Приключения беглой парочки

С некоторых пор окрестный ландшафт стал меняться. Тысячи признаков указывали, что Шотландия совсем близко. Я угадывал это по облику гор, по лесам, которые становились все гуще, по чистому блеску ручьев, журчавших вдоль большака. Я мог бы подумать и о том, что мы приближаемся к месту, на свой лад прославленному в Англии, — к Гретна-Грин. По этой самой дороге, по которой мы скакали с Роули в малиновой карете под аккомпанемент флажолета и французских уроков, множество влюбленных пар устремлялось на север под музыку шестнадцати копыт, выстукивающих галоп. И какое множество разгневанных преследователей — родители, дяди, опекуны, отвергнутые соперники — мчались вдогонку, и прятали залитое краской лицо за окошком кареты, и щедро рассыпали золотые на почтовых станциях, и усердно заряжали и перезаряжали жаждущие мести пистолеты! Но я, кажется, и не вспомнил об этом, покуда случайная встреча на дороге не вовлекла меня в самую гущу такого приключения, и, к моему восторгу в тот час, а потом к недолгому, но глубокому сожалению, я оказался ангелом-хранителем людей, мне дотоле неведомых.

На косогоре, на крутом повороте дороги в канаве лежал на боку фаэтон; посреди дороги взволнованно спорили о чем-то мужчина и женщина, а два форейтора верхами, каждый с лошадью в поводу, глядели на них и смеялись.

— Силы небесные! Вот это трахнулись! — воскликнул Роули, оборвав на полуноте «Неприступный островок», и сунул флажолет в карман.

Я же острее ощутил в этом зрелище духовный крах, нежели физический — куда более разбитых карет меня трогают разбитые сердца, — ибо сразу же стало ясно как день, что у этой беглой парочки что-то неладно. Когда простолюдины смеются, это плохой знак: юмор у них и низкопробный и злой; если человек нанял четверку лошадей и, по-видимому, не смущается расходами, да еще едет с прелестнейшей девушкой, и при этом допускает, чтобы над ним потешались его же собственные форейторы, значит, он либо глупец, либо отнюдь не джентльмен.

Я сказал, что то были мужчина и женщина. Вернее сказать — мужчина и девочка. Она была не старше семнадцати лет, ангельски хороша, такая пухленькая, что перед ней не устоял бы и святой, и вся — от чулок до модного чепчика — в голубом всевозможных оттенков, что создавало весьма привлекательную гамму, самую глубокую ноту которой она бросила мне, одарив меня испытующим взглядом синих глаз.

Сомневаться не приходилось, я словно по книге читал. Прямо из пансиона, едва оторвавшись от парты, от фортепьяно, от сонатин Клементи, девочка эта, как в воду, кинулась в жизнь, в обществе мужлана без роду без племени, и уже не только сожалела о содеянном, но выражала свое сожаление с откровенной горечью.

Когда я вышел из кареты, они сразу же умолкли, но по лицам их явственно читалось, что я прервал неприятное объяснение. Я снял шляпу перед дамой и предложил им свои услуги.

Ответил мне мужчина.

— Что толку скрывать, сэр, — сказал он, — мы бежали, и ее отец нарядил за — нами погоню — тут ведь дорога на Гретна-Грин, сэр. А эти простофили возьми да и вывали нас в канаву и фаэтон, разбили!

— Весьма досадно, — заметил я.

— Уж и не знаю, когда еще мне было таково досадно! — воскликнул он и поглядел вдаль с нескрываемым страхом.

— Отец, надобно полагать, вне себя от ярости? — учтиво поинтересовался я.

— А как же! — воскликнул мужлан. — Что долго толковать, сами понимаете: нам бы только поскорей вырваться из этой западни, вот что… может, вы скажете, это бесцеремонно с моей стороны, да нужда свой закон пишет… Может, вы бы ссудили нам свою карету до ближайшей станции, нам бы только туда добраться, сэр.

— Признаюсь, это и вправду бесцеремонно, — отвечал я.

— Как вы изволили сказать, сэр? — вскинулся он.

— Я с вами согласился, — отвечал я. — Да, это и вправду бесцеремонность, а главное, все и ни к чему. Я полагаю, можно уладить дело по-другому и притом наилучшим образом. Вы, разумеется, ездите верхом?

Тут-то и стало ясно, о чем они только что спорили, и господин сей предстал перед нами в истинном свете.

— Так я ж ей это самое и твердил, чтоб ей пусто было! Надобно ехать верхом! — выкрикнул он. — Уж коли этот джентльмен того же мнения, черт возьми, чего ж вам еще надобно, поедете, и вся недолга!

Говоря так, он хотел схватить ее за руку, но она с ужасом отпрянула.

Я встал между ними.

— Нет, сэр, — сказал я, — леди не поедет верхом.

— А вы кто такой? Чего вмешиваетесь? — взревел он.

— Кто я такой, вас не касается, — отвечал я. — Будь я хоть сам дьявол или архиепископ Кентерберийский — не ваше дело. Главное, я могу вам помочь, а больше ведь, сколько я понимаю, помощи вам ждать неоткуда. Так вот что я предлагаю. Леди поедет в моей карете, конечно, ежели вы ответите любезностью на любезность и разрешите моему слуге ехать на одной из ваших лошадей.

Я думал, он набросится на меня с кулаками.

— Впрочем, у вас есть выбор: дожидайтесь тут, покуда приедет папенька, — прибавил я.

Он мигом утихомирился. Еще раз затравленно поглядел назад, на дорогу

— и сдался.

— Ну, конечно, сэр, леди будет вам очень благодарна, — нехотя вымолвил он.

Я подал ей руку; она, как птичка, впорхнула в экипаж; Роули, ухмыляясь во весь рот, закрыл за нами дверцу; бесстыжие наглецы форейторы закричали нам вслед что-то одобрительное и громко захохотали, мне же с места пустил лошадей крупной рысью. Видно, все они сочли, что я лихо и дерзко похитил невесту у похитителя.

Меж тем я украдкой глянул на мою юную спутницу. Бедняжка была в отчаянном волнении, и лежащие на коленях руки ее в черных кружевных митенках дрожали.

— Сударыня… — начал я.

Но тут она, обретя наконец дар речи, воскликнула:

— Ах, что вы должны обо мне подумать!

— Сударыня, что должен подумать любой порядочный человек, когда он видит юность, красоту и невинность в беде? Я бы рад был, если бы мог сказать, что гожусь вам в отцы; к сожалению, это не так, — продолжал я с улыбкой. — Однако, мне кажется, то, что я сейчас скажу, успокоит ваше сердечко и докажет вам, насколько мое общество для вас безопасно. Я влюблен. Не знаю, позволено ли сказать так о самом себе — я не очень искушен во всех тонкостях английского языка, — но я верно и преданно влюблен! Есть на свете одна особа, я восхищаюсь ею, поклоняюсь и повинуюсь ей; она столь же добра, сколь прекрасна; будь она здесь, она заключила бы вас в свои объятия; считайте, что это она послала меня вам на помощь, сказала: «Иди, будь ее рыцарем!»

— Ах, я знаю, уж верно она очень хорошая, она уж верно достойна вас!

— воскликнула малютка. — Она бы никогда не забыла приличия… никогда не сделала бы такой ужасной erratum [51], как я!

При этих словах голос у ней зазвенел, и она разрыдалась.

Слезы ее нисколько не помогли делу; напрасно просил я ее успокоиться и рассказать мне все по порядку об ее злоключениях; вместо этого она лепетала какойто немыслимый вздор, обличавший в ней и примерную школьницу и несчастную наивную девушку, попавшую в ложное положение: в ее лепете чувствовалась привитая воспитанием строгая добропорядочность и прирожденная непоследовательность.

— Ну, конечно, всему виной моя слепота, — всхлипывала она. — Как же я этого не увидала? Но ведь не увидала. А он совсем не такой, правда? А потом пелена спала с моих глаз… Ах, какая ужасная минута! Но про вас я сразу поняла; только вы показались из своего экипажа, и я поняла. Ах, какая же она, должно быть, счастливица! И с вами мне не страшно, ни чуточки не страшно… я совершенно вам доверяюсь.

— Сударыня, — сказал я, — пред вами джентльмен.

— Ну да, об том я и говорю… вы джентльмен! — воскликнула она. — А он… а этот… он — нет. Ах, как же я осмелюсь поглядеть в глаза папеньке! — Тут она обернула ко мне свое заплаканное личико и трагически всплеснула руками. — И я совсем опозорена, что теперь скажут девицы из нашего пансиона!

— Ну-ну, все не так уж плохо! — воскликнул я. — Вы преувеличиваете, дорогая мисс… Прошу извинить мою нескромность, но я не знаю вашего имени.

— Мое имя Дороти Гринсливз, сэр. Зачем мне его скрывать? Боюсь, теперь оно только на то и годится, чтобы стать притчей во языцех, а ведь я совсем не о том мечтала! Кажется, во всем нашем графстве ни одна девица так не старалась заслужить всеобщее одобрение, как я. И до чего же я низко пала! Ах, господи, какая же я грешница, и упрямая какая, и во всем, во всем сама виновата! А теперь мне уж не на что надеяться! Ах, мистер…

Тут она прервала свою речь и осведомилась, как меня звать.

Мне нет нужды превозносить себя до небес, я ведь пишу не похвальное слово для академии, а потому признаюсь, что совершил непростительную глупость — назвал ей свое настоящее имя. Ежели бы вы оказались на моем месте и увидели ее, такую хорошенькую, совсем еще девочку и годами и умом, услышали бы, как она говорит — прямо как по-писаному, и во всей ее повадке столько детской благовоспитанности и вместе простодушного отчаяния, — вы бы и сами не устояли и назвались настоящим именем. Она повторила его, чтобы лучше запомнить!

— Я всю жизнь стану за вас молиться, — сказала она. — Каждый вечер перед сном буду поминать вас в своих молитвах.

Недолго спустя мне удалось убедить ее, чтобы она поведала мне свою историю, которая оказалась при — мерно такой, как я и ожидал: то был рассказ о пансионе, об огороженном стеною парке, о плодовом дереве, в тени которого пряталась скамейка, о дерзком, беспутном франте, которого она приметила в церкви, о том, как они обменивались цветами и клятвами, об ее глупенькой подружке-наперснице, о карете четверкой и о том, как она быстро и полностью разочаровалась в своем избраннике.

— А теперь уже ничего не поделаешь! — горестно всхлипнув, заключила она. — Я поневоле должна признать, что совершила непоправимую ошибку. Ах, мсье де Сент-Ив, ну кто бы мог подумать, что я окажусь такой слепой, такой упрямой дурочкой, такой грешницей!

Мне следовало бы сказать это прежде, только я, право, не знаю, когда это произошло: Роули, мистер Белами (так звали мужлана) и два наши форейтора, все верхами, догнали нас и образовали своего рода конный эскорт; они скакали то впереди кареты, то позади, и Белами то и дело красовался перед окошком и, пытался развлечь нас разговором. Принимали его так дурно, что, помня, с какой высоты он падал и как всего несколько часов назад юная леди, смущенная и пылкая, сама кинулась в его объятия, я чуть ли не пожалел его. Что ж, безжалостные удары судьбы обыкновенно приходятся на долю недостойных, так что теперь я был вправе ему сочувствовать, а форейторы — над ним смеяться!

— Мисс Дороти, — сказал я, — желаете вы избавиться от этого человека?

— Ах, неужели это возможно? — воскликнула она. -

Но только по-хорошему.

— Ну, разумеется, сударыня, — отвечал я. — Что может быть проще! Мы с вами в цивилизованном государстве, человек этот преступник и…

— Ах, нет, ни за что! — воскликнула она. — И думать не смейте! У него много слабостей, но он совсем не преступник, я-то знаю.

— Но что бы вы ни говорили, в этой истории виноватый он; как ни поверни, а он пошел наперекор закону, — возразил я.

И тот же час я окликнул своего форейтора — все четверо всадников как раз сильно опередили нас — и осведомился у него, кто здесь поблизости мировой судья и где он живет. Архидиакон Клитрой, отвечал он, лицо весьма высокопоставленное, и живет он всего в миле или двух в сторону, — надо повернуть назад и свернуть на первый, не то на второй проселок.

— Везите леди туда да скачите во всю прыть, — распорядился я и показал ему золотой.

— Слушаюсь, сэр! Домчу единым духом, только держитесь! — отозвался форейтор.

И не успел я и глазом моргнуть, как он заворотил экипаж, и мы галопом поскакали на юг.

Верховая свита наша вмиг заметила этот маневр, в свой черед поворотила коней и, что-то громко крича, пустилась за нами вдогонку, так что изящная мирная картина — карета и провожатые верхами, — которую мы являли всего лишь минуту назад, в мгновение ока преобразилась в подобие шумной и беспорядочной травли, будто на охоте за лисицей. Оба форейтора и мой веселый плутишка-слуга были, разумеется, просто незаинтересованными участниками этой комедии — их гнал вперед один только спортивный интерес; они держались все вместе, громко хохотали, размахивали шляпами и выкрикивали все, что придет в голову:

— Ату его!

— Держи вора!

— Разбойник! Разбойник!

Совсем иное дело Белами. Едва заметив, что мы изменили направление, он тут же поворотил коня, да так круто, что бедное животное чуть не повалилось на бок, и пустил его в карьер вслед за нами. Когда он нагнал нас, лицо у него было белое, как полотно, и в поднятой руке он держал пистолет. Я быстро обернулся к бедняжке невесте, вернее, к той, что была лишь недавно невестою, но более не желала ею быть, она, со своей стороны, отворотясь от окошка, рванулась ко мне.

— Ах, спасите, он убьет меня! — вскричала она.

— Не бойтесь, — сказал я.

Лицо ее было искажено страхом. Точно малое дитя, она обеими руками безотчетно вцепилась в мою руку. Тут карета круто накренилась, пол ушел у меня из-под ног, нас кинуло вповалку на сиденье. И почти в тот же миг в окне, которое малютка так и не закрыла, появилась голова Белами.

Вы только вообразите себе эту картину! Мы с малюткой падаем, верней, только что упали на сиденье, что, конечно же, выглядело со стороны несколько двусмысленно. Карета с бешеной скоростью мчится по большаку, неистово подскакивая и кренясь то вправо, то влево. В этот шаткий ковчег Белами просунул голову и руку с пистолетом; но конь его несся еще быстрей, нежели карета, и он вынужден был в тот же миг ретироваться. Он исчез, но успел выстрелить — с умыслом или по нечаянности, я так никогда и не узнаю, но думаю, скорее всего ненароком. Быть может, он только хотел нас напугать в надежде, что мы остановимся. Но одновременно с выстрелом малютка вскрикнула, и, решив, что пуля угодила в нее, господин сей припустился по дороге, точно за ним гнались фурии, свернул на первом же повороте, с ходу перемахнул через колючую изгородь и мгновенно исчез в полях.

Роули жаждал погнаться за ним, но я его не пустил, ведь мы на удивление легко отделались от мистера Белами — царапиной у меня пониже локтя и пулевым отверстием в левой стенке кареты. И теперь уже потише, не во весь дух, мы продолжали путь к дому архидиакона Клитроя. Благодаря этой драматической сцене и моей царапине, которую малютке угодно было окрестить раной, восторг ее и благодарность не знали границ. Ей непременно надобно было перевязать меня своим носовым платком, и при этом она чуть не плакала. Я прекрасно мог обойтись без ее слез, ибо терпеть не могу попадать в смешное положение, да и пострадал я не более, чем если бы меня оцарапала кошка. Право, я охотно попросил бы ее направить свои милые заботы на рукав моего плаща, который пострадал куда более руки, но у меня достало ума не свести эту драматическую историю к обыденному происшествию. Чтобы вновь обрести утраченное самоуважение, малютке было куда как важно, что ее спас настоящий герой, что, защищая ее, герой этот был ранен, и рану его она перевязала собственным платком (на котором, кстати сказать, даже не видно было следов крови); мне уже слышалось, как она рассказывает об этом событии «девицам из своего пансиона», следуя лучшим образцам сочинений миссис Радклиф, и обращать ее внимание на порванный рукав было бы не только невоспитанно, но, пожалуй, даже и бесчеловечно.

Вскоре мы завидели и усадьбу архидиакона. У крыльца стояла карета, запряженная четверней курящихся паром лошадей: она несколько отъехала в сторону, давая нам дорогу, и едва мы высадились, в дверях дома показался рослый священник, а рядом с ним краснолицый и, сразу видно, упрямый человек, который явно был в страшном волнении и размахивал над головой каким-то свитком. При виде этого человечка мисс Дороти упала на колени и обратила к нему, называя его папенькой, самые трогательные мольбы: она уверяла, что совершенно излечилась от своего недуга, глубоко раскаивается в своем непослушании и умоляет ее простить; очень скоро я понял, что ей нечего опасаться особой суровости со стороны мистера Гринсливза, — судя по всему, человек он был шумный, любящий, жадный до ласки и щедрый на слезы.

Желая не уронить своего достоинства, да и не замешкаться с отъездом, едва к тому представится возможность, я поворотился к форейторам Белами, чтобы с ними рассчитаться. Они не могли предъявить мне ни единой претензии, кроме той, о которой и сами не ведали, — что я беглец. Хуже всего в моем фальшивом положении было то, что, прежде чем отблагодарить кого-нибудь, мне всякий раз надобно было как следует подумать. Приходилось помнить, что не годится оставлять на своем пути ни недовольных, ни слишком благодарных. Но во всей этой истории с самого начала было столько шуму и треску, а пятый акт, где были и выстрелы, и примирение отца с дочерью, и похищение почтовой лошади, так отзывался мелодрамой, что сохранить это в тайне не было никакой надежды. Конечно же, будет теперь судить и рядить об этом на кухне прислуга всех гостиниц и постоялых дворов на тридцать миль вокруг по меньшей мере добрых полгода. А потому мне оставалось только отблагодарить всех так, чтобы благодарность моя вызвала как можно меньше толков, — достаточно щедро, чтобы никто не ворчал, и достаточно скромно, чтобы никто не стал хвастать: Решение мое было скорое, но недостаточно мудрое. Один из молодцов плюнул на свои чаевые, как он выразился, «на счастье»; другой, вдруг обнаружив нежданное благочестие, стал пылко просить господа одарить, меня своею милостью. Я понял, что вот-вот начнутся шумные изъявления благодарности, и вознамерился как можно скорее унести ноги. Приказав моему форейтору и Роули быть готовыми в путь, я поднялся на веранду и со шляпой в руке предстал перед мистером Гринсливзом и архидиаконом.

— Надеюсь, вы меня извините, — начал я, — мне совестно нарушать приятные излияния родственных чувств, которым я в некотором роде имел честь способствовать.

И тут разразилась буря.

— В некотором роде! В некотором роде, сэр! — воскликнул папенька. — Да что это вы такое говорите, мистер Сент-Ив! Ежели я получил назад мою голубку, ежели ее в целости-сохранности вырвали из лап этого мерзкого негодяя, я уж знаю, кого благодарить! Вашу руку, сэр, я по уши у вас в долгу! Хоть вы и француз, но, ейбогу, вы хорошей породы. И, ей-богу, сэр, ничего для вас не пожалею, просите, что хотите, хоть бы и руку Долли!

Все это он пророкотал громовым басом, весьма неожиданным в столь крохотном человечке. И каждое его слово доносилось и до слуг, которые вслед за господами высыпали из дому и толпились теперь вокруг нас на веранде, и до Роули и пятерых форейторов, стоявших внизу, на посыпанной гравием подъездной дороге. Чувства, выраженные отцом, были всем понятны, и какой-то осел, которого не иначе как бес попутал, предложил трижды прокричать «ура» в мою честь, что и было тотчас же с охотою исполнено. Услышать, как имя твое отдается в Уэстморлендских горах, среди приветственных кликов, наверно, даже лестно, но в ту минуту, когда (как я полагал) полицейские афишки уже неслись вслед за мною со скоростью ста миль в день, это было совсем некстати.

Мало того. Воздать мне хвалу пожелал и архидиакон, и ему понадобилось всенепременно угостить меня вестиндским хересом, так что он повел нас в превосходную просторную библиотеку и там представил своей высокородной супруге. Покуда мы сидели в библиотеке за хересом, на веранде всех обносили элем. Наконец, речи были произнесены, мы обменялись рукопожатиями, малютка по настоянию папеньки подарила мне на прощание поцелуй, и все общество вышло на веранду проводить меня, и, пока моя карета не скрылась у них из глаз, все махали платками и шляпами и громогласно желали мне доброго пути, а во всех окрестных горах им усердно откликалось эхо.

Мне же горы твердили другое: «Глупец, ну и натворил же ты дел?»

— Выходит, они разузнали ваше имя, мистер Энн, — сказал Роули. — Только уж на этот раз я не виноват.

— Это одна из тех случайностей, которые невозможно предвидеть, — отвечал я с достоинством, которого вовсе не ощущал. — Кто-то из них меня узнал.

— Кто же это, мистер Энн? — спросил негодник.

— Бессмысленный вопрос. Какая разница кто? — отвечал я.

— И впрямь, не все ли равно! — воскликнул Роули. — Я говорю, мистер Энн, сэр, ну и каша заварилась, а? Вот уж, как говорится, дали маху, правда?

— Я перестаю тебя понимать, Роули.

— Да я просто хотел спросить, что же нам теперь делать вот с ним. — И Роули кивнул на форейтора, который маячил перед нами и в такт идущей рысью лошади то приподнимался на стременах (и тогда видны были заплаты на штанах), то снова опускался. — Нынче поутру, когда вы на его глазах садились в карету, вы звались мистер Рейморни… помните, сэр, я все время исправно вас так величал… а теперь опять сели в карету и уже зоветесь мистер Сент-Ив, а когда станете выходить из кареты, у вас, может, будет еще какое новое имя? Вот что меня заботит, сэр. Коли вы меня спросите, так, по-моему, стратегия у нас сейчас самая никудышная.

— Parrrbleu! [52]. Оставишь ты меня наконец в покое! — не выдержал я.

— Мне надобно поразмыслить. А ты никак не возьмешь в толк, что твоя дурацкая трескотня мне докучает.

— Прошу прощения, мистер Энн, — сказал он и тут же прибавил: — А французским вы сейчас не желаете заняться, мистер Энн?

— Мне не до французского! Поиграй-ка на своем флажолете.

Нечистая совесть и в самом деле обращает всех нас в трусов! Я так был удручен своим необдуманным поведением нынче утром, что прятал глаза от своего мальчишки-слуги, и даже в его безобидном дуденье мне чудилась насмешка.

Я взял иголку с ниткой, снял плащ и по солдатской привычке сам принялся его чинить. Нет занятия лучше, когда требуется поразмыслить, особливо же в трудных обстоятельствах, и за шитьем я и вправду мало-помалу обрел ясность мыслей. Прежде всего надобно немедля избавиться от малиновой кареты. Продать ее на следующей же станции, сколько бы за нее ни дали. После этого мы с Роули выйдем на дорогу и немалое время вынуждены будем шагать на своих на двоих, а потом, уже под новыми именами, сядем в дилижанс, направляющийся в Эдинбург! Столько хлопот и трудов, такой огромный риск, такие расходы, такая потеря времени — и все оттого, что не удержался и сболтнул лишнее малютке в голубом!