💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Сумка для бумаг

Едва отобедав, доктор извинился и поспешил к больному; почти тотчас позвали и меня и по широкой лестнице, а потом бесчисленными коридорами повели в спальню моего двоюродного деда. Не забудьте, что до сей минуты я еще не встречался с этим необыкновенным человеком, видел лишь доказательства его богатства и доброты. Вспомните также, что с малых лет я слышал, как его бесчестят и поносят. В обществе, в котором вращался мой отец, первый эмигрант никак не мог рассчитывать на доброе слово. По рассказам, что до меня доходили, мне нельзя было составить о нем ясного понятия; даже Роумен нарисовал не слишком привлекательный его портрет, и, когда меня ввели в комнату графа, я поглядел на него критическим взором. Он полулежал, полусидел на подушках на узенькой кроватке, не шире походной койки, и словно не дышал. Ему было около восьмидесяти, и он не выглядел моложе своих лет; не то чтобы лицо его было слишком изборождено морщинами, но казалось, во всем теле его больше нет ни кровинки, все краски выцвели, выцвели даже глаза, которые он теперь уже почти не открывал, точно свет утомлял его. Однако в выражении его лица было столько насмешливого коварства, что мне стало не по себе, почудилось, будто, лежа вот так, со скрещенными на груди руками, он, точно паук, подстерегает жертву. Речь его была неспешна и учтива, но не громче вздоха.

— Приветствую вас, Monsieur le Viconte Anne [33], — сказал он, глядя на меня в упор поблекшими глазами, но не шевелясь на своих подушках. — Я посылал за вами и благодарю вас за любезность, с коей вы поспешили исполнить мою просьбу. На свою беду, я не могу встать, чтобы поздороваться с вами должным образом. Надеюсь, вам в моем доме оказали достойный прием?

— Monsieur mon oncle [34], — сказал я с низким поклоном, — я почел долгом явиться на зов старшего в роде.

— Превосходно, — сказал он. — Благоволите сесть. Я был бы рад услышать некоторые новости — если только можно назвать новостями события, которым минуло уже двадцать лет, — о том, чему в конечном счете я обязан удовольствием видеть вас здесь.

От нерадостных воспоминаний, которые нахлынули на меня при этих его словах, а также и от холодности его обращения мною овладело уныние. Мне казалось, я попал в пустыню, где нет ни единой близкой души, и слова восторженной благодарности за оказанный мне прием замерли у меня на губах.

— Это недолгий рассказ, ваша светлость, — сказал я. — Сколько я понимаю, вам известно, как закончили свой жизненный путь мои несчастные родители? Остальное — всего лишь обычная судьба бездомного щенка.

— Вы правы, — сказал он. — Я знаком с этой прискорбной историей и сожалею о случившемся. Мой племянник, ваш отец, был из тех, кто не внемлет ничьим советам. Будьте любезны, просто расскажите мне о себе.

— Боюсь, поначалу я рискую оскорбить ваши чувства, — заговорил я с горькой улыбкой, — ибо повесть моя начинается у подножия гильотины. Когда в ту ночь огласили список и в нем оказалось имя моей матушки, я был уже достаточно взрослым, если не по годам, то по скорбному опыту, чтобы понять меру постигшего меня несчастья. Она… — На минуту я умолк. — Довольно будет сказать, что ее подруга, мадам де Шассераде, обещала ей позаботиться обо мне, и тюремщики наши соблаговолили разрешить мне остаться в Аббатстве. То было единственное мое убежище; во всей Франции не нашлось иного угла, кроме тюрьмы, где я мог бы приклонить голову. Я думаю, граф, вы не хуже меня представляете себе, что это была за жизнь и как там свирепствовала смерть. Прошло совсем немного времени, и в списке появилось имя мадам де Шассераде. Она препоручила меня заботам мадам де Нуайто, а та, в свой черед, передала меня мадмуазель де Брей; у меня было еще много попечительниц. Я оставался, а они сменялись, как облака; два-три дня они заботились обо мне, а потом приходилось прощаться навеки, и где-то в окружавшем нас бушующем Париже наступала кровавая развязка. Я был последнею любовью, единственным утешением этих обреченных женщин. Мне довелось участвовать во многих жестоких сражениях, милорд, но такого мужества я более не встречал. Все там делалось с улыбкой, как и полагается в высшем свете; belle maman [35] — так научили меня называть моих попечительниц, и день-другой новая «милая мамочка» лелеяла меня, развлекала, учила танцевать менуэт и читать молитвы, а потом, нежно обняв на прощание, с улыбкой отправлялась по пути своих предшественниц. Были и такие, которые плакали. И все это называлось детством! А тем временем мсье де Кюламбер не спускал с меня глаз и хотел взять из Аббатства под свою опеку, но мои «милые мамочки» одна за другой противились его желанию. Где я буду в большей безопасности, возражали они, и что станется с ними без их любимца? Что ж, скоро я узнал, какова она, эта безопасность! Наступил страшный день резни; в тюрьму ворвались толпы народа; на меня никто не обращал внимания, даже последняя моя «милая мамочка», ибо ее постигла ужасная судьба. Я бродил в совершенной растерянности, пока меня не отыскал какойто человек, явившийся от мсье де Кюламбера. По-видимому, его нарочно за этим и отрядили; чтобы проникнуть внутрь тюрьмы, он, похоже, запятнал себя немалой кровью — такова была цена, заплаченная за ничтожное, хнычущее существо! Он взял меня за руку — его рука была влажная, и моя тотчас окрасилась алым, — и я без всякого сопротивления пошел с ним. Когда мы поспешно покидали тюрьму, я запомнил лишь одно: какою в эту минуту расставания увидел я мою последнюю «милую маму». Желаете, чтобы я рассказал вам об этом, граф? — с внезапной горячностью спросил я.

— Не вдавайтесь в неприятные подробности, — бесстрастно сказал граф. И при этих его словах я столь же внезапно остыл. Еще минуту назад я

был на него зол, я не хотел его щадить, а в это мгновение вдруг понял, что щадить некого. От природного ли бессердечия, оттого ли, что уж очень он был стар годами, но только душа не обитала в этом теле, и мой благодетель, который в ожидании меня целый месяц поддерживал огонь в моей комнате, единственный мой родич — если не считать Алена, оказавшегося наемным шпионом, — затоптал последнюю, еще теплившуюся во мне искру надежды и интереса.

— Да, разумеется, — сказал я. — К тому же и рассказ о том неприятном дне подходит к концу. Меня привели к мсье де Кюламберу — я полагаю, сэр, вам известен аббат де Кюламбер?

Граф кивнул, не открывая глаз.

— Он был на редкость храбрый и ученый человек…

— И поистине святой, — любезно прибавил дядя.

— И поистине святой, как вы справедливо заметили, — продолжал я. — В дни террора он делал бесконечно много добра и, однако, избежал гильотины. Он воспитал меня и дал мне образование. Это в его доме в Даммари, близ Мелена, я познакомился с вашим поверенным мистером Вайкери, который прятался там, но в конце концов пал жертвой банды chauffeurs.

— Бедняга Вайкери! — заметил дядя. — Он много раз бывал во Франции по моим поручениям, и это была его первая неудача. Quel charmant homme, n'est-ce pas [36]?

— Необыкновенно милый, — отвечал я. — Но мне не хочется далее затруднять вас этим рассказом, ведь подробности таковы, что вам, естественно, не слишком приятно будет их слушать. Довольно сказать, что по совету самого мсье де Кюламбера я восемнадцати лет распрощался с этим своим добрым наставником и его книгами и пошел служить Франции; с той поры я воевал и старался при этом не посрамить свой род.

— Вы недурной рассказчик; vous avez la voix chaude [37], — сказал дядя, поворотясь на подушках, словно бы желая получше меня разглядеть. — Мне дал о вас отменный отзыв мсье де Мозеан, которому вы помогли в Испании. Значит, аббат де Кюламбер, сам человек хорошего рода, дал вам образование. Да, вы вполне подходите. У вас отличные манеры, приятная внешность, а это никогда не лишнее. У нас в роду у всех приятная внешность, даже за мною числятся кое-какие победы, и память о них радует меня и по сей день. Я намерен, племянник, сделать вас своим наследником. Я не слишком доволен старшим моим племянником, мсье виконтом: он не оказывал мне должного уважения, а ведь это была бы всего лишь дань моим летам. Есть у меня и другие причины для недовольства.

Я готов был наотрез отказаться от этого столь холодно предложенного наследства. Однако же нельзя было не принять во внимание, что граф уже стар и, как-никак, мне родня; притом я был беден, как церковная мышь, находился в крайне затруднительном положении, а в сердце моем жила надежда, которая благодаря этому наследству могла, пожалуй, сбыться. Нельзя также забывать, что, несмотря на свою холодность, дядя мой с самого начала был чрезвычайно щедр и… я чуть было не написал — добр, но слово это к нему никак не идет. Нет, право же, я обязан ему некоторой благодарностью, и отплатить за его заботы оскорблением, да еще когда он лежит на смертном одре, было бы попросту неприлично.

— Ваша воля, мсье, для меня закон, — сказал я с поклоном.

— Вы умны, monsieur mon neveu [38], — сказал он, — и ум ваш самого драгоценного свойства: вы не болтливы. Многие на вашем месте оглушили бы меня изъявлениями благодарности. Благодарность! — с каким-то особым выражением повторил он, снова опустился на подушки и улыбнулся про себя. — Но поговорим о материях более существенных. Вы ведь военнопленный — имеете ли вы право наследовать английские имения? Я этого не знаю; хоть я и прожил в Англии много лет, но не изучал их так называемые законы. С другой стороны, как быть, если Роумен не поспеет вовремя? Мне осталось совершить два дела: умереть и составить завещание, — и сколь бы я ни желал быть вам полезен, я не могу отложить первое дело ради второго — разве лишь на несколько часов.

— Что ж, сэр, в этом случае я постараюсь обойтись без наследства, как обходился прежде.

— Нет, — возразил граф. — У меня есть другая возможность. Я только что снял все деньги со своего счета в банке, сумма изрядная, и я намерен, не откладывая, вручить ее вам. Вы получите всю эту сумму, и тем самым меньше достанется тому… — Он умолк и так зло усмехнулся, что я был поражен. — Но передать вам эти деньги необходимо при свидетелях. У господина виконта нрав весьма своеобразный, и, если дар не будет засвидетельствован, сей господин без зазрения совести обвинит вас в воровстве.

Он позвонил, и на его зов тот же час явился какойто человек, по всей видимости, камердинер, пользующийся особым доверием своего господина. Граф отдал ему ключ.

— Лаферьер, принесите сумку для бумаг, что привезли вчера, — распорядился он. — Кроме того, засвидетельствуйте мое почтение доктору Хантеру и мсье аббату и попросите их на несколько минут пожаловать ко мне.

Кожаная сумка для бумаг оказалась весьма объемистой и туго набитой. Она была вручена мне на глазах у доктора и милейшего улыбающегося старика священника, причем владелец ее весьма ясно и определенно выразил свою волю; сразу после этого мсье де Керуаль отпустил меня, и я отправился к себе в сопровождении Лаферьера, который нес бесценную сумку, доктор же и священник задержались, чтобы вместе составить и подписать свидетельство о передаче мне денег.

Подле своей двери я взял у Лаферьера сумку, поблагодарил его и сказал, что он может идти. В комнате моей все уже было приготовлено на ночь: занавеси спущены, огонь в камине догорал, и Роули старательно стелил постель. Когда я вошел, он обернулся так радостно, что на душе у меня потеплело. Право же, сейчас, став обладателем целого состояния, я, как никогда прежде, нуждался в добром отношении, пусть даже не бог весть каком глубоком. В комнате дяди меня обдало холодом разочарования. Он осыпал меня золотом, но в его присутствии угасала без пищи последняя искра возвышающих душу чувств. От этой встречи сердце мое оледенело, и мне довольно было взглянуть на юное лицо Роули, чтобы тот же час проникнуться к нему доверием: Роули совсем еще мальчик, душа его не успела зачерстветь, в нем, конечно, еще живы и некоторая наивность и простые человеческие чувства; он может даже сболтнуть какую-нибудь глупость, это не машина, произносящая гладко отшлифованные фразы! Впрочем, мучительное впечатление от встречи с дядей уже рассеивалось, я начинал приходить в себя, и, увидав веселую, бездумную физиономию мистера Роули, который кинулся, чтобы взять сумку, мсье Сент-Ив снова стал самим собой.

— Ну-ну, Роули, не спеши, — сказал я. — Тут дело нешуточное. Ты находишься у меня в услужении с младых ногтей, уже около трех часов. Должно быть, ты успел заметить, что я человек суровый и не терплю даже намека на фамильярность. Мистер Поуль, или Поул, видно, оказался пророком и остерег тебя против сей опасности.

— Да, мистер Энн, — растерянно отозвался Роули.

— Но сейчас выпал один из тех редких случаев, когда я намерен отступить от своего правила. Дядя — преподнес мне подарок, что называется, рождественский подарок, он в этой сумке. Каков этот подарок, я не знаю, и ты тоже не знаешь; возможно, меня надули, а возможно, я уже обладатель несметных богатств; в этом скромном на вид вместилище может оказаться пятьсот фунтов.

— Да неужто, мистер Энн! — воскликнул Роули.

— Так вот, Роули, протяни, правую руку и повторяй за мною слова клятвы, — сказал я, положив сумку на стол. — Чтоб меня перекосило, чтоб мне почернеть и посинеть, если я когда-нибудь открою мистеру Поулю, или виконту мистера Поуля, или кому-либо из родни мистера Поуля, из его друзей и знакомых, не говоря уже о мистере Доусоне и о докторе, какие сокровища содержатся в сей сумке; чтоб мне провалиться в самые черные тартарары, если я не буду весь век охранять, блюсти, оберегать, любить и почитать нижепоименованного, вышеупомянутого (тут я спохватился, что назваться-то и позабыл) виконта Энна де Керуаля де Сент-Ива, попросту называемого виконтом мистера Роули, если я не буду повиноваться ему беспрекословно, служить верой и правдой, следовать за ним по всему свету, по земле, по воде и под землей. Быть по сему. Амиль!

Он повторил слова клятвы с той же преувеличенной серьезностью, с какой я их произносил.

— А теперь, — сказал я, — вот тебе ключ. Я же обеими руками буду держать крышку. — Роули повернул ключ, — Принеси все свечи, какие здесь есть, и поставь их рядом с этой сумкой. Что там может быть? Голова Горгоны? Чертик-попрыгунчик? Пистолет-самострел? На колени, сэр, и ждите чуда.

С этими словами я перевернул сумку вверх дном. И в изумлении застыл перед грудой золота и кредиток, что рассыпались на столе меж свечами и попадали на пол.

— О господи! — воскликнул Роули. — Ох, господи боже милостивый! — и кинулся подбирать упавшие на пол гинеи. — Ох, мистер Энн, да вы только поглядите, сколько денег! Все равно как в книжке! Все равно как в сказке про Али Бабу и сорок разбойников.

— Ну, вот что, Роули, будем вести себя хладнокровно и по-деловому, — сказал я. — Богатство обманчиво, в особенности же когда оно несчитанное, и прежде всего надобно узнать, каково же мое… ну, скажем, скромное состояние. Ежели я не ошибаюсь, тут с лихвой хватит на то, чтобы ты до конца жизни ходил в ливрее с золотыми пуговицами. Собери золото, а я займусь кредитными билетами.

Итак, мы расположились на коврике перед камином, и некоторое время в комнате только и слышно было, что шелест ассигнаций да позвякиванье гиней, изредка прерываемые восторженными восклицаниями Роули. Подсчеты оказались долгими и кого другого, наверно, сильно бы утомили, но только не меня и не моего помощника…

— Десять тысяч фунтов, — провозгласил я наконец.

— Десять тысяч! — эхом отозвался Роули.

И мы уставились друг на друга.

У меня захватило дух — так огромно было это богатство. С такими деньгами мне не страшны никакие враги. В девяти случаях из десяти в тюрьму попадают не оттого, что полиция хитра и проницательна, но оттого, что у людей мало денег; а в сумке для бумаг, лежащей передо мною, хранились самые разнообразные возможности и ухищрения, которые обеспечивали мне совершеннейшую безопасность. Более того, вдруг подумал я — и при одной мысли об этом затрепетал от волнения, — обладая десятью тысячами, я становился весьма достойным женихом. Все ухаживания, что я позволял себе прежде, когда был простым солдатом в военной тюрьме или беглым военнопленным, можно было объяснить или даже извинить как поступки вконец отчаявшегося человека. Теперь же я могу войти в дом с парадного крыльца, могу приблизиться к грозному дракону в сопровождении стряпчего и предложить вполне солидное обеспечение. Несчастный военнопленный француз Шандивер ежеминутно опасался ареста, но богатый англичанин Сент-Ив, разъезжающий в собственной карете с туго набитой деньгами сумкой для бумаг, может ничего не бояться, может смеяться над тюремщаками. Я с торжеством повторил про себя пословицу: «Любовь смеется над замками». В одно мгновение, оттого только, что у меня появились деньги, любовь моя перестала быть запретной, она приблизилась ко мне, стала достижимой, и, возможно, таковы уж странности человеческой натуры, но от этого она разгорелась еще ярче.

— Роули, — сказал я, — будущее твоего виконта обеспечено.

— И мое тоже, сэр, — отвечал Роули.

— Да, и твое тоже, — согласился я. — И ты будешь плясать на моей свадьбе. — С этими словами я кинул в него пачкой кредиток, и только успел высыпать ему на голову горсть золотых, как дверь распахнулась и на пороге встал мистер Роумен.