💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Глава четвертая Дьявол в кропильнице

Вера как любовь. Ее находишь тогда, когда меньше всего ждешь.

Жорж Санд

Женский Августинский монастырь английского религиозного братства, основанный в Париже во время притеснения Кромвелем католиков, мало-помалу перевоспитывал пылкую, живую девочку, какой стала Аврора в Ноане благодаря свободе сельской жизни и семейным ссорам. В Париже она вновь встретилась со своей матерью. Она пришла к ней, к своей мамочке, как обычно, с восторгом, со страстным желанием найти в ней те добродетели, в которых отказывали ей несправедливые люди. Перед ней стояла безучастная женщина, у которой где-то, вне этого дома, была своя, заново начатая, свободная жизнь: она одобрила мысль о вступлении Авроры в монастырь, но в таких выражениях, которые глубоко ранили девочку.

Важное обстоятельство: в переходном возрасте любовь Авроры к своей легкомысленной и очаровательной матери была так сильна, что никакое другое чувство не могло ее вытеснить. Впоследствии она напишет: «О мать моя! Почему вы не любите меня, меня, которая так вас любит?» Она, правда, научится – раз уж так пришлось – обходиться в жизни без своей равнодушной матери, она привыкнет не советоваться с ней, но никогда не сможет отказаться от нее. Навсегда сохранит она пристрастие к этому немного вульгарному остроумию. И если в продолжение всей своей жизни Санд с особым удовольствием шокировала «высший свет», если при всех переворотах она была всегда на стороне народа, то только потому, что она с неизменной нежностью думала о чердаке Софи-Виктории. Сама она, конечно, будет объяснять свои поступки более рационально, но в ее сердце навсегда останется горечь разлуки с самым любимым на свете человеком, и это надолго определит ее восприятие окружающего.

Уже в 14 лет она устала быть «яблоком раздора» между двумя женщинами, которых она хотела бы одинаково любить. Монастырь показался ей чудесным оазисом в жестоком мире. Монастырь хранил на себе чисто английский отпечаток; все монахини были англичанками, и Аврора, прожив рядом с ними, приобрела привычку, сохранившуюся у нее и в дальнейшем пить чай, говорить и даже иногда думать по-английски. У монахинь были прекрасные, немного чопорные манеры. Это заведение так же ценилось Сен-Жерменским предместьем, как и монастырь Сакре-Кёр и аббатство, и товарками у Авроры были девочки самых знатных семейств Франции. Старшие и младшие ходили в одинаковых платьях из тонкой темно-красной саржи; монастырь с его угодьями походил на большую деревню, сплошь заросшую виноградом и жасмином; кроме двух священников, аббата де Вилель и аббата де Премор, девочки не видели ни одного мужчины. Вот «обещание», составленное для них аббатом де Премор и списанное Авророй Дюпен:

Ежедневно я буду вставать в один и тот же час… отдавая сну только то время, которое необходимо для поддержания здоровья, и никогда не буду оставаться в кровати по лености… Я старательно буду воздерживаться от пустых фантазий, бесполезных мыслей и не буду предаваться мечтам, от которых я могу покраснеть, если их прочтут в моем сердце… Я всегда буду избегать встреч наедине с людьми другого пола; я им не разрешу никогда даже самой легкой вольности при любом их возрасте и звании. Если мне сделают предложение хотя бы с самыми честными намерениями, я тотчас же извещу об этом моих родителей. Я постараюсь быть доброй и снисходительной к тем, кто будет прислуживать мне, но никогда не позволю им ни малейшей фамильярности, никогда не буду говорить с ними по секрету о моих огорчениях или радостях…

Что касается Авроры, то наставление, относящееся к «лицам другого пола», было совершенно излишним. Она не думала о мужчинах. В монастыре девочки делились на три группы: смиренные, набожные и тихони; чертенята, непокорные и шалуньи; между этими двумя группами – дурочки, пассивные, малоподвижные, как стоячее болото. В первый год Дюпен была сущим дьяволенком, замешанным во все безумные экспедиции на крыши и в погреба. Подруги прозвали ее записной книжкой, потому что она все время делала заметки в записной книжке или somebread^[2]; набожные звали ее Madcap^[3] или Mischievous^[4], так как она всегда проказничала. Вообще же подруги ее любили. Вначале ее считали апатичной и тихой, «тихим омутом». На нее находила порой сумрачная рассеянность, когда она размышляла о необычной домашней обстановке в их семье. Но потом жизнь показала, что Аврора участвует в общем веселье и что в опасных случаях на нее можно положиться, что она способна даже на героизм. С ней можно было легко пойти на «поиски жертвы», заключенной где-то в подземелье, – это было любимой, полной романтики игрой в монастыре.

Чертенята писали на переплетах своих книг: Spelling Book^[5], The garden of the Soul^[6] либо инициалы избранных друзей (ISFA – ИСФА – было волшебное слово «Дюпен» и означало Изабелла-Софи-Фанелла-Анна), либо шуточные исповеди:

Увы! Мой милый отец Вилель, я часто пачкалась чернилами, тушила свечку пальцами, набивала живот репой, как говорится в высшем свете, где я воспитывалась; я шокировала молодых леди в нашем классе своей нечистоплотностью… Я засыпала на уроках закона божия, я храпела на мессе, я говорила, что вы некрасивы… За эту неделю я сделала по крайней мере 15 грубых ошибок по-французски и 30 по-английски; я сожгла в печке свои башмаки и наполнила смрадом класс. Это мой грех, это мой грех, это мой тягчайший грех…

На форзаце одной английской книги Аврора написала следующий текст, по-детски смешной и вызывающий:

«Эта почтенная и интересная книжка принадлежит моей достойной уважения особе: Дюпен, или знаменитому маркизу де Сен-Люси, генералиссимусу французской армии монастыря, великому воину, искусному полководцу, бесстрашному солдату, увенчанному в битвах дубовыми и лавровыми листьями, защитнику орифламы.

Анна де Вим – маленький котенок. Изабелла Клиффорд – is charming^[7].

Долой англичан! Смерть собакам-англичанам! Да здравствует Франция! Я не люблю Веллингтона.

Забавные овечки, дорогие малыши, мне очень жаль вас, но я счастлива, что я уже не в младшем классе. Доброй ночи!

Женский английский монастырь, 1818»

Первый год в интернате был для Авроры временем искренности, мужества и бунта. Она была настоящим чертенком, доходила «в своем возбуждении до какой-то отчаянности, до опьянения своими собственными шалостями». Несчастливые дети очень часто – от обиды, как будто назло кому-то – становятся трудными детьми. Аврора тогда не была ортодоксальной католичкой, да и не могла ею быть, так как была воспитана «лишенным сана» наставником и бабушкой-вольтерьянкой. Она выполняла религиозные обряды по обязанности, из приличия, после первого своего причастия она уже больше никогда не выполняла этого обряда. Она верила в бога и в вечную жизнь, но без всякого страха, а с уверенностью, что в последнюю минуту придет прощение и спасение от грехов. Ее хорошими качествами были преданность в дружбе и настоящая влюбленность в искусство: она играла на арфе, увлекалась рисованием, а в ее записной книжке встречались то белые стихи, то проза. Когда она перешла в старший класс и получила отдельную келью, она очень талантливо описала ее:

Спустившись с небес, вы увидите в первом этаже комнату, не круглую, не квадратную, но в которой вы можете сделать шесть шагов – при условии, что они будут очень маленькими. Рядом сточный желоб, каждую ночь – кошачьи концерты. Моя кровать, без полога, помещается в самом широком месте комнаты, то есть у стены… Я сказала «без полога», но я не смею жаловаться: он мне просто не нужен. Стык балки и косой крыши – прямо над моей головой, так что, вставая с постели, я каждое утро разбиваю себе лоб… Окно, составленное из четырех маленьких стеклышек, выходит на длинный ряд крыш, крытых черепицей… Обои в келье, по-видимому, были когда-то желтыми. Но какого бы цвета они ни были, интересно то, что они сплошь измазаны именами, афоризмами, стихами, глупостями, размышлениями, числами, – все это оставили здесь после себя все жившие в этой комнате. Та, которая поселится после меня, получит полное удовольствие, потому что я оставлю ей романы, целые поэмы – пусть разбирает мой почерк на стене – и очень забавные рисунки, вырезанные ножом на подоконнике…

Многие монахини выбирали из числа воспитанниц «дочку» и матерински заботились о ней. На второй год своего пребывания в монастыре Авроре очень захотелось, чтобы ее «удочерила» самая прелестная, самая милая, самая интеллигентная из всех монахинь Мария-Алисия. Мать Алисия была очень красива. В ее больших голубых глазах с черными ресницами, в этих «зеркалах чистоты», отражалась ее возвышенная душа; несмотря на грубое монашеское одеяние – длинное платье с нагрудником, – ее фигура была полна грации; голос у нее был чудесный, Аврора, как ребенок, влюбилась в нее и храбро подошла к ней с просьбой удочерить ее. «Вас? – сказала мать Алисия. – Но вы же самый отъявленный чертенок в монастыре!» Воспитанница настаивала: «Попробуйте все-таки, кто знает? Может быть, я исправлюсь ради вас». Матери Алисии пришлось согласиться. Аврора, надеявшаяся найти, наконец, мать в этой чудной женщине, мать, которую она тщетно искала в своей родной матери и даже в бабушке, привязалась к госпоже Алисии неистово, мучительно. Подруги заметили, что она очень изменилась. «You are low spirited today, Dupin? What is the matter with you?»^[8]. На деле же ей было просто необходимо поклоняться какому-нибудь существу, находить в нем совершенство и непрерывно служить ему, как она служила Корамбе. Это воображаемое божество приняло черты серьезного и чистого облика Марии-Алисии.

Аврора начала читать жития святых. Стоицизм мучеников, их безграничное мужество находили отзвук в сердце Авроры, В монастыре, на хорах в капелле, висела картина Тициана, изображавшая Христа на Масличной горе.

Листая в церкви жития святых, я все чаще останавливала взгляд на этой картине; было лето, заходящее солнце уже не светило во время нашей молитвы, но это произведение искусства было для меня сейчас не столько объектом созерцания, сколько объектом размышлений; глядя на эту громадную, безликую толпу, я невольно задавала себе вопрос: в чем смысл агонии Христа, что за тайна этого добровольного мученичества, – и во мне росли предчувствие чего-то более великого и более глубокого, чем то, что мне объясняли; мне становилось бесконечно грустно, сердце обливалось кровью от жалости, от какого-то неведомого мне страдания…»

На другой, менее красивой картине был изображен блаженный Августин, стоящий под смоковницей: на чудесном луче были начертаны знаменитые слова: «Tolle, lege»^[9]. Блаженному Августину, сыну святой Моники, послышалось, что они раздались из листвы дерева. Это «Tolle, lege» заставило Аврору перечитать евангелие, но воспоминание о насмешках бабушки-вольтерьянки как бы удержало ее: «Я осталась холодна, читая об агонии и смерти Иисуса». Значит, ей суждено остаться на всю жизнь дьяволенком. Ей было 15 лет: дикие фантазии ребенка сменились у девушки ожиданием чего-то неясного и важного. Однажды она грустно бродила по крытой галерее монастыря, глядя, как, подобно призракам, «мимо нее скользили ревностные монахини, стремясь тайно от всех излить свою душу у ног бога любви и покаяния». И вдруг ей захотелось посмотреть на них вблизи, и она вошла в церковь. Ночью церковь была полна очарования. Боковой придел освещался только маленькой серебряной лампадой, горевшей в алтаре. В открытое настежь окно вливался аромат жимолости и жасмина.

Мне показалось, что звезда, как бы вписанная в витраж, затерянная в необъятном пространстве, внимательно смотрела на меня. Пели птицы; вокруг были покой, очарование, благоговейная сосредоточенность, тайна, о которой я никогда не имела представления… Не знаю, что меня вдруг потрясло так сильно… У меня закружилась голова… Мне показалось, что какой-то голос шепнул мне на ухо: «Tolle, lege». Слезы потоком хлынули из глаз… Я поняла, что это любовь к богу… Словно стена рухнула между этим очагом беспредельной любви и пламенем, дремавшим в моей душе…

Мистицизм, непосредственная связь с божественной волей, которую она ощущала в себе самой, – вот отныне ее религия, и она ей останется верна до конца. В вопросах веры или любви женщина с радостью «рабски вбирает в свое сердце волны той любви, что нисходят свыше». Сопротивление разума с этого дня кончилось. «Как только сердце было захвачено, рассудок был изгнан решительно, с какой-то фанатической радостью. Я приняла все, поверила всему без борьбы, без страдания, без сожаления, без ложного стыда. Краснеть за то, что обожаешь? Полноте!»

Так как она была человеком крайностей, она приняла это обращение в новую веру за свое призвание и стала думать о вступлении в монастырь. Но она решила – это было в ее характере – войти туда послушницей, исполняющей самые унизительные обязанности: подметать помещение, ухаживать за больными. Если Аврора совмещала в своей душе элементы и святой и грешницы, то это была хозяйственная святая. «Между кастрюлями ходит господь», – говорила святая Тереза. «Я буду служанкой, – думала Аврора, – буду работать до полной потери сил, буду подметать кладбище, выносить мусор, все буду делать, что мне прикажут… пусть один господь бог будет свидетелем моих мучений, его любовь вознаградит меня за все…»

Ее духовник, аббат де Премор, старый, умный иезуит, проповедовал возвышенную и здоровую мораль. Он был тронут, когда. Аврора пришла к нему для исповеди и примирения с небом; но он осудил в кающейся девушке ее мистические настроения и мысли о возможности слияния с богом. Житейски мудрый аббат считал нежелательным, чтобы человек заранее предавался мыслям о лучшем мире, забывая о своем долге нравственности в этом. «Конечно, если бы не он, – напишет Санд в пятьдесят лет, – я сейчас была бы либо сумасшедшей, либо монахиней». Ведь набожность девушки превратилась в страсть. «Это полное слияние с божеством я воспринимала, как чудо. Я буквально горела, как святая Тереза; я не спала, не ела, я ходила, не замечая движений моего тела…» Аббат де Премор побранил ее за то, что она в своем увлечении мистицизмом тает, как свеча, и забывает о своих обязанностях по отношению к людям. «Вы стали грустной, мрачной, какой-то исступленно-восторженной, – сказал он ей, – ваши подруги не узнают вас… Берегитесь, если вы не изменитесь, вы заставите возненавидеть благочестие и бояться его… Ваша бабушка пишет, что мы вас воспитываем в духе фанатизма. Вы даже не замечаете, что под личиной смирения много гордости в вашем раскаянии… В наказание я велю вам вернуться к играм, к невинным развлечениям, свойственным вашему возрасту…»

Она повиновалась. Покой воцарился в ее мыслях. После шести месяцев умерщвления плоти и отрешенности от окружающего она спустилась вновь на землю, стала сочинять комедии и играть в них: восстановила в памяти «Мещанина во дворянстве», которого она читала в Ноане; стала зачинщицей всех игр в монастыре и объектом неимоверного увлечения как монахинь, так и своих шаловливых подруг, но в глубине души не изменила своего решения; и, как она говорила потом, конечно, постриглась бы в монахини, если бы не то обстоятельство, что бабушка, которая сильно ослабела и тревожилась за судьбу своей экзальтированной внучки, не позвала ее настойчиво в Ноан: «Дочь моя, я должна выдать тебя скорее замуж, я скоро умру». Старая дама говорила о приближении смерти с истинно философским спокойствием; она умрет в отчаянии, сказала бабушка, если Аврора останется одна, беззащитная, под опекой своей недостойной матери. Итак, надо было покинуть монастырь, который стал для Авроры раем.

Она вернулась в суетный мир с тревожным предчувствием, с твердым намерением опять искать прибежища в монастыре, как только сможет это сделать, не подвергая опасности жизнь бабушки. Английскому монастырю она была обязана большими и счастливыми переменами в себе. Благородная учтивость монахинь, изучение правил хорошего тона выработали у нее очаровательные манеры, которые в продолжение всей ее жизни придавали вид благовоспитанности даже самым ее невероятным вольностям. Но главное, что она приобрела, – это чувство серьезности и глубины. Бабушка еще раньше украсила ее ум изяществом XVIII века: Ноан научил ее понимать поэзию природы; новая вера привила ей любовь к другим, а не только к себе. «Экзальтированная набожность благотворно действует на душу, потому что она по крайней мере совершенно убивает самолюбие, и если в некоторых отношениях она притупляет ум, то зато она очищает душу от множества ничтожных и мелочных интересов…» Как некоторые английские поэты образной силой своих описаний обязаны чтению Старого завета, так и Аврора Дюпен бессознательно привносила в свою прозу серьезную доброту госпожи Алисии и величественную простоту евангелия.