Deus est spiritus». 1 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Да, воистину, Он — Дух, а не золото! Золота хочет Келли, золота хочет император, золота хочет… а разве я не хочу золота?! Укачивая на руках Артура, Яна сказала: «В кошельке несколько талеров, а что потом?.. Как я буду кормить твоего ребёнка?..» А я смотрел на её по-детски тоненькую шею и никак не мог понять, почему она сегодня кажется мне какой-то особенно трогательной, беззащитной… Как будто чего-то не хватало…

Ах да, бусы… Дошла очередь и до них… Вещь за вещью распродала Яна свои украшения, чтобы спасти нас от долговой башни, от позора, от гибели.

Deus est spiritus. Я молюсь, молюсь всеми силами души и тела. Попадает ли моя стрела в ухо Богу? Прав ли рабби?.. Разве сам он не сидит у источника вечной жизни и не поучает черпальщицу, усталую душу? Золото не течет, молитва о золоте не летит… Мне вдруг хочется запомнить этот переулок, и я, задумчиво глядя на рельеф, спрашиваю женщину, которая выходит из дверей:

Она, проследив направление моего взгляда, отвечает:

— «У золотого источника», сударь, — и идёт своей дорогой.

Бельведер. Император Рудольф стоит, прислонившись к высокой стеклянной витрине, за которой в экстатической позе застыл северный человек; его закутанное в меха тело вдоль и поперек стягивают кожаные ремни, увешанные крошечными колокольчиками. Восковая кукла с раскосым маслянистым взглядом, в маленьких ручках — что-то вроде треугольника и ещё какой-то непонятный предмет. «Шаман», — догадываюсь я.

Рядом с Рудольфом возникает высокая фигура в чёрной сутане. Явно пересиливая себя, неизвестный склоняется перед императором, отдавая обязательные, предусмотренные этикетом почести. Прикрывающая макушку красная шапочка выдаёт кардинала. Я догадываюсь, кто этот человек с застывшими в усмешке вздернутыми уголками рта: папский легат кардинал Маласпина собственной персоной. Кардинал начинает говорить, подчеркнуто обращаясь только к императору; острые, как створки раковины, губы то и дело на секунду-другую смыкаются, и эти паузы делают его и без того бесстрастную речь ещё более холодной и размеренной:

— Вы, Ваше Величество, сами даёте повод неразумной толпе, склонной упрекать вас в благоволении чернокнижникам, подозреваемым — и вполне обоснованно! — в пособничестве дьяволу, ведь Ваше Величество позволяет им беспрепятственно передвигаться — не говоря уж о тех милостях, коими вы их осыпаете! — по вверенным вам католическим землям.

— Чепуха! Англичанин — алхимик, а алхимия, мой друг, — это наука естественная. Вы, святые отцы, не удержите человеческий дух, который, познав нечистые тайны матери-природы, с тем большим благочестивым трепетом приобщается Святых Божественных тайн…

…дабы уразуметь смиренно, что милость сия велика есть, — закончил кардинал.

Жёлтые глаза императора потухли, скрывшись под морщинистой кожей усталых век. Лишь тяжёлая нижняя губа подрагивала от скрытой насмешки.

Уверенный в своем превосходстве кардинал ещё выше вздернул тонкие уголки рта:

— На алхимию можно смотреть по-разному: сей английский джентльмен вместе со своим компаньоном, явно авантюрного склада, публично признал, что ему нет дела до золота и серебра, но что цель его — добиться колдовскими чарами пресуществления тленной плоти в нетленную и победить смерть. Я располагаю неопровержимыми свидетельствами. А посему во имя Господа нашего Иисуса Христа и Святого Его наместника на земле обвиняю Джона Ди и его ассистента в дьявольском искусстве, богопротивной чёрной магии, занятия коей караются не только смертью тела, но и вечными муками души. Светский меч не должен уклоняться от своих обязанностей. Это было бы позором в глазах всего христианства. Вашему Величеству отлично из вестно, что поставлено на карту!

Рудольф, побарабанив костяшками пальцев по стеклянной витрине, проворчал:

— Что же, я должен гоняться за всеми сумасшедшими и язычниками и поставлять их в ватиканские застенки и на костры, чёрное пламя которых делает ваше невежество ещё более беспросветным? Его Святейшество знает мою преданность, ему известно, сколь ревностным защитником веры я являюсь, но ему бы не следовало превращать меня в прислужника его ищеек, которые всюду следуют за мной по пятам. Скоро до того дойдет, что мне моей же собственной рукой придётся подписать смертный приговор Рудольфу Габсбургу, императору Священной Римской империи, по обвинению в чёрной магии!

— Ну что ж, вам видней. Светская власть пребывает в ведении Вашего Величества. Вам судить и ответствовать пред ликом Всевышнего, чего достоин Рудольф Габсбург…

— Не забывайся, священник! — прошипел император.

Кардинал Маласпина всем телом резко дернулся назад, как змея, задетая орлиным клювом. Его поджатые губы скривились в бескровной усмешке:

— Владыка Небесный учит своих слуг даже в тяжкий час испытаний, когда будут их оплевывать и побивать каменьями, хранить на устах своих хвалу Господу.

— И предательство в сердце! — закончил император.

Кардинал медленно склонился в глубоком поклоне:

— Мы предаем только то, что можем: тьму — свету, ничтожество — величию, мошенника — бдительности праведного судии. Джон Ди со своим подручным плодит еретичество в его самой опасной и извращенной форме. На нем стигма кощунственного святотатства, осквернения священных могил, связи с изобличенными приспешниками дьявола. Едва ли Его Святейшеству в Риме придётся по нраву медлительность светских властей, коя вынудила его, предвосхитив их действия, самому чинить forma funs [42]процесс против сего Джона Ди, принижая тем самым императорский авторитет в глазах всего христианского мира.

Император метнул в кардинала пылающий ненавистью взгляд. Ударить клювом он уже не решился. Орел выпустил змею из когтей. Недовольно шипя, он втягивает шею в чёрные плечи.

И снова квартира доктора Гаека. Я стою в задней комнате, прислонившись к плечу Келли; по моим щекам текут слёзы.

— Ангел… Ангел помог! Хвала нашему спасителю!..

Келли держит в руках половинки шаров Св. Дунстана; обе наполнены до краёв алой и серой пудрой. Вчера ночью, ничего мне не сказав, Келли вдвоем с Яной заклинали Зелёного Ангела. И вот оно — новое богатство, но бесконечно важнее другое: Зелёный Ангел сдержал слово! Не обманул, внял моей молитве у золотого источника! Выстрел был точен, и стрелы мои не пали на землю, нашли свою запредельную цель — сердце Ангела Западного окна! О, радостная уверенность от сознания того, что путь твой был не бесцелен, что ты не заблудился! И сжимаешь в дрожащих руках бесценные свидетельства истинности твоего союза с Небом!..

Теперь конец суетным заботам о хлебе насущном! Настало время утолить голод душевный! На мой вопрос о тайне создания Камня Келли ответил, что и на сей раз Ангел ничего не сказал; ладно, после такого дара было бы просто грешно ещё что-то требовать… Вера окупается сторицей, и, будем надеяться, в самом ближайшем будущем нам воздастся по заслугам. А пока — терпение и молитва! И Бог не забудет нас, Ему ведомы наши самые сокровенные желания!..

Бледная, не произнося ни слова, стоит Яна с ребенком на руках.

Осторожно интересуюсь её впечатлениями… Подняв на меня отсутствующий взгляд, она устало роняет:

— Не знаю, ничего не знаю… Единственное, что могу сказать: это был… кошмар…

— Ангел явился в нестерпимо жгучем огненном столпе.

«Господь Бог в неопалимой купине!..» — разумеется, думаю я и молча, в приливе нежности, ласково обнимаю мою бесстрашную жену.

Смутные образы проплывают перед моими глазами подобно туманным, полузабытым воспоминаниям. Много шума, суеты, кутежи, поздравления, братание со знатными вельможами, со звенящей шпорами знатью, с разодетыми в шелка и бархат дипломатами и учёными мужами. Хмельные процессии по узким улочкам Праги… Келли всегда во главе; подобно безумному сеятелю, он пригоршнями черпает из открытой сумы деньги и разбрасывает в ликующую толпу. Мы — чудо, скандал, сенсация Праги. Рой самых сумасбродных слухов, облетая город, доходит даже до наших собственных ушей. Нас считают сказочно богатыми англичанами, которые развлекаются тем, что мистифицируют двор и бюргерство Праги, выдавая себя за адептов алхимии… И эта байка ещё самая безобидная.

По ночам, после обильного застолья, — долгие, утомительные выяснения отношений с Келли. Тяжёлый от вина и излишеств богемской кухни, Келли, шатаясь, бредёт в постель. Уже не в силах переносить это ежедневное бессмысленное мотовство, я хватаю его за воротник, трясу что есть мочи и кричу:

— Свинья! Пролёт! Ты, вылезший из лондонской сточной канавы трущобный адвокатишка! Опомнись! Приди в себя! Сколько это будет ещё продолжаться? Серая пудра на исходе! От алой осталась только половина!

— П… пжалста, 3… 3… Зелёный Ангел пришлет мне новую по… порцию, — утробно отрыгивает патрон.

Самодовольное бахвальство, похоть, тупая ослиная блажь сорить деньгами, глупое и грубое плебейское чванство — вот она, потревоженная золотом Ангела стая ночных птиц, которая, трепеща крылами, устремилась на свет Божий из тёмных смрадных уголков души человека с отрезанными ушами. Во времена безденежья весёлый нищий бродяга, всеми правдами и неправдами умеющий раздобыть себе кусок хлеба и не вешать нос в самых тяжёлых переделках, теперь, в богатстве и довольстве, не зная удержу в хвастливом угарном кураже мотовства, он дошел до прямо-таки скотского состояния.

Но, как видно, в планы Всевышнего не входило, чтобы золото валялось на земле, как навоз. Хотя мир сей всего лишь большой свинарник.

Хочу я или нет, но меня неудержимо влечёт в тесные переулки еврейского города, к Мольдау, поближе к рабби, который, заходясь сумасшедшим хохотом, насмеялся над моей верой в Ангела — смехом изгнал меня из своей каморки.

Я стою перед одним из древних, высоких, как башня, домов сумрачного гетто, не зная, какой путь избрать, и тут из-под тёмных сводов проходного двора доносится шепот:

В мрачном сводчатом проходе меня окружают чёрные маски… Сбоку, исподтишка вывернулся корявый коридорчик… Шёпот… Обитая железом дверь, потом какой-то ход, конец которого тонет во мраке; гнилые доски скрипят под нашими шагами… Все время под уклон… Свет проникает сквозь редкие, расположенные высоко над головой щели. Только этой ловушки мне ещё не хватало! Останавливаюсь: чего от меня хотят? Люди, которые теснятся вокруг, вооружены. Один, по всей видимости предводитель, снимает маску — честное солдатское лицо — и говорит:

— Арестован? Но почему? Не забывайте, я подданный королевы Англии, у меня есть рекомендательные письма!

— Это не арест, сэр! Просто у императора есть основания считать, что ваш визит лучше сохранить в тайне. Следуйте за нами!

Осклизлая, илистая земля под ногами — доски давно кончились — всё круче уходит в глубину. Меркнут последние проблески дневного света. Сырые, распространяющие запах плесени стены… И вдруг — стоп! Тихий шепот моих проводников. Настраиваюсь на самое худшее… Мне уже понятно, где мы находимся: это тот самый тайный подземный ход, проложенный ниже русла Мольдау, который, если верить молве, связывает Старый город с Градчанами. Рабочие, выкопавшие его по приказу Габсбурга, по окончании работы были все до единого утоплены и унесли с собой на дно Мольдау тайну входа и выхода…

Вспыхнул один факел, другой, третий… Вот их уже не меньше дюжины… В трепещущем пламени становится видна уходящая вдаль штольня, похожая на те, какие прокладывают для добычи горных руд. Через правильные интервалы из темноты выплывают массивные балки, подпирающие вырубленные в скальной породе своды. Время от времени доносятся глухие раскаты. Но это как будто выше… Долго, очень долго идём мы так, задыхаясь от невыносимой вони гниения. Бесчисленные крысы шмыгают у нас из-под ног. Мириады мерзких насекомых, напуганные светом, прячутся в трещины и оползни стен, летучие мыши проносятся у нас над головами, обжигая перепончатые крылья о пламя коптящих факелов.

Наконец подземная галерея заметно пошла вверх. Вдали мелькнуло что-то голубое. Факелы потухли, и в наступившей темноте я смутно различаю, как мой грозный эскорт закрепляет их в железные кольца, врезанные в стены. И снова скрипящее дерево под ногами. Все круче в гору, перемежаясь ступенями, уходит шахта. Одному Богу известно, где мы вынырнем на поверхность. Но вот и дневной свет… Остановка! Мы на дне колодца. Двое провожатых с трудом поднимают металлический люк. По одному мы протискиваемся в него и, согнувшись, вылезаем из… очага в какую-то убогую кухоньку… Крошечное, словно для карликов, помещение, низенькая дверь, через которую мы проникаем в такую же карликовую прихожую, и сразу за ней — другая тесная комнатушка; в неё я вхожу уже один: эскорт бесшумно исчезает за моей спиной…

В огромном высоком кресле, занимающем чуть не половину комнаты, сидит… император Рудольф, как всегда в чёрном.

Рядом с ним заросшее левкоями окно, сквозь которое проникает тёплый золотой отсвет мягкого послеполуденного солнца. Ничего не скажешь, уютное гнёздышко. С первого же мгновения возникает ощущение покоя, умиротворения, расслабленности… После сумрачной жуткой штольни под руслом Мольдау, где каждый шаг может оказаться последним, я, оглядевшись в этой приветливой светелке, в которой только щегла в клетке не хватает, едва сдерживаю нервный смех.

Император молча кивает и небрежным движением худой руки обрывает поток моих почтительных приветствий. Указывает на стоящее рядом кресло. Я повинуюсь… Повисает тишина, нарушаемая лишь вкрадчивым шелестом листвы. Взгляд, мимолетно брошенный мною из окна, окончательно запутал меня: какое-то совершенно неизвестное мне место Праги. Где я? Крутые стены скал вздымаются над кронами вековых деревьев, едва достигающих высоты окна. Итак, мы в доме, расположенном на дне какой-то узкой расщелины или горного провала… «Олений ров!» — подсказывает внутренний голос.

— Магистр Ди, говорят, ваша золотая нива дала столь обильный урожай, что теперь вы засеваете золотом пражские мостовые. Думаю, нам есть о чём потолковать, если только вы со своим компаньоном не отъявленные мошенники…

Я не проронил ни слова, давая понять, что оскорбления из уст, от которых не вправе потребовать удовлетворения, для меня пустой звук. Император понял и досадливо мотнул головой.

— Итак, вы преуспели в королевском искусстве. Отлично. Таких людей я давно ищу. Так о чем вы хоте ли просить меня?

Я по-прежнему хранил молчание, невозмутимо глядя на императора.

— Экий вы, право… Ладно, зачем вы явились ко мне в Прагу?

— Вашему Величеству хорошо известно, что я — Джон Ди, баронет Глэдхилл, и у меня, в отличие от ярмарочных зазывал и суфлёров, нет тщеславных амбиций позолотить свое жалкое нищенское существование алхимическим золотом. От августейшего адепта я хотел услышать указания и мудрые советы. Что же касается философского камня, то он нам нужен для того, чтобы трансмутировать тленную плоть.

Рудольф склонил голову набок. Сейчас он и в самом деле походил на старого беркута, который, нахохлившись, с непередаваемой, внушающей почтение скорбной обреченностью меланхолично смотрит в недосягаемое небо сквозь прутья решетки… «Плененный орёл»— сравнение напрашивается само собой.

— Ересь, сэр! Единственная святыня, коей надлежит пресуществлять нас, христиан, находится в руках наместника Сына Божьего на земле, и имя ей: Святые Дары.

Слова эти прозвучали как-то двусмысленно: угрожающе и в то же время как скрытая насмешка.

— Истинный Камень, Ваше Величество, по крайней мере я так осмеливаюсь предполагать, равно как и облатка после освящения, — материя не от мира сего…

— Это все теология! — устало отмахивается император.

— В таком случае Камень должен являться магическим injectum[43], который трансформирует состав нашей крови, — задумчиво шепчет Рудольф.

— А почему бы и нет, Ваше Величества? Ведь и aurum potabile[44]употребляется как напиток, коим мы очищаем нашу кровь!

— Не будьте идиотом, сэр, — грубо обрывает меня император, — смотрите, как бы в один прекрасный день этот столь вожделенный Камень не оказался слишком тяжёлым для вашего тела и не утянул вас на дно!

Странно, почему при этих словах в моих ушах внезапно отозвалось предостережение рабби Лёва о летящей мимо цели молитве?.. После продолжительной паузы я ответил:

— Кто недостойно ест и пьет, тот ест и пьет суд свой! [45]Так, кажется, говорил Господь.

Император Рудольф резко повел головой. Я почти слышу, как щелкнул орлиный клюв.

— Помните мой добрый совет, сэр: не есть и не пить ничего того, что до вас не попробовал кто-то другой. Мир сей полон коварства и яда. Откуда я знаю, что мне подносит каналья священник в потире? Разве не может Плоть Господня желать… моего вознесения? Было ведь и такое… Ничто не ново под луной!.. Зелёный Ангел и. Чёрный Пастух — всё это помёт одного кубла. Будьте осторожны, сэр!..

Мне становится не по себе. В памяти оживает то, что шептали мне уже на пути в Прагу и что я мог почерпнуть из намёков, крайне осторожных намёков доктора Гаека: сознание императора не всегда безупречно… он, возможно, безумен…

— Вот вам мой совет, сэр: если вы собирались превращаться, не откладывайте — превращайтесь скорее. Святая инквизиция очень настойчиво интересуется вашим… пресуществлением. А вам, думаю, вряд ли придется по вкусу её заботливый интерес! Дай Бог, если мне удалось предостеречь вас от ненавязчивого внимания сей благотворительной институции… Да будет вам известно: я одинокий больной старик, мне и сказать-то уже почти нечего…

Орёл, похоже, засыпает… Тяжкий вздох невольно вырывается из моей груди: император Рудольф, могущественнейший человек на этой земле, монарх, пред которым дрожат короли и прелаты, называет себя бессильным стариком?! Это что — лицедейство, коварная ловушка?

Сквозь полусомкнутые веки император читает мои мысли. Насмешливо кашляет:

— Превращайтесь в короля, сэр! И вы сразу поймёте, как тяжела корона. Тот, кто не обрёл самого себя и не стал двуглавым, как орёл нашей империи, тому не следует тянуть руки к короне — будь то земной королевский венец или тиара адептата.

И император погружается в сон, как давным-давно выбившийся из сил путник. Голова моя шла кругом… Ну откуда знать этому фантастическому старику, сидящему передо мной в выцветшем кресле, о моем самом сокровенном?! Как он мог догадаться?.. И мне сразу вспомнилась королева Елизавета: разве и с её губ не слетали порой слова, явно внушенные свыше, которые она лишь, как медиум, повторяла?! Слова из мира иного, бросить якорь в потусторонних бухтах которого надменная английская королева, занятая сугубо земными делами, никогда бы не помыслила!.. И вот теперь: император Рудольф! Он тоже! Какая все же странная аура окружает тех, кто восседает на троне! Быть может, они — тени, проекции каких-то абсолютных существ, коронованных «по ту сторону»?!

— Хорошо. Завтра в это же время, — коротко бросает император. — О нашей встрече — никому. Это в ваших же интересах.

Я молча кланяюсь… Свободен? Как будто да… Император вновь начинает клевать носом… Я подхожу к низкой двери, открываю — и в ужасе отшатываюсь: угрожающе обернув ко мне жуткий зев, за порогом вскакивает какое-то огненное чудовище. Демон, явившийся из преисподней? Присмотревшись, я понимаю, что передо мной гигантский лев, но мне от этого не легче. Зверь близоруко и зло щурит на меня свои зелёные кошачьи глаза, потом, оскалившись, с голодным видом облизывается… Шаг за шагом я отступаю пред этим стражем порога, который бесшумно и лениво протискивается в дверь. Вот он по-кошачьи выгибает спину, явно готовясь к прыжку… Парализованный смертельным ужасом, я вдруг понимаю: это не лев! Дьявольский лик в огненно-рыжей гриве… он ухмыляется… скалит зубы в свирепом смехе… это — лицо Бартлета Грина! Я хочу закричать, но язык не повинуется мне…

Тогда император как-то особенно цокает языком, рыжее чудовище поворачивает голову, послушно подходит к креслу Рудольфа и, урча, вытягивается рядом; в прихожей что-то зазвенело, когда могучее тело опустилось на пол. Слава Богу, это всё же лев! Гигантский экземпляр берберского льва с огненной гривой.

Снаружи, за окном, Олений ров шелестит кронами деревьев…

— Видите, какая у нас надёжная стража. «Алый лев» всегда на пороге тайны. Для пущего устрашения самозваных детей доктрины. Ступайте!

В мои уши врывается дикий шум. Дым коромыслом… Гремит разухабистая танцевальная мелодия… Какое-то огромное помещение… Ах, ну да: это же пир, который мы с Келли даём в честь славного града Праги в большой зале ратуши. В голове гудит от грохота и топота хмельной толпы, от заздравных криков, которые одновременно вырываются из множества глоток. Келли, качаясь как в сильнейший шторм, бредёт ко мне с братиной, полной пенного богемского пива. Выражение лица самое вульгарное… Омерзительно пошлое… Крысиную физиономию бывшего продувного стряпчего сейчас не скрывают начесанные волосы. Отвратительные пунцовые шрамы пылают на месте отрезанных ушей.

— Братан, — брызжет слюной мой подгулявший компаньон, — бр… братан, до… доставай алую пу… пудру… Э-эх, до дна, г… говорю я тебе, всё р… равно н… ни гроша, бр… братан!

Брезгливая тошнота подступает к горлу — и страх…

— Как? Уже все спустил? То, что я, надрывая душу, месяцами вымаливал у Ангела?!

— Ч… что мне до т… твоей р… рваной души, бр… братан? — лепечет блаженно пролет. — Д… давай пудру и с… сматываемся отсюда!

— Д… дальше? Обер-бургграф им… императора Урсин граф Розенберг, п… придворный дурак, уж… жо не откажет нам в монете…

Слепая ярость вскипает во мне. Ничего не видя перед собой, бью наудачу… Братина с грохотом летит на пол, забрызгав мой лучший камзол вышгородским пивом. Келли изрыгает проклятия. Дрожащее жало ненависти то здесь, то там мелькает вокруг меня в пелене кутежа. А музыка в зале наяривает:

— Строишь из себя, аристократишка?! — вопит шарлатан. — Пу… пудру, тебе говорят!

— Ты, баронет с большой дороги! Кому принадлежат шары и книга?

— Интересно, что бы ты без меня с ними делал?

— Чьи-то руки обвиваются сзади вокруг плеч и парализуют удар моей обнаженной шпаги… Яна, рыдая, повисает у меня на шее.

На мгновение я снова тот, кто сидит за письменным столом, не сводя завороженных глаз с чёрного кристалла, — но лишь на один краткий, мимолетный миг, потом моё Я, как влага в сообщающихся сосудах, опять переливается в причудливую ёмкость по имени Джон Ди и меня вбирает в себя самый древний и запущенный квартал средневековой Праги. Иду куда глаза глядят… Чувствую смутную потребность занырнуть в самую глубину мёртвых стоячих вод, зарыться с головой в донный бархатный ил той безымянной, бессовестной, бесчестной черни, которая заполняет тупое однообразие беспросветных будней удовлетворением своих чадных инстинктов: утроба, похоть…

Что есть конец всякого устремления? Усталость… Отвращение… Разочарование… Дерьмо аристократа ничем не отличается от дерьма плебея. Процесс пищеварения у императора такой же, как у золотаря. Какое заблуждение взирать на свитое на вершине Градчан императорское гнездо как на небеса! Да и небеса… Чем, собственно, одаривают они нас? Дождь, промозглый туман, бесконечная слякоть грязного, мокрого снега… Часами хлюпаю я в этих небесных экскрементах, которые мерзкой липкой массой — нечего сказать, манна небесная! — обрушиваются со свинцовой высоты… Ангелическая перистальтика — отвратительно, отвратительно… Тут только я замечаю, что меня опять занесло в гетто. К отверженным из отверженных. Ужасная вонь царит здесь, где обитает по чьей-то злой воле скученный на нескольких переулках целый народ, который совокупляется, рожает, растёт и умирает слоями — на кладбище настилая мёртвых на истлевшие останки своих предшественников, а в сумрачных жилых башнях — живых над живыми, как сельдь в бочках… И они молятся и ждут, стирают себе колени в кровь, но — ждут, и ждут, и ждут… век за веком… ждут Ангела. Ждут исполнения Завета…

Джон Ди, что твои молитвы и ожидание, что твоя вера и надежда на обещания Зелёного Ангела рядом с ожиданием, верой, молитвой и надеждой этих несчастных евреев?! А Бог Исаака и Иакова, Бог Илии и Даниила — разве Он менее велик и менее твёрд в своих обещаниях, чем Его слуга Западного окна?..

И ноги сами несут меня к дому великого рабби, мне непременно — непременно! — нужно поговорить с ним о тайнах ожидания Бога…

И вот я уже в низенькой каморке каббалиста… Мы ведём беседу о жертве Авраама, о неотвратимой жертве, которую Бог требует от тех, с кем Он хочет породниться кровно… Тёмные, таинственные речения о жертвенном ноже, узреть который дано лишь тому, чьи очи отверзлись для невидимых простым смертным вещей не от мира сего, но куда более действенных и действительных, чем их жалкие земные подобия; намекнуть на эти потусторонние реалии могут слепому пилигриму лишь символы — буквы и числа традиционного алфавита. До мозга костей пронизывает меня завораживающая энигматика этих боговдохновенных глаголов, которые как призраки выходят из беззубого рта безумного старца!.. Безумного?.. Безумного, как и его августейший друг на той стороне Мольдау, который сидит нахохлившись в своем фантастическом градчанском гнезде. Монарх и еврей из гетто — братья, связанные одной тайной… И тот и другой — боги, явленные в этот мир в шутовских обносках земной иллюзии… Какая между ними разница?

Потом каббалист вобрал мою душу в свою… Я долго упрашивал его, чтобы он помог мне прозреть, но рабби отказывался, говорил, душа моя не выдержит страшного зрелища. Поэтому он притянет её к своей душе, находящейся по ту сторону этого бренного мира. О, как отчетливо вспомнил я при этих словах всё то, что мне рассказывал в своё время Бартлет Грин!.. Рабби Лёв коснулся моего плеча, чуть ниже ключицы… В том же месте… что и главарь ревенхедов много лет назад в подземелье Тауэра… И я увидел, увидел спокойными, невозмутимыми, безучастными глазами старого адепта: моя жена Яна стоит перед Келли на коленях… Она унижается ради меня… Всё это происходит в доме доктора Гаека на рынке… Келли хочет взломать сундук, в котором хранятся книга и шары Святого Дунстана, и под покровом ночи вместе со своей добычей исчезнуть из Праги, бросив меня на произвол судьбы. Стоя на коленях, Яна не дает ему подойти к сундуку, ключ от которого вне досягаемости грабителя: он всегда при мне. Она торгуется с этим подонком, умоляет его, бессильная предпринять что-либо иное…

Келли приводит самые немыслимые доводы. Грубые угрозы сменяются коварной хитростью, холодный расчет — попытками разжалобить… Он ставит условия. Яна соглашается на всё. Предатель бросает жадный взгляд на мою жену… Она по-прежнему на коленях, платок на груди сбился… Яна хочет его поправить, но Келли останавливает её руку… Заглядывает за вырез… Огонь вспыхивает в его мышиных глазках…

Келли подхватывает Яну на руки. Его объятия похотливы и бесстыдны… Яна слабо сопротивляется: страх за меня парализует её волю.

Келли поддается на уговоры: всё дальнейшее — как решит Зелёный Ангел, и заставляет Яну поклясться, что так же, как и он, до и после смерти будет беспрекословно подчиняться любым приказаниям Ангела. Лишь в этом случае, угрожающе говорит он, есть хоть какая-то надежда на спасение… Яна клянется. Страх делает её лицо мертвенно-бледным…

Я… усмехаюсь; но быстрый пронзительный сквозняк боли, словно отточенный как бритва жертвенный нож, полоснул меня вдоль артерии жизни. Надрез сделан… Это почти приятно, как… как щекотка смерти…

Потом я снова прихожу в себя и, хоть в глазах у меня всё ещё темно, что-то уже различаю: надо мной парит древнее, изборожденное морщинами крошечное детское личико рабби Лёва. Доносятся слова:

— Исаак, нож Господень приставлен к горлу твоему. Но в терновнике трепещет агнец. Если согласен ты принести вместо себя в жертву агнца сего невинного, будь милостив отныне, как Он, будь милосерден, как Бог моих отцов…

И мрак полчищами непроглядных ночей проносится мимо… Господи, что было бы со мной, если бы я всё это увидел не глазами души рабби, а моими собственными?.. И чувствую я, как воспоминание об увиденном тускнеет и улетучивается… Остается лишь ощущение кошмарного сна.

Поросшая лесом горная гряда вздымается предо мной. Брезжит холодное утро. Усталый, стою я на скальном выступе и зябко кутаюсь в тёмный походный плащ. Здесь мой ночной проводник — не то угольщик, не то лесник — покинул меня… Мне надо подняться туда, к той серой полоске стен, которая проглядывает сквозь обрывки густого туманй на фоне безлиственных замшелых деревьев. Сейчас, мощные зубчатые стены, двойным кольцом опоясывающие крепость, становятся отчетливей: готический замок… Перед ним, прямо на голых скалах, — сторожевой бастион, а уже дальше — приземистая массивная башня, на которой гигантским флюгером вращается двуглавый орёл Габсбургов из потемневшего от времени железа. А надо всем, за декоративным парком, — мрачная семиэтажная башня с узкими щелями стрельчатых окон. Не то неприступный каземат, не то скрывающий драгоценные реликвии храм — одним словом, Карлов Тын, как назвал эту башню угольщик, сокровищница Священной Римской империи…