью, так во двор не пустят, у калитки продержат. Тюрьму не так огораживают, как это поместье обнесено. За оградой два кобеля корнохвостых рычат. Хозяин своим псам хвосты рубит, чтоб на людей злее были. Сынок, по всем приметам, в папашу пошел – за свое кровное горло переест.

Зуб обдумывал, стоит ли клевать на Санькину авантюру, а язык тем временем вспоминал вкус антоновки.

– Ну что, слабо? – презрительно растянул свои мокрые губы Санька. Это был его последний козырь: Зуб никогда слабаком себя не показывал.– Как хочешь, охотники и без тебя найдутся.

Крутько бы и не звал Зуба, но с ним спокойнее в таком опасном деле – колхозные-то сады отряхивать.

Зуб сглотнул слюну. Наплевать на Крутько, не в нем дело. Перед глазами – сад, всегда таинственный, манящий.

– Ну, гляди, нарвемся на сторожа, умоешься у меня! – Зуб показал Саньке шершавый кулак.

Тот стерпел, только носом беспокойно шмыгнул. Спросил:

– Пацанов поманить?

– Салом?

– При чем тут сало? Далось вам это сало...

Крутько шустро обежал комнаты и подбил еще человек семь любителей колхозных яблок. Мишку Ковалева не звал, поскольку – слабак. Но тот услыхал, что Зуб тоже собирается, и сам напросился.

Ребятня сдернула наволочки с подушек – воровать так уж воровать! Засунув их в карманы форменных молескиновых штанов, оравушка с гиком двинула за город.

Улица кончалась одноэтажными училищными постройками. Сразу за ними начинались поля, дальше – пруд, куда ребята бегали купаться. Еще дальше, за двумя широкими лесополосами, раскинулся большой колхозный сад. До него километров пять, не меньше.

Шли по невспаханному жнивью, дурачились, толкались, делали друг другу подножки. Когда это надоело, начали рассказывать всякие небылицы. Мишка Ковалев был до них падок, медом не корми. Спорили, в самом ли деле преподаватель материаловедения Степан Ильич – гипнотизер, или зря на него наговаривают. Санька Крутько клялся, что гипнотизер. Ему, вроде, ребята из прошлого выпуска рассказывали: один балбес довел Степана Ильича до белого каления, он взял и прямо на занятии загипнотизировал его – поставил стоять столбом, чтоб другим не мешал.

Зубу нравился этот немного мрачноватый человек. В нем он чувствовал спокойную, несуетную основательность. Взгляд пристальный, под таким взглядом ни соврать, ни увильнуть невозможно. Потому, видно, ребятня и определила Степана Ильича в гипнотизеры.

Когда про гипноз надоело, разговор как-то сам собой перешел на всяких ведьм и оборотней. По убеждению Ковалева, в старые времена они водились в каждой, даже самой зачуханной, деревеньке. Если Мишке верить, то его бабка три раза самолично оборотней видала. Однажды на ее глазах какая-то тетка вроде бы кувыркнулась через трухлявый пень, обернулась тележным колесом и покатилась в гору. Да так быстро! Вся деревня, от мала до велика, знала, что эта тетка с ведьмами покумилась.

– Дураки вы, – негромко сказал молчавший до сих пор Зуб.– Гагарин в космос летал, а они – ведьмы, оборотни...

На минуту все смолкли. Устыдились, должно, дремучести своей. В самом деле, у людей космос с языка не сходит, на уме всякие созвездия и туманности, к которым не сегодня-завтра полетят, а они нашли о чем судачить – о старушечьих бреднях. Опомнившись, Мишка Ковалев стал выдумывать научное объяснение оборотням, чтоб перед Зубом оправдаться. Спор снова разгорелся.

Сад начинался сразу за второй лесополосой. Не доходя метров сто до посадок, Зуб обернулся на шумливую ватагу:

– Кончай базарить!

Ребятня стихла, а разгоряченный спором Мишка продолжать долдонить свое:

– Я даже читал где-то, что оборотнями могут прикидываться природные гипнотизеры. Таких даже на особый учет берут...

Зуб на ходу выдернул из земли сухую подсолнечную будылку и, ни слова не говоря, огрел ею Мишку по спине.

– Чего ты? – отскочил тот.

– Не базарь, говорю!

Сад встретил настороженной, таинственной тишиной, полуобнаженными ветвями яблонь и груш. Всюду следы осеннего сбора урожая. Земля между рядами истоптана, исчерчена колесами повозок и машин.

Стоя за кустами лесопосадки, ребята внимательно оглядывали сад. Ни души. Но и яблок что-то не видать.

– Где ж твоя антоновка? – проворчал Зуб.

– Там, – неопределенно кивнул Санька Крутько.

Глаза у него сделались круглыми, мокрые губы тревожно подрагивали – загодя млел от страха.

– Где там – за кудыкиной горой?

– Надо ближе к сторожке, штукатуры там трясли.

Санька потянулся губами к листу боярышника, тронутого желтизной, откусил его и стал нервно жевать. Выплюнул, стал жевать другой. А глазами – стрель, стрель. Сзади под чьей-то ногой хрустнул сучок. Крутько шарахнулся в сторону, и был в этот момент похож на хорька. Зуб покосился на него, презрительно усмехнулся и вяло, почти безразлично сказал:

– Ладно, ребя, айда.

И первый вышел из зарослей.

В широких и голых междурядьях они сразу почувствовали себя беззащитными со всех сторон. Заозирались, заспотыкались о комья земли. Зуб почему-то подумал о зайцах: у них, поди, всю жизнь вот так...

Пройдя рядов пять, они увидели сторожку, а недалеко от нее – необобранные яблони. Крутько на ходу выдернул из кармана наволочку и азартно шепнул Зубу:

– Я ж говорил! Ну, грабанем!..

Вдруг впереди, метрах в сорока, от раскидистой яблони отделилась тоненькая светлая фигурка с ружьем наперевес. Ватага встала как вкопанная.

– Хы... девчонка, – опомнился кто-то за спиной Зуба.

– А ну, назад! – зазвенел над садом суровый голосок.– Чего рот разинули? Назад, говорю!

Это было так неожиданно, что ребятня не кинулась врассыпную, как ей положено делать в таких случаях, а продолжала стоять.

– Ты чего тут ползаешь? – крикнул Зуб первое, что пришло в голову.

– Не твоего ума дело! – отрезала девчонка.– Убирайтесь, не то стрелять начну!

– Да у тебя и патронов-то нету!

– Не беспокойся, имеются! Поворачивайте, говорю!

Беспрекословно подчиниться такой пигалице, пусть даже она с настоящим ружьем?! Нет, этого они не могли себе позволить. Яблок им скорее всего не видать, но и позорно драпать не собираются. Еще чего!

– Не бойтесь, – как можно спокойнее сказал Зуб.– Какой дурак патроны ей даст?

– Не уйдете? – угрожающе спросила малолетняя сторожиха, и в ее голосе вместе с угрозой зазвучала растерянность.

– Дай яблок натрясти, тогда уйдем! – крикнул кто-то из ребят.

Девчонка отвела ствол ружья немного вбок, крепко зажмурилась и выстрелила. К ее ногам шмякнулось крупное яблоко.

– Если другой раз пальну, – чуть не плача закричала девчонка, – на себя пеняйте! Не дожидайтесь!

Орава сначала попятилась, а потом трусцой отбежала к лесополосе и скрылась в кустах. А там, оказывается, уже сидел Крутько. Когда ж он успел?

– Я ее раз уже видел, – зашептал он, и голос его подрагивал.– Со сторожем тут ходила, внучка, наверно.

– Вот малолетка! – не то со злостью, не то с восхищением сказал Зуб.

Что ни говори, а девчонка ему нравилась. Такая, наверно, хоть где не пропадет.

– Эта малолетка солью в зад влепит – не обрадуешься.

– Ага! Неделю в тазике будешь отмокать.

Зуб с прищуром поглядывал в ту сторону, где за яблонями время от времени мелькало светлое платьице. Поразмыслив, он велел разделиться на две группы и двигаться в разные стороны.

– Мальчики, я вас прошу, уходите по-хорошему! – звенел голосок невидимой из-за яблонь малолетки.

Она, конечно, следила за ними и сразу разгадала хитрость.

– Теперь пусть стреляет! – злорадствовал Крутько.– У нее, может, и был-то один патрон – у деда стянула.

Ба-ах! – снова разнеслось по саду. Ребята невольно втянули головы в плечи, но не остановились.

– Давай, давай, пали! – крикнул Санька и противно захохотал, как хохочут перепуганные, но не сознающиеся в этом люди.

Остальные тоже засмеялись, засвистели, заулюлюкали – старались отогнать от себя страх, который так и лип к шкурам. Мишка Ковалев подбежал к яблоне, на верхушке которой осталось немного антоновки. Остальные кинулись подбирать падалки. Каждому и по десятку не досталось.

Двинули дальше. В открывшемся междурядье Зуб увидел далекую уже фигурку в светлом платьице. Девчонка стояла на прежнем месте, не кричала и, как видно, не собиралась больше стрелять.

– Вот лопухи! – вопил Санька, кривя слюнявые губы.– Сторожиху нашли! Пусть скажут спасибо, что ружье не отобрали.

– Дед, наверно, захворал, за себя оставил.

– Лопух этот дед! Дундук!

– Гляньте, антоновка!

– Где, где? – закрутила головами ребятня.

В глубине сада гнула ветки ядреная желтая антоновка. Зуб снова ощутил на языке кисло-сладкий, острый вкус яблок.

– Бежим!

К антоновке кинулись с гиком, с посвистом, замахали над головами наволочками. Теперь все нипочем! Сад, можно сказать, отвоеван, греби – не хочу!

Литые, словно синим инеем тронутые яблоки ударили в землю густо, гулко. Кулаки, а не яблоки! Ахнет такое по маковке – круги пойдут перед глазами, а по спине придется – выгнешься.

Зуб уже набил антоновкой полнаволочки, как вдруг услышал шум приближающейся машины. Все замерли, настороженно вглядываясь в прогалы между деревьями.

Зуб вспомнил: другой раз, мол, пальну, так пеняйте на себя, не дожидайтесь. Ясно теперь, что означает второй выстрел. И каждый из ватажки, должно, подумал о том же: девчонка подавала сигнал… А может, машина проезжая, не имеет к этому саду никакого отношения?

Грузовик вынырнул из междурядий неожиданно. В кузове стояли трое. У каждого в руках поблескивал вороненый ствол ружья.

– Тикай! – крикнул Зуб и кинулся к лесополосе.

Бах! Ба-бах!

Над головой коротко шикнуло.

«Дробь», – догадался Зуб.

Он протаранил кусты посадок и вырвался на жнивье, чуть не потеряв форменную фуражку. Впереди, через поле – вторая лесополоса, до нее с полкилометра. Побросав под яблоней набитые наволочки, по пятам чесала ребятня – Мишка, Санька и еще двое.

– Врассыпную! – не оборачиваясь, крикнул Зуб.– Переловят!

Главное – дотянуть до второй лесополосы. Она такая широкая и густая, что ловить их там будет бесполезно. По той полосе можно далеко уйти.

Гул машины слышался где-то позади. На минуту даже показалось, что гул отдаляется. Пугнули, наверно, и повернули назад.

Зуб оглянулся в ту секунду, когда из посадок на жнивье вынырнул грузовик. Значит шофер искал проезд через заросли.

Ноги чуть касаются земли, в ушах – ветер. Скорее! Еще быстрее!! Лишь бы до зарослей, а там ищи-свищи.

Бах! Бах!

Зуб понимал, что целят над головами. Для острастки, чтоб на землю попадали.

Тяжелое дыхание сзади, кажется, Мишкино, перешло в жалкие всхлипы.

– Дяденьки! – завизжал вдруг Мишка и сразу отстал.– Не надо!..

Посадка все ближе. Но и машина почти за спиной.

Зуб снова оглянулся на мгновение и увидел, как из кузова на ходу сиганул парень и кинулся к Мишке Ковалеву. Один готов.

– За тем давай! – вопили с машины.– Жми!

Зуб почему-то понял, что это о нем.

Крутько же в это время начал петлять по полю, и стрелки, должно, решили, что словить такого петлялу – плевое дело.

Глотка стала тесной для дыхания, грудь распирало до боли, а ноги еле поспевали одна за другой и слабели с каждой секундой. Зуб скосил глаза. Объезжают слева. Неожиданно он рванулся наискосок к машине.

– Разворачивай! – завопили в кузове.

На полном ходу машина сделала огромную петлю, но Зуб уже снова бежал к посадкам.

– Ну, стервец, держись!

И снова – бух! бух!

Посадки – рукой подать. Но машина снова обгоняет. Уже спрыгивают на землю парни. Зуб рванул в сторону. Погоня – за ним. Один прямо на пятки наступает, в затылок дышит.

Зуб оглянулся и рухнул на землю. Увалистый парень перелетел через него, со всего маху зарылся лицом в колючее жнивье и взвыл от боли. Зуб вскочил как на пружинах, но тут на него налетел второй стрелок. Они покатились в обнимку по стерне. Зуб остервенело вырывался, но куда там – ручищи у парня, как медвежьи лапы. Да и тот, с ободранным обличием, подоспел.

– Врешь, воробушек, не улетишь!..

Поймали троих. Саньку Крутько сцапал шофер. Допетлялся.

Через четверть часа машина мчалась по селу и скоро остановилась у крыльца длинного приземистого дома. «Колхоз им. Чапаева», – прочли ребята прибитую над крыльцом вывеску.

Парни в промасленных спецовках высаживали из кузова троицу, крепко держа каждого за шиворот. Процессия двинулась к крыльцу. Там на лавочке сидел сморщенный старичок в драном малахае и пыхал козьей ножкой.

– Кто ж такие? – спросил он, ласково улыбаясь.

– Воры, кто ж еще! – воскликнул парень, будто удивляясь стариковой недогадливости. Из его губы, разодранной о стерню, все еще сочилась кровь.– В сад, паскудники, лазили!

– А-а... В сад – первое ребячье дело, – все так же ласково заметил старик и, вытянув губы трубочкой, бережно принял в них обмусоленную цигарку.

Вошли в длинный темный коридор. Один из парней отворил какую-то дверь и сказал через порог:

– Привезли, Афанась Петрович! Заводить?

– Давай, давай! – донесся густой, как из трубы, бас, и в комнате что-то нетерпеливо громыхнуло.

Зуба не очень дружелюбно двинули в спину, и он первым перешагнул порог.

Комната была уставлена столами и шкафами, в углах лохматились аккуратные снопы разных злаков. Расставив для прочности ноги в хромовых сапогах и заложив руки за спину, посреди комнаты стоял огромный человек с суровым лицом. У Зуба мелькнуло, что если этому человеку приделать бороду и повесить на пояс булатный меч, то будет вылитый Илья Муромец. Строгого, военного вида человек. Изрядно поношенный офицерский китель так плотно облегал могучие плечи, что повернись неосторожно либо напряги как следует мышцы – ни одного целого шва не останется. Даже по тому, как человек стоял, видно было, что это и есть председатель колхоза имени Чапаева.

– Ну что, яблошники, хорош у нас нынче урожай, а? – с усмешкой зарокотал Илья Муромец, и ребята смекнули, что от этой его оживленности добра не дождешься.

Откуда они есть, председатель и не думал спрашивать. Черные гимнастерки, форменные фуражки, ремни с бляхами, на которых вытеснено «СУ», указывали точный адрес.

– Слышим, Надюха стреляет! – с азартом начал рассказывать парень с разодранной губой.– Раз ахнула да другой. Ну, зовет...

– Молодцы хлопцы! – весело гаркнул председатель.– От лица чапаевцев – молодцы! Так и надо – по-военному!

– Стараемся, Афанась Петрович, – расплылись парни.

– Вот-вот. А то от них спасу нет.– Он развернул свои необъятные плечи к яблошникам.– А? Отбою, говорю, нету от вас!

Ребятня жалась к стене у двери и исподлобья поглядывала на председателя. Мишка Ковалев беспрерывно шмыгал носом. Шмыгать он начал с той минуты, как их изловили.

– Ну, теперь я сам с ними, – сказал председатель.– Гляньте, где там мой Колька. Скажите, чтоб машину к самому крыльцу подогнал, впритирку.

– Ладно, Афанась Петрович.

– Ну, так что, яблошники? – снова зарокотал председатель, когда за парнями закрылась дверь.– Отвечать придется.

– Дяденька, – пустил давно приготовленную слезу Мишка Ковалев, – мы ж первый раз...

– Мы ж только мимо шли, мы и не хотели, – взялся дурить Крутько и тоже умело скривил мордаху.

– Отставить! – посуровел председатель.– Нытьем меня не возьмешь! Умели воровать, умейте и отвечать!

Зубу стало неловко, что эти хлюпики распустили нюни перед таким богатырским человеком. Он переступил с ноги на ногу и угрюмо, с вызовом буркнул:

– Ответим.

– Вот это мужской разговор! – похвалил председатель. Он открыл дверь и крикнул в коридор, будто жернов по нему прокатил: – Колька! Где он там?

– Бегу, Афанасий Петрович! – донеслось с улицы.

– Да не беги, сейчас поедем! Подогнал?

– Так точно!

Председатель отстранился от двери – и пойманным:

– Слева по одному шагом арш! Колька, принимай гавриков поштучно! Да гляди, чтоб не драпанули, голову сыму!

Драпануть было мудрено. Газик – в метре от крыльца, а на часах стоит расторопный Колька и каждого «гаврика» принимает за шиворот.

Старик в малахае все еще сидел на скамейке и весело смотрел на все это представление.

– Командуешь, товарищ полковник? – улыбчиво спросил он председателя, когда тот появился на крыльце.

– Командую, дед, командую, – по-хозяйски оглядывал тот улицу с высоты крыльца.– Шел бы ты сад сторожить, а?

– Не-е, – засмеялся старик, мусоля цигарку.– Ружжа боюсь. Меня, милок, как еще в гражданскую контузило...

– Контузило-то куда? – перебил его председатель.

– Да вот, как бы тебе доложить, в темя, в самый центер.

– Эт нехорошо – в центер. Надо было мягкое место подставлять.

– Да как жа? – растерянно заморгал дед.– Ежли б знать, с какого она зюйда прилетит...

– Ну, бывай здоров, дед, – снова перебил его председатель.– Некогда нам.

– И куды ж вы гуртом-то?

– К условному противнику, дед.

Востроносый Колька с прочной печатью озабоченности на лице захлопнул за яблошниками дверцу. Председатель с великим трудом протиснулся на переднее сиденье. Машина испуганно присела под ним и словно бы охнула. Шоферу осталось места всего ничего.

– Давай, Колька, в училище ихнее, – бросил полковник.– Мы его с хитрого фланга возьмем без единого выстрела.

Ребята переглянулись и вовсе поскучнели. Всю дорогу председатель молчал, словно опасаясь, как бы от его могучего рокота в машине не сломалось что-нибудь хрупкое. Только перед самым училищем он чуть повернул голову на бычьей шее и сказал:

– Я не знаю, что там вам будет – выгонят или на гауптвахту посадят, но капустку мне училище уберет. Вот так. Есть у вас гауптвахта?

– Нету, – пискнул Ковалев.

– Ты слыхал, Колька – у них даже гауптвахты нету. Надо же!

Шофер хмыкнул и покачал головой, не отрывая взгляда от бегущей под колеса дороги. Дескать, как они там живут без гауптвахты, уму не постижимо.

Подъехали удачнее некуда: директор училища как раз спускался с крыльца административного корпуса. Домой, видно, собрался. Председатель в два мощных рывка выпростал свое тело из машины, отчего она сильно раскачалась, поздоровался с директором как со старым знакомым и крикнул:

– Колька, выпускай яблошников!

Пока ребятня робко вылазила, он объяснил директору, что к чему. Тот заколыхался от негодования, лицо его сразу увлажнилось.

– Так...– полез он за платком.– Так... Мы с ними разберемся, я вам твердо обещаю. С Зубаревым, например, все решено, хватит его прощать. Я обещаю, что мы самым строгим образом...

– Ну, это уж вы тут как знаете, – перебил его председатель, возвышаясь над всеми утесом.– Меня другое волнует. Конечно, жаль будет, если об этом случае узнают где положено. Ведь набеги на сады из года в год... Одним словом, поговорить надо.

И он указал глазами на вход в административный корпус.

– Конечно, прошу, – засуетился директор. И ребятам: – Кто зачинщик? Ну!

Те понуро молчали.

– Я вас спрашиваю! Ты, Зубарев?

Молчание. Только Мишка Ковалев без устали шмыгал носом.

– Ну, с тобой, Зубарев, все решено. А зачинщика найду, на пару выгоню. Вон! Вон все, пока не позову!

– Эт который Зубарев? – поинтересовался председатель.– Коренастенький? Ничего, подходящий паренек.

В общежитие шли молча. Мишка Ковалев, перестав вдруг шмыгать носом, первый кинулся в дверь, будто спасался от директорского гнева. В коридоре Зуб не выдержал и со злостью сказал Саньке:

– Что, сторожить нечего? Трепло! Врезать бы тебе...

Крутько смолчал. Перед тем как пойти в комнату, он хмуро бросил:

– Хана мне теперь.

Он огляделся по сторонам, поманил Зуба в угол коридора и со страдальческой миной зашептал:

– Слышь, Юра, если меня вместе с тобой выпрут, как зачинщика, я пропал – убьет отец.

– Так уж убьет, – хмыкнул Зуб, удивляясь, что Крутько назвал его по имени.

– Убьет, верно говорю! Он припадочный, не помнит даже, что делает. Пощупай шрам на голове. Вот тут. Это он костылем меня. Насилу отняли. Не веришь?

Санька снова оглянулся – не слышат ли их. Шепот его стал еще просительнее:

– Юра, скажи, что ты подбил пацанов, а? Тебе ж все равно теперь.

– Почему это все равно?

– Ну... директор же сказал, что с тобой все решено. Значит хоть так, хоть так – выгонит. А зачинщика вместе с тобой. Зачем же двоим?..

– Паразит ты, Санька! – не выдержал Зуб.– Руки об тебя неохота марать.

Зуб повернулся, чтобы идти в комнату, но Санька вцепился в его рукав.

– Ну ладно, ну паразит... Юра! Что тебе стоит, ты ж свой парень!

– Какой я тебе свой, отвали!

Крутько скривил мордаху, вот-вот заплачет. Зубу представилось на секунду, как припадочный отец, который хвосты собакам рубит, будет убивать сына, как тяжелый костыль проломит ему голову, и Синька останется лежать белый, как полотно, в большой луже крови. А все из-за него, Зуба, который не хочет назваться зачинщиком. В самом деле, что изменится? Зачинщик он или не зачинщик, из училища вышвырнут.

– Ладно, не ной, – мрачно бросил Зуб.

– Скажешь, Юра? – оживился Крутько.– Скажешь, да?

– Скажу. Исчезни.

– Все, исчезаю! Вот это я понимаю – друг! Дай пять!

– Иди ты... Друг выискался.

– Юра, исчезаю! Сала хошь?

Зуб плюнул и ушел.

Саньке Крутько сразу стало беззаботно и весело. Когда один за другим собрались рассыпавшиеся по всей округе яблошники, он с оглядкой на дверь – как бы Зуб не вошел – стал с жаром рассказывать, как их изловили, как привезли сначала в колхоз, потом в училище, как смешно задыхался директор («Ребя, вот умора!..»). Выходило, что это была развеселая прогулка, да и только. Остальным, конечно, крупно не повезло, что они не полезли в сад и не попали в забавную передряжку. По этим рассказам Санька Крутько выглядел настоящим молодцом?

Назавтра, в первой половине дня всем троим велено было явиться на педсовет. Ребята сообразили, что в этот раз дело пахнет керосином. Крутько не терялся. Он загодя предупредил всех яблошников, что Зуб добровольно берет основную вину на себя. Глядите, мол, чтоб у всех в одну дуду получалось!

Ребята провожали Зуба на педсовет с таким чувством, словно видят его в последний раз. Одни хвалили: верный кореш, за таким нигде не пропадешь. Другим же эта затея совсем не нравилась. Эти называли Саньку Крутько хитрозадым и всякими другими нехорошими словами.

Но что бы там ни говорили, а забрать назад свое обещание Зубарев уже не мог. В таких случаях заднего хода у него просто не было.

Директорский кабинет был в конце коридора административного корпуса. Ребята остановились перед дверью, обитой черным дерматином, и не решались постучаться. Ждали, когда вызовут.

Дверь была закрыта неплотно. Мишка Ковалев заглянул в щелку, увидел, как много в кабинете народу, и задрожал пойманным птенчиком. Кто бы знал, как ему хотелось драпануть из этого полутемного коридора!

– Чего трясешься? – накинулся на него Санька.– Смотреть на тебя тошно.

– Сам не наложи, – зыркнул Зуб, и Крутько покорно смолк.

Голоса из кабинета стали доноситься громче. Похоже, там спорили.

–...Это же хулиган какой-то!

Зуб узнал голос Ноль Нолича и был уверен, что если «хулиган», значит в его адрес. Ребятня прислушалась.

– Я не могу уразуметь, товарищи, во имя чего либерализм, – кипятился Ноль Нолич.– Он же страха не ведает! В нем не воспитали ни ответственности, ни страха!

– Да-а, чертенок без страха и упрека...

Все ясно: педсовет решает судьбу троицы.

– Поверьте, Николай Нилыч, у меня тоже запас терпения не бесконечный.– Это голос директора.– Но ведь если не он зачинщик, то отчислять придется сразу двоих. Непозволительная для нас с вами роскошь, по головке за это не погладят.

– Но почему мы обязательно должны выгонять зачинщика, если это не Зубарев? Почему?

– Да потому, Николай Нилыч, что справедливость этого требует.– Даже за дверью было слышно, как тяжело дышит директор.– Элементарная справедливость.

Снова возмущенный голос Ноль Нолича:

– Вот уж драгоценность этот Зубарев! Нет, товарищи, я даже представить себе не могу, что кого-то мы отчислим, а Зубарева оставим. Что за либерализм?

– Странное дело, – вмешался третий голос, принадлежавший Степану Ильичу, преподавателю материаловедения.– Почему директор уговаривает мастера? Почему не наоборот? Неужели этот самый Зубарев стал для вас, Николай Нилыч, таким уж бельмом? Откуда столько злости, скажите мне. Зачем вы добиваетесь от него рабского страха?

– Многоуважаемый и всеми нами почитаемый Степан Ильич! – повело мастера на обычные словесные выкрутасы.– На вас когда-нибудь выливали ведро холодной воды?

– При чем тут это?

– Если не выливали, то вам повезло. А на меня, представьте, выливали.

– Ну и как, помогло?

–...И сделал это ваш драгоценный Зубарев.

– Почему мой? Вы у него, с позволения сказать, мастер.

За дверью слышалось веселое оживление педсовета.

– Если б я порассказал, что он еще выделывал, то вы бы его не защищали.

– А что он еще с вами выделывал? Это интересно.

– Попрошу не шутить со мной! – взвизгнул Ноль Нолич.

– Товарищи, товарищи! – постучал по столу директор.– Давайте прекратим... Я все же уверен, что зачинщик Зубарев, очень это на него похоже. Поэтому и спорить нам не о чем – отчислим одного.

Кто-то плотнее прикрыл дверь, и ребята отпрянули. Санька настороженно и заискивающе посмотрел на Зуба.

– Ну что, не продашь? – жалко и вымученно улыбнулся он.– Железно?

Зуб не успел ответить – распахнулась дверь.

– А-а, голуби сизые! – воскликнул Ноль Нолич.– Они уже тут! Прошу, покорнейше прошу! – И он даже шаркнул ножкой.

Взгляды педсовета остановились на вошедшей троице. А больше всего они ощупывали Зубарева, словно пытаясь угадать, есть ли у этого «хулигана» совесть, коль он способен вылить на своего мастера ведро холодной воды.

Мишка еще за дверью начал шмыгать носом. На лице же Саньки Крутько пропечаталось такое отчаянное раскаяние, что наверняка кто-нибудь из педсовета захотел подойти и погладить его по головке. Только этот невозможный Зубарев поглядывал на всех исподлобья, словно не он, а педсовет в полном составе лазил в колхозный сад трусить антоновку.

Директор поднялся, промокнул лоб огромным платком и, сдерживая одышку, заговорил со строгостью, на какую только был способен:

– Разговор будет серьезный. Очень серьезный! Но сначала педсовету необходимо знать, по чьей инициативе совершено это возмутительное – я повторяю: возмутительное! – хулиганство.

– Преступление, можно сказать! – встрял Ноль Нолич.– Вы хоть знаете, что из-за вас училищу придется всю капусту убирать?

– Терпение, Николай Нилыч, – прервал его директор.– Ну, мы ждем признания.

Зуб почувствовал, как Санькин локоть легонько коснулся его – раз да другой.

– Что, смелых нет? – повысил голос директор.

– Есть, – негромко, но твердо сказал Зуб.

– Что значит – есть? Говори точнее, ты зачинщик?

– Я.

Директор снова промокнул лоб и задышал с легким посвистом.

– Ну-ка, Крутько, подтверди – он?

Синька дрогнул всем телом, будто его шырнули под ребро. Он мгновенно залился краской, угнул голову и уронил себе под ноги:

– Он.

Зуб не утерпел, покосился на него и презрительно хмыкнул. И тут же поймал на себе пристальный взгляд Степана Ильича. Хотел выдержать этот взгляд, но не смог – отвел глаза.

– Ну вот, а вы говорите! – повернулся к педсовету довольный Ноль Нолич.– Все стало на свои законные места.

– Нет, тут что-то не так, – негромко сказал Степан Ильич.– Тут что-то неладно.

– Что тут неладного, скажите на милость? – окрысился на него мастер.

Но Степан Ильич даже не взглянул на него.

– Неладно что-то с Зубаревым. Зубарев, хочешь, я скажу, почему ты берешь на себя вину? – Взгляд Степана Ильича словно привязь – никуда от него не уйдешь. Крутько даже дышать перестал.– Ты считаешь, что тебя в любом случае отчислят из училища, дескать, семь бед... Верно говорю?

У Зуба мелькнуло, что Степан Ильич читает его мысли. Может, в самом деле гипнотизер? Но он упрямо повторил:

– Я зачинщик.

– Ты думаешь, мы тут героя выявляем? Нет, Зубарев, нам надо знать правду.

– Степан Ильич, я вам удивляюсь! – возмутился Ноль Нолич.– Это возмутительно!

– А я вам удивляюсь, Николай Нилыч, – спокойно повернулся к нему преподаватель.– И, заметьте, давно.

Тут директор резко постучал карандашом по столу:

– Товарищи, давайте без излишеств! – Он сердито попыхтел и добавил: – Все ясно. Прошу педсовет высказываться.

Педсовет помолчал, потом кто-то кинул первый камешек:

– Да, преподнесли подарочек... в капустном листе.

– Учебную программу не сорвать бы.

И началось. Зуба стыдили, бранили, кляли. Ему чего только не припомнили. У Ноль Нолича, оказывается, отличная память на этот счет. Все складывалось так, что паршивца Зубарева надо не только из училища турнуть, но еще и в милицию сдать как опасного для общества субъекта. О Саньке же с Мишкой словно забыли, а о нем все говорят, говорят.

Сперва Зуб старался слушать равнодушно. Ведь все заранее решено, что ж расстраиваться теперь. Одно неясно: коль решено выгнать, зачем же напоследок валить на него все подряд, без разбору? Может, просто пар выпускают? Или сами перед собой оправдываются? Зуба это стало задевать за живое. Под конец он уже еле сдерживался, чтобы не выбежать из директорского кабинета, хлопнув как следует дверью.

– Этого голубя сизого и в колонию-то не примут!

– Как дальше жить будешь, Зубарев?..

– И выпороть некому – детдомовский. А ведь, что ни говорите, помогает иногда, ой, как помогает!

– Ничего, на стройке с ним чикаться не станут.

– Товарищи! – Это Степан Ильич поднялся.– У нас есть опасность перегнуть палку. Я вот думаю: воспитывали мы Зубарева или просто наказывали? Разница, заметьте, большая.

– Многоуважаемый Степан Ильич! – ударился в свое обычное ехидство Ноль Нолич.– Вам не кажется, что мы сейчас находимся на педсовете? Вы кого собираетесь обсуждать – меня?

Директор снова постучал карандашом:

– Без излишеств, без излишеств! Степан Ильич, по существу вопроса, пожалуйста. У вас все? Кто еще?

– Дам тебе один совет, Зубарев, – начал один из мастеров.– Хорошенько запомни, на всю жизнь...

– Видал я все ваши советы! – неожиданно звонко, совсем по-мальчишески крикнул Зуб, и подбородок его предательски дрогнул.

– Как ты ведешь себя на педсовете?! Распустился, дальше некуда!

– Вот-вот, я с этим голубем сизым больше года чикаюсь.

И педсовет повело на второй круг. Ноги сами собой развернули Зуба. Он выскочил в коридор и, если бы кто-то попался на его пути, сшиб бы, наверно.

– Какое хамство! – неслось вслед.– Вы только подумайте!

Подальше отсюда, в поле куда-нибудь!..

– Зубарев, вернись, тебе говорят!..

«Идите вы все!»

Зуб силился не распустить нюни. Он давно, еще в детдоме, разучился плакать, и сейчас не простил бы себе такую подлую слабость.

Скорой нервной походкой он шел прямиком через убранное пшеничное поле. Понемногу успокаиваясь, сбавил шаг. Унылая порожняя земля. Скучно желтеющие далекие лесопосадки. Небо казалось хмурым, заляпанным рваными, неопрятными тучами. Все подстать настроению.

Из разговоров на педсовете он понял, что его пошлют в пятое стройуправление, и будет он там работать в бригаде каменщиков Ермилова, которая шефствует над их группой. Хоть тут повезло.

Зуб знал Ермилова по весенней практике. Мужик строгий, даже суровый. Но ребятам он отчаянно нравился своей справедливостью и умением работать как никто другой.

Зубарева бригадир выделял из всех. Подойдет, понаблюдает за ним и скажет:

– Ну-ка сними шнур, по наглазной линии попробуй класть.

После проверит кирпичную кладку и бросит:

– Умеешь. Вот где твой хлеб, парень.

Это у него самая большая похвала.

Однажды Ермилов решил показать ребятне класс. Отобрал себе человек пять в подсобники – кирпич и раствор подавать, – расставил всех по местам, засек время и рубанул мастерком воздух:

– Поехали!

Как он клал стену! Он словно жонглировал кирпичами и быстрым мастерком. Казалось, у бригадира Ермилова не две руки, а больше, как у индийского божества. При бешеной скорости ни один кирпич не лег криво, все швы, как потом проверили, были хорошо заполнены раствором.

Кирпич – ляп, мастерок – жик! Ляп-жик! Ляп-жик! Ребята взмокли на подаче, а Ермилов знай подгоняет:

– Не зевай, рабочий класс, поворачивайся!

Ляп-жик, ляп-жик! Ряд за рядом, ряд за рядом...

Зуб вместе с Крутько ставил кирпичи на ребро под строгим углом, чтобы Ермилов мог брать их, почти не глядя. Минут через двадцать заныли руки, заломило спину. Но никто не посмел бы даже себе признаться, что устал. С Ермилова, с того вообще пот градом катил, рубаха на широченной спине – хоть выжми. Он тоже не желал скоро сдаваться, решив, должно, преподать молодежи такой урок, чтоб на всю жизнь запомнился, чтоб долго на этот день можно было оборачиваться.

Любо и весело было метаться по строительным подмостям в этой вихревой работе. Бывают же счастливые минуты, которые часов дороже!

Когда подмости стали низки для стремительно выросшей стены, Ермилов хрипло крикнул:

– Шабаш, рабочий класс!

И тяжело опустился на ополовиненный штабель кирпича. Грудь его ходила ходуном.

Зуб вымотался порядочно, но не поленился слетать в бригадную теплушку за ведром воды. Первый ковшик подал бригадиру. Ермилов осушил его одним духом, длинно крякнул, подмигнул Зубу и выплеснул остаток на его обнаженную потную грудь. Тот не дрогнул.

От строгости и неразговорчивости Ермилова не осталось и следа. Работа его опьянила.

– Умотали, чертенята! – весело кричал он на весь объект.– Ну, чертенята! Они кого хошь умотают! Вот ты, – кивнул на Зуба, – кончишь свое училище, ко мне просись. Понял?

Выходит, Зуб попадает к Ермилову досрочно. Только помнит ли бригадир, что звал его к себе?

Перейдя широкое поле. Зуб вышел на окаймленный старым ветельником, заросший пруд и долго сидел на безлюдном берегу. Было так одиноко, так обидно за свою жизнь-невезуху, что несколько раз откуда-то изнутри поднимался к горлу шершавый комок. Зуб задирал голову и ждал, когда комок исчезнет, истает, чтоб легче дышалось.

Высоко-высоко плыли облака. Плыли они степенно и даже торжественно, не суетясь, не обгоняя друг друга. Путь их лежал прямиком на восток, в далекую Сибирь. Зубу подумалось, что хоть одно из этих облаков должно доплыть до Каримских Копей, где живет его дядька Василий Павлович – тот самый единственный из оставшихся или известных ему родственников. Превратиться бы в такое чистое облако и уплыть к нему в Сибирь. Там, должно, было бы все по-другому.

За все время дядька прислал своему племяннику несколько куцых писем и в каждом напоминал, что писать не умеет, не научен этому, так что, мол, не обессудь. Туманно упомянул, что раньше никак не мог разыскать Юрку, потому как «больно далеко меня задвинули, оттуда, племяш, писем не шлют и как зря не отпускают». А в последнем письме звал к себе. Совсем, говорит, состарился, и старуха моя померла, остался как былка на ветру, и ни одной родимой души нету.

Звал дядька настойчиво, даже описал с подробностями, как доехать: поездом до Новосибирска, а оттуда на абаканский, от Абакана же до Каримских Копей ходит автобус. Соберешься, говорит, – вышлю денег на дорогу. Крепко, видать, прижало человека. Зуб это чувствовал. После «до свидания» приписочка была сделана: «А в Копях взажмурки меня найдешь. На въезде стоит кирпичный заводишко, так от него третий дом мой. Горняцкая, 2».

На всякий случай адресок этот Зуб запомнил.

И хочется ему к дядьке, и понимает, что нельзя ехать обузой к незнакомому, хоть и родному, человеку. Ну, кто он такой, Юрка Зубарев, что умеет в жизни? Кабы училище закончить да получить твердую специальность, тогда и печали нет. А то ведь все у него через пень-колоду. Из училища – теперь уж и не гадай – выгнали. Да еще неизвестно, как на стройке дела пойдут.

Глядя на парад пышных облаков, Зуб думал: хорошо жить тому, у кого впереди что-то светится – огонек какой, звездочка ли. А у него впереди что есть? Да ничего! Нет у него, если разобраться, никаких особых желаний, дни как-то по-глупому проходят. Позавчера на вокзале проболтался, вчера за этой распроклятой антоновкой лазил, а сегодня из училища шуганули. Завтра еще что-нибудь в том же духе...

Нет, баста! Дальше все должно идти по-другому. Кончилось детство, все до единого денька вышло. Шестнадцать – это, брат, уже не детство, паспорт имеется. Думать надо. Он не крайний в этой жизни, хоть и детдомовский, про него тоже подходящая звездочка сыщется. Для начала поработает у Ермилова, получит разряд, стены научится класть не хуже самого бригадира. Ну, само собой, оденется, как все добрые люди одеваются. Не век же в казенных молескиновых штанах ходить. Днем – работать, вечером – учиться. Сначала вечернюю школу одолеет, потом и дальше можно. В институтах, поди, не особые какие-нибудь учатся.

А можно еще так: получить разряд и ехать к дядьке, в Сибирь. Родная ведь душа. Да и край какой – мечта! Должно, и там институты есть. Дядька одинокий стал, Зуб тоже как перст. А вдвоем они уже кое-что...

– Зуб! Вот ты где!

К берегу шел Санька Крутько. Лыбится так, что аж уши мешают. За ним плелся настороженный Мишка Ковалев.

– Так и знал, что ты сюда смылся.

– А ну чешите отсюда! – медленно поднялся Зуб.

– Ты чего?! Мы ж к тебе по-хорошему.

– Вот и чешите по-хорошему! Пожалеть захотелось? А ну!..

Он поднял увесистый камень.

– Юра, мы ж...

Крутько увернулся от голыша и отбежал назад.

– Директор сказал, чтоб ты за направлением шел. Тебя в пятое управление...

Второй камень не долетел. То и дело оглядываясь, ребята поплелись назад. У Мишки глаза такие виноватые, будто он – причина всего, что стряслось сегодня на педсовете. Зубу даже подумалось: приди Мишка сюда один, без этого мокрогубого, он бы его не прогнал.

Зуб лег в холодную траву. Земля припахивала осенью.

Хорошо бы простудиться, схватить воспаление легких. Его тогда положат в больницу, станут за ним ухаживать. Медсестра будет прикладывать к его горячему лбу свою мягкую добрую ладонь, говорить ласково и смотреть так, как умеет, должно, смотреть и говорить только один человек – мама.

Облака задергались, затуманились, стали наползать одно на другое. Зуб крепко зажмурился, рывком перевернулся на живот и уткнулся лицом в траву.

Один раз он уже болел воспалением легких – в детдоме. Бегали всем классом на лыжах, он, разгоряченный, потный, наелся сдуру снега – и готов. Была больница, были ласковые руки и глаза, полные сострадания. И все, кто тогда узнавал, что он детдомовский, относились к нему с непривычной лаской, наперебой угощали всякой всячиной. Зуб был счастлив, он даже уставал от такого внимания и мучился от смутного ощущения, что счастье это не его, а словно бы украденное или незаконно, ошибочно полученное. Будто счастье, как это бывает с письмами, перепутало адреса и привалило ему по недоразумению. Настоящий же адресат сидит где-то и дожидается у моря погоды.

Однажды ночью, когда он почти выздоровел, Юре Зубареву даже привиделось, что в дверях больничной палаты появился сердитый человек, пригляделся к нему и крикнул с негодованием: «Да это ж не он! А ну, мотай отсюда!»

Зуб со страхом проснулся и долго смотрел в светлый квадрат потолка. Он мечтал о чуде: вдруг выяснится, что ласковая медсестра и есть его потерянная или потерявшая мать. Вот это было бы счастье!

Но чудеса такие разве случаются?

Группы, наверно, уже двинули на обед. Крутько, поди, сбегал за дровяной сарай и слопал шматок сала. Теперь сидит в столовке, наворачивает борщ и в десятый раз пересказывает, как они вчера лазили в сад и какое из этого вышло интересное приключение.

Зубу вспомнилось, как однажды на занятии по материаловедению он попал с Санькой за один стол. У Крутько в учебнике вместо закладки лежала пилочка для ногтей. Кончик у нее был интересный – вроде пики, какие бывают на копьях.

– Попробуй, – шепнул Санька.– Как скальпель отточил. Операцию можно сделать.

– Тоже мне хирург.

– А что, я крови с детства не боюсь. Дай руку, я тебе чуточку надрежу.

– Нашел дурака.

– Боишься? Эх ты, слабак!

Крутько, видно, очень хотелось попробовать свой скальпель на живом, а заодно показать, как он не боится крови. И он подначивал Зуба, уговаривал дать руку.

– Такие как ты, слабаки, от каждой царапины в обморок падают, – насмешливо сказал Санька.

Если бы он сказал это не на уроке, то получил бы затрещину. Но шло занятие. Чтобы не остаться в долгу за Санькину насмешку, Зуб решительно и зло положил перед ним левую руку.

– На, если ты такой живодер!

Санька с готовностью приложил острие пилочки к запястью, и сталь довольно глубоко ушла в кожу. Из надреза длиной сантиметра в полтора выступила бусинка крови и стала расти.

Глаза и губы «хирурга» нехорошо блестели.

– Еще?

Зуб молчал, но и руку не убирал. Было странно: как можно без всякой нужды, ради одного живодерского интереса – да еще так запросто, с улыбочкой! – резать по живому?

Крутько и не дожидался ответа. Пилочка снова вошла в руку. Зубу даже почудилось в тишине легкое потрескивание разрезаемой кожи. Из-за непонятного глупого упрямства он не отдергивал руку, хотя было очень больно. Больно, мерзко и обидно было терпеть такое живодерство от Крутько, которого Зуб презирал.

Сделав второй надрез, Санька снова вонзил было пилочку в запястье, но в эту секунду Зуб, не помня себя от злости, так залепил правой рукой ему в ухо, что Санька, как куль, свалился в проход между рядами столов.

К ним быстро подошел Степан Ильич.

– Что произошло? Зубарев, чего не поделили?

Тот угрюмо молчал, стирая промокашкой кровь. Степан Ильич увидел аккуратные надрезы и, кажется, все понял.

– Дай сюда, – протянул он руку к Крутько.

Сказано было негромко, но так, что ослушаться нельзя. Пилочка легла на ладонь преподавателя. Он попробовал пальцем отточенный кончик и спросил:

– А зарезать ты смог бы?

Крутько не ответил. Он стоял в проходе, прижимая ладонь к уху.

В наступившей тишине Степан Ильич вернулся к своему столу, раздумывая, должно, как поступить в этом странном случае.

– Он и меня вчера уговаривал, – нарушил кто-то тишину.– Давай, говорит, дурную кровь пущу, здоровее будешь.

– И меня тоже...

Помолчав, Степан Ильич обвел взглядом ребят и спокойно сказал:

– Продолжаем занятие. Крутько, пересядь за другой стол. Кстати, тебе что, тоже больно бывает – за ухо-то держишься?

Ребята дружно засмеялись. В их смехе чувствовалось желание, чтобы Крутько было очень больно от оплеухи, чтоб он тоже почувствовал...

Тишина пруда убаюкала Зуба.

Проснулся он оттого, что продрог. Гладь воды взялась мелкой волной и была похожа на огромную стиральную доску. Небо посерело, стало непривлекательным. Ветер теперь дул с севера – осенний, остуженный льдами далекого океана. К запаху убранных полей добавилась снежная свежесть туч.

Зуб поднялся и побрел в сторону городка. Надо забрать направление, документы.

Училище, как видно, отправилось в кино. Народу почти нет. На территории установился непривычный покой. Конечно, об изгнании Зуба все знали: плохие вести не лежат на месте. Ребята, которых он встретил по пути к главному корпусу, провожали его взглядами, в которых сочувствие было смешано с неприятным любопытством.

В административном корпусе – никого. Только техничка гремела где-то ведром и шумно передвигала стулья. Зуб повернулся уходить, но тут открылась дверь одного из кабинетов. Вышел Степан Ильич с повязкой дежурного воспитателя на рукаве.

– За направлением? Теперь до завтра – директор ушел.

Подойдя к насупленному Зубу, он положил руку на его плечо.

– Все образуется, Зубарев, вот увидишь.

Тот дернул плечом, но Степан Ильич руку не убрал, только грустно, понимающе улыбнулся. Зуб поймал себя на мысли, что раньше, вроде, не замечал, чтобы этот человек улыбался. Все считали его замкнутым и даже загадочным.

– До завтра ты еще наш, ершистый Зубарев. И чего ж ты, брат, такой ершистый?

– Если не нравится, загипнотизируйте, буду послушным, – брякнул Зуб, которому было теперь на все наплевать, даже на то, что его в самом деле примутся гипнотизировать.

– Вот чего не умею, того не умею.

– Зря говорят про вас, что ли?

– Говорят... Про тебя вон тоже говорят.– Степан Ильич вздохом согнал свою грустную улыбку.– Не всему верь, что говорят.

– Скажете, не верить, что про меня на педсовете говорили? – с вызовом спросил Зуб.

Очень ему было интересно, что скажет на это Степан Ильич, как будет выкручиваться. С одной стороны он, вроде, заступался за него, на Ноль Нолича нападал, а с другой – не станет же говорить, что педсовет был несправедлив. Только Степан Ильич и не думал выкручиваться. Он внимательно, испытующе посмотрел на Зубарева и спросил:

– А ну, признавайся, кто ребят подбил в сад лезть. Только честно, как между мужчинами.

– Я.

– Это называется честно? Не верю.

– Говорю – я!

– Но ты хоть подумал, кого выгораживаешь, ради кого врешь? – с неожиданной злостью, даже грубо спросил преподаватель. Его рука крепко сжала плечо Зуба.

– Я не вру, понятно? – так же грубо ответил Зуб и сбросил руку с плеча.– Нечего тут...

Что ему нужно? Зачем ему знать, кто подбил пацанов? Выгнали, и делу конец. И вообще... Голоса никогда не повысит, а тут разорался.

Но Степан Ильич уже был спокоен, и глаза его, как обычно, стали задумчивыми, как бы обращенными в себя.

– Может, это и благородно с твоей стороны, – сказал он, – только не по делу ты благородство употребил. Такие Крутько всю жизнь ищут невольников чести.

«На пушку берет, – решил Зуб.– Откуда ему знать, что я слово Саньке давал?»

А вслух упрямо сказал:

– Крутько тут ни при чем, нечего на человека наговаривать.

Но Степан Ильич сло