Глава пятая Сельские песни после грозы

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Гром больше не гремит; гроза кончается; из ее последних раскатов возникает сельская песнь. Но это бурное увлечение закончилось поражением. Лелия еще раз поверила в возможность бросить миру вызов, заставить всех считаться с ее независимой жизнью, посвященной любви и свободе. Однако любовь и свобода оказались несовместимыми. Все друзья, даже самые верные, даже ее руководитель Сент-Бёв, про себя осуждали ее, а ей советовали более благоразумные увлечения. Лекарство Сент-Бёва, как он признавался сам, было «скучным и жалким». Он стоял за несовершенную любовь.

Нет, больше у нее уже не было надежд ни на длительную и нежную любовь, ни на слепую и неистовую. Она понимала, что любовь – это прекрасная и священная вещь, а она обошлась с ней плохо, да и с ней самой плохо обошлись в любви. Она считала себя слишком старой, чтобы внушить кому-нибудь чувство еще раз. У нее больше не было ни веры, ни надежды, ни желания. Она не отреклась от бога своей юности, но она недостаточно поклонялась ему, и он поразил ее. «Кавалькады» кончены, больше она не вставит ногу в стремя.

Жорж Санд – Сент-Бёву, конец марта 1835 года: Я ясно вижу, что моя ошибка, мое несчастье заключается в ненасытной гордыне, сгубившей меня… Да будут прокляты люди и книги, толкнувшие меня на это своими софизмами! Я должна была остановиться на Франклине, который был моей отрадой до двадцати пяти лет; его портрет висит над моей кроватью, и при взгляде на него мне хочется плакать, как будто это преданный мною друг. Я не вернусь больше ни к Франклину, ни к моему духовному иезуиту, ни к моей первой платонической любви, длившейся шесть лет, ни к моим коллекциям насекомых и растений, ни к радости кормить грудью детей, ни к охоте на лисицу, ни к быстрой верховой езде. Ничего из того, что было, больше не будет, я это знаю слишком хорошо…

Свойственное всем людям заблуждение, когда их захлестывает волна, – забывать о вечном движении, которое вновь вынесет их на гребень, если они будут жить и действовать. Конечно, то, что было, больше не повторится. Но возможности оставались бесчисленными. Думала ли она, когда раскаивалась в причиненном ею Альфреду зле, что он оправится так быстро? Восемь или девять месяцев спустя именно Мюссе утешал своего друга Таттэ, ставшего, в свою очередь, жертвой измены; «Ах! Ах! Но я же выздоровел! Я же стал опять кудрявым, смелым да еще и равнодушным…»

Поэзия– это возбуждение, о котором вспоминают в спокойствии. Мюссе уже больше не страдал, поэтому он мог сколько угодно бередить свою рану, если этого требовало искусство. Воспоминания, сохранившиеся у него об этой адской поре его жизни, картины этих дней страсти, наслаждения и исступления пройдут через все его творчество. Иногда это крик ненависти, но чаще всего скорбь о безумной гордячке, о черных локонах и прекрасных глазах.

Книга о ней, некогда обещанная им Жорж, вышла в 1837 году и называлась «Исповедь сына века». В ней под именем Бригитты Пирсон, без примеси горечи, даже с уважением, описана Санд. Герой Октав, проживший распутную молодость, привык обращать в шутку все самое святое и таинственное, что несут за собой ночи счастья. Он обращается с Бригиттой то как с неверной любовницей, то как с содержанкой. Бригитта относится к нему по-матерински. «Когда вы мучаете меня, – говорит она, – вы для меня уже не любовник; тогда вы просто больной ребенок, за которым я хочу ухаживать, хочу вылечить, чтобы опять увидеть того, кого люблю… Пусть бог матерей и любовников поможет мне выполнить эту задачу…» Конечно, Жорж, какой мы ее знаем, говорила ему подобные вещи. Роман заканчивался намеком на прощение: «Я не думаю, моя дорогая Бригитта, что мы сможем забыть друг друга; но я думаю, что мы еще не способны к прощению; а все же это необходимо во что бы то ни стало, даже если мы никогда не увидимся». Когда Санд прочла это место, она заплакала. «Потом я написала несколько строк автору, чтобы сказать ему сама не знаю что: что я его очень любила, что я ему все простила и что я не хочу встречаться с ним…» В этом вопросе они держались одного мнения.

Однажды, в конце 1840 года, Мюссе, проезжая через лес Фонтенбло, вспомнил «женщину из Франшара», воспламенившую его юность. Несколько позднее он встретил Жорж в театре: она была по-прежнему молода и красива; она смеялась; она посмотрела на него, как чужая. Вернувшись к себе, в ту же ночь он написал «Воспоминание», темой которого было: «Да, любовь проходит, как все человеческие страсти и как сами люди».

Можно представить себе лучший образец любви, чем любовь романтическая; можно мечтать о страсти, которую время и воля превратят в любовь. Великая душа может искренне поклясться в верности и сдержать эту клятву. Но не надо взвешивать на одних и тех же весах поступки художника и поступки обыкновенных людей. Каждый художник – это великий лицедей, которому необходимо – и он это знает – подняться над обычными эмоциями, чтобы его замысел превратился в необыкновенное и драгоценное создание. Моралист имеет право считать, что было бы лучше, если бы жизнь Санд и Мюссе сложилась более благоразумно. Но своеобразные произведения искусства, родившиеся в результате их ошибок и страданий, не были бы осуществлены. До встречи с Жорж Мюссе познал желание, но не страсть; он мог написать «Балладу Луне», но не диалог Камиллы и Пердикана. Вот почему мы не должны жалеть, что как-то в 1834 году в наполненной призраками комнате, в которую вливались шум и тяжелый запах стоячей воды раскаленной Венеции, два гениальных любовника мучили и терзали друг друга. Конечно, в их криках была напыщенность и в их исступлении некоторая доля притворства.