Взгляд назад 5 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Но Ричмонд? И моё сходство с этим пожилым английским джентльменом?.. Впрочем, подобные феномены тоже известны медицине. Интересно, есть ли на этом свете хоть что-нибудь неизвестное нашей медицине!.. Такие больные если уж находят среди своего окружения кого-нибудь, кто вызывает у них доверие, то буквально прикипают к нему душой. Личность, вызывающая доверие? Выходит, я для неё являюсь такой личностью? Конечно, так оно и есть; не я ли только что ей сказал: «Поможем друг другу взаимно»? Если бы я только знал, что означают эти её слова: «Мне надо многое у вас привести в порядок!» Это что, сомнамбулический бред? Ладно, поживем — увидим, хотя… ей бы сначала с собой разобраться, ведь, очевидно, у неё временами не всё в порядке с головою. И тем не менее внутренний голос предостерегает меня от поспешных выводов; но и ему я не могу слепо доверять, иначе рискую запутаться в себе и потерять своё «я». Мне слишком хорошо известны страшные последствия такой потери. Ради того, чтобы личная судьба обрела высший смысл, можно пожертвовать многим, и «гордый человеческий разум» далеко не самая большая плата, примером тому судьба большинства наших «нормальных» сограждан, увы, начисто лишенная какого-либо смысла, за исключением, естественно, «здравого», но утратить собственное «я» — это катастрофа, полная и окончательная.

Передо мной уже лежит туго перетянутый шпагатом пакет, который я, следуя полученному во сне предписанию… гм, Бафомета, только что выудил вслепую из выдвижного ящика.

Быть может, в нем я найду ключ к загадочным событиям последних дней?

Твердый, черный, цельнокожаный переплет с надписью:

На титульном листе почерком Джона Ди выведено:

Ныне со всей очевидностью явствует, что мои сомнения, связанные с Гренландом, который я полагал найти здесь, на земле, и подчинить земной светской власти королевы Елизаветы, были справедливы и вполне обоснованны.

С первого же дня, как я в тщеславном ослеплении связался с ревенхедами, этот бродяга и шарлатан Бартлет Грин стал водить меня за нос, посредством изощреннейших дьявольских ков сбивая с пути истинного. Видно, уж такова натура человеческая: люди в поте лица своего хлопочут о земном, ибо не ведают, что искать надо не здесь, а по ту сторону; не понимают они всей страшной глубины проклятья грехопадения! Не дано им знать, что в юдоли земной можно лишь искать, а обретать надо «по ту сторону». Мне же Бартлет Грин уготовил путь духовной погибели, а дабы я не обнаружил, что корона находится «по ту сторону», убеждал набраться терпения и ждать, когда плоды моих честолюбивых замыслов созреют здесь, на земле. Мой путь должен был стать стезею лишений, разочарований, горя и измены, чтобы, убеленный преждевременными сединами, я пресытился жизнью и сдался на милость победителя.

Великая опасность нависла не только надо мной, но и над всем родом Ди, призванным снискать высшее, что уготовано ему чрез блудного сына, вернувшегося после грехопадения в отчий дом, ибо Бартлет Грин хотел воспрепятствовать исполнению этого предначертания. Его совет — искать извилистую тропинку к земной короне — был изначально ложен. Ныне у меня нет и тени сомнений в том, что Гренланд, моя Зёленая земля и моё королевство, находится «по ту сторону» и что иного смысла, как найти его, моя жизнь не имеет. Там, «по ту сторону», ждут своего короля «девственная королева» и такая же «девственная» корона великого таинства.

Сегодня третий день, как мне в предрассветной мгле был явлен «лик», и это наяву, в ясном уме и твердой памяти! Раньше я и не подозревал, что есть нечто, лежащее по ту сторону бодрствования, сна, забытья или одержимости — нечто пятое, непостижимое: какие-то загадочные символы, кои не имеют ничего общего с нашей земной жизнью. Это был мой второй лик, но он совсем не походил на тот, который мне когда-то открылся в угольном кристалле Бартлета, — на сей раз видение было явно пророческим.

Предо мной гордо, как на гербе Ди, возвышался зелёный холм, я сразу понял, что это Глэдхилл, холм нашего родового поместья. Вот только в его вершине не торчал серебряный меч; словно перенесенное с другого поля герба, от неё тянулось к небу зелёное древо, из-под корней которого бил живой ключ и весёлой струйкой сбегал вниз. Зрелище это вселило в меня такую радость, что я из сумрачной низины поспешил к холму, дабы освежиться у древнего источника моих предков. То, что я всё, включая, казалось бы, самую незначительную деталь этого действа, воспринимал одновременно и как реальность и как символ, граничило с чудом.

Стремясь поскорее достичь источника, я, вдруг обожженный догадкой, замер как вкопанный: да ведь геральдическое древо там, на холме, — это я; его ствол, ставший моим позвоночником, словно бы пытается дотянуться до самого неба, простирая ввысь свои пышные ветви, в которые превратились сплетения и жгуты моих нервов и кровеносных сосудов. Соки весело бурлили в моих жилах, пульсировали в сложных лабиринтах ветвей, и, внимая голосу сей древней крови, я с гордостью сознавал, что наше родовое древо воплотилось во мне, в том, кто сейчас стоит в его тени. В серебряном источнике у моих ног отражалась вся бесконечная вереница моих потомков: детей, внуков и правнуков, собравшихся вместе словно в день Страшного суда. Лицо каждого из них было по-своему единственно и неповторимо, но все они чем-то походили на меня; мне казалось, что это я отметил их печатью нашего рода, навсегда избавив от гибели и смерти. Торжественная радость наполнила душу мою. Присмотревшись, я вдруг заметил на вершине древа двойной лик: одна половина — мужская, другая женская, и обе срослись воедино. А над Двуликим парил золотой нимб короны, во лбу коей сиял лучезарный карбункул.

В женской половине я сразу признал госпожу мою Елизавету и уже хотел было возликовать, но тут внезапная боль пронзила меня: мужской лик — более юный, более свежий — принадлежал не мне. Разочарованию моему не было предела, а изворотливый ум уже лихорадочно отыскивал спасительную лазейку, мол, этот рожденный древом и есть я, только в безвозвратно ушедшем детстве, но в сей же миг неумолимо изобличил я себя в обмане: никогда, даже в дни безоблачной юности, лицо моё не обладало чертами столь беззаботными и невинными, и тогда со всей суровой очевидностью предстала предо мной истина — очами этого мужского лика на меня взирал кто-то далёкий, недостижимый, восставший из источника у ног моих… другой!..

Бессильная ярость охватила меня, что не я, а какой-то последыш, моей крови и семени, унаследует корону и сольется с моей Елизаветой в единое нераздельное целое. В гневе слепом поднял я руку на себя самого — на древо… И тогда оно из сокровенной сердцевины моего позвоночника столба исторгло:

— Безумец, всё ещё не узнаешь себя! Что есть время? Что есть превращение? Века придут и уйдут, но я — это Я и после сотой могилы, я — это Я и после сотого воскресения! Ты поднял руку на древо, будучи лишь моей его ветвью — каплей в источнике у твоих же ног, не более!

Потрясенный, воздел я очи к вершине древа Ди и увидел, что Двуликий шевелит губами, и донесся до меня с бесконечной высоты зов, который лишь с великим трудом достиг ушей моих:

— Первый в вере будет последним. Дорасти до меня, и я стану тобой! Переживи самого себя, и ты переживёшь меня, меня — Бафомета!

Я рухнул к ногам древа и обнял ствол его благоговейно, меня сотрясали такие рыдания, что за пеленой слёз видение исчезло, и снова — трезвящий свет ночной лампы, и первые рассветные лучи сквозь щели закрытых ставень… Я ещё слышал голос древа, который эхом звучал в моей душе:

— Ты взыскуешь бессмертия? Ведомо ли тебе, что магистерий требует многих процессов, связанных с водой и огнём? Materia должна претерпеть многое!

Итак, сегодняшним утром мне был в третий раз явлен в лицах образ, смысл и путь. Путь, которым я при жизни или уже за гробом смогу обрести моё истинное Я, может быть пройден в двух встречных направлениях. Одно — это путь возвращения, он ненадежен, случаен, подобен рассыпанным крошкам, которые склюют птицы небесные, прежде чем я успею по нему вернуться. И всё же надобно попытаться, в случае удачи он мне когда-нибудь поможет вспомнить самого себя. А что такое бессмертие, если не память?..

Решено: магический путь письма: буду вести этот судовой журнал, внося в него все перипетии моего опасного путешествия, все открытия и наблюдения; предварительно книжица эта будет заговорена одному мне известным способом, дабы стала она неуязвима от разрушительного времени и от злых духов. Амен.

Но ты, далекий, ты, другой, ты, который придёшь после меня и на исходе дней нашего древа прочтёшь эти записи, помни, откуда ты и где корни твои, помни, что вышел из серебряного источника, который питает древо и который рождается древом. И если слышишь ты в себе плеск родника, и если прорастают сквозь плоть твою ветви древа, то я, Джон Ди, баронет Глэдхилл, заклинаю тебя: обрати взор свой в себя, пробудись и восстань из могилы времени, и да откроется тебе: ты — это я!

Второе направление — и оно для меня, несчастного смертного, плоть которого томится в Мортлейкском замке, — это алхимизация тела и души, дабы они уже сейчас могли претендовать на бессмертие.

Путь этот открылся мне не сегодня, вот уже третий год, как я вступил на него; и у меня есть серьёзные основания полагать, что троекратное видение, описанное выше, является следствием и первой наградой моих постоянных усилий в этом направлении… Два года назад снизошло на меня озарение и открылся мне смысл истинной алхимии, уже к Рождеству 1579 года устроил я в Мортлейке лабораторию, снабдив её всем необходимым, и даже выписал из Шросбери дельного лаборанта, который объявился у меня в том же году как раз на Рождество и с тех пор показал себя верным и добросовестным помощником, к тому же ещё сверх всякого ожидания весьма сведущим в тайном искусстве и обладающим богатым опытом. Этот лаборант, по имени мастер Гарднер, пришелся мне по сердцу и, заслужив доверие, стал моей правой рукой, ибо верой и правдой соблюдал мои интересы, всегда готовый помочь добрым советом, что и следовало со всем вниманием признать и с подобающей благодарностью отметить. К сожалению, в последнее время всё явственней обнаруживалось, что те высокие знания и особенно то доверие, которые я дарил ему, сделали его высокомерным и строптивым, посему мне всё чаще приходилось сталкиваться с непокорством, непрошеными предостережениями и увещеваниями. Такой оборот меня не устраивал. Я надеялся, что мой лаборант в скором времени опомнится и вновь признает во мне своего сеньора, может, даже научится ценить мою благосклонность. Однако наши расхождения отнюдь не исчерпывались различием взглядов на методы и практику искусства алхимии, он хотел воспрепятствовать моему общению с кроткими и мудрыми духами потустороннего мира, коих мне недавно удалось заклясть самым убедительным образом. Обуянный желанием перечить мне, он настаивал на том, что инфернальные демоны и стихийные духи попросту мистифицируют меня, хотя о какой мистификации может идти речь, если всякий раз, перед тем как приступить к заклинаниям, я возносил благочестивые и страстные молитвы к Господу и Спасителю всего живого Иисусу Христу, дабы помог Он мне в работе многотрудной и позволил благополучно довести её до конца. Голоса и духи, кои являлись мне, были столь богобоязненны и столь неукоснительно повиновались всегда приказам, провозглашаемым мною во имя Святой и Животворящей Троицы, что я просто не мог, да и не хотел, давать веры предостережениям Гарднера. К тому же их простые, толковые рекомендации касательно рецептов философского камня и соли жизни шли вразрез с теми принципами, которыми руководствовался мой лаборант. Думаю, здесь просто была задета гордыня: Гарднер ведь полагал, что преуспел в герметических науках. Всё это я по моему человеческому разумению понять могу, но не в силах сносить далее его упрямые возражения, какими бы благими намерениями они ни объяснялись. Я был уверен в принципиальном заблуждении моего лаборанта, утверждавшего, что от бесчисленных коварных козней обитателей иного мира заговорен лишь тот, кто в сокровенной глубине своей души прошёл весь таинственный процесс духовного воскресения, основные этапы коего: мистическое крещение водой, кровью и огнем, появление на коже различных букв и знаков, постоянный привкус соли на языке, в ушах — непрекращающийся крик петуха и многое другое, как, например, плач младенца, который должен доноситься из чрева неофита. Как все это следует понимать, он говорить не захотел, утверждая, что клятва обязывает его к молчанию.

А так как я всё ещё колебался, не морочит ли меня в самом деле сатанинская прелесть, то вчера, в отсутствие Гарднера, принялся заклинать духов во имя Отца, и Сына, и Святого Духа явиться мне и сказать, какими сведениями располагают они о некоем Бартлете Грине и не водят ли с ним дружбу, находя его достойным своего товарищества. В воздухе раздался странный свистящий смех, который меня вначале озадачил, однако потом духи с шумом великим стали проявлять недовольство моей подозрительностью, жуткие, как по металлу скрежещущие голоса, исходя от стен, пола и потолка, повелевали мне избегать отныне какого-либо общения с этим нечестивым посланцем Исаис Чёрной; позднее, в присутствии моих старых друзей Гарри Прайса и Эдмонда Талбота, они в знак всеведения своего сообщили мне тайну, которая была известна лишь мне одному и которую я скрывал даже от моей жены Яны. В заключение они запретили мне питать какое-либо подозрение касаемо обитателей иного мира и сказали, что мои мерзостные шашни с Бартлетом Грином могут быть искуплены лишь полным и бесповоротным отказом от всего, связанного с этим исчадием ада, и прежде всего от того угольного кристалла или магического зеркала, который он мне подарил в Тауэре и который я должен был в знак раскаяния собственноручно предать огню во имя Господне.

Это был мой настоящий триумф над Гарднером, он лишь угрюмо молчал, когда я рассказывал ему, что повелели мне духи. Так и не проронил ни слова, но мне это было безразлично, ибо в душе я уже отказался от него. А сегодвя с утра, исполняя принесенную клятву порвать со всем, что могло напоминать Бартлета Грина или быть связанным с ним, я извлёк из тайника угольный кристалл и на глазах Гарднера сжёг его на сильном огне. К моему немалому удивлению, лаборант и бровью не повёл — задумчиво, с серьёзной миной наблюдал, как отшлифованный уголёк ярко вспыхнул зелёным пламенем и бездымно сгорел, не оставив после себя ни малейшего следа шлака или пепла.

Уже на вторую ночь явилась мне издевательски ухмыляющаяся физиономия Бартлета Грина; думаю, своей ухмылкой он пытался скрыть ту ярость, которая бушевала в нём, ведь я сжёг его угольное зеркало. Потом он стал медленно исчезать в клубах зелёного дыма, который настолько исказил его черты, что мне на мгновение привиделся совсем другой, незнакомый человек; волосы так плотно прилегали к щекам, что казалось, будто у него и вовсе нет ушей. Но все это, должно быть, моё воображение… Потом мне опять приснилось Глэдхиллское древо, которое изрекло:

— Прилежно содействуй благотворному процессу, суть коего — страдание материи — и есть исходное условие для приготовления эликсира вечной жизни.

Слова эти смутили меня, и после пробуждения я надолго и столь основательно впал в чёрную меланхолию, что готов был даже испросить совета Гарднера; конечно, обращаться к человеку, от которого внутренне отказался, не подобает, но я как-то об этом не подумал, уж слишком тяжёлым и зловещим было ощущение сгустившихся надо мною туч. Я прошёл в лабораторию, однако обнаружил там лишь письмо, в котором мой лаборант сухо, но вежливо прощался со мною «на долгое, долгое время, если не навсегда»…

Не в меньшей степени я был удивлен, когда около десяти утра вслед за известившим меня слугой в комнату вошел незнакомец, у которого, как я понял с первого же взгляда, были отрезаны уши. Свежие шрамы вокруг слуховых отверстий свидетельствовали, что приговор был приведен в исполнение сравнительно недавно. Возможно, какой-то деликт, нарушение государственных законов. Однако я решил отнестись к незнакомцу без предубеждений, ибо не секрет, что в Англии на такое наказание, увы, слишком часто осуждают ни в чем не повинных людей. К тому же в чертах его лица не было никакого сходства с тем человеком, который приснился мне ночью. Я склонен был скорее предположить, что в данном случае сон сыграл со мной скверную шутку. Незнакомец был выше меня ростом, а ширококостная и грубая комплекция указывала на не слишком благородное происхождение. Что до возраста, то тут было сложней, так как длинные волосы и густая, спутанная клиновидная борода скрывали его почти лишенное подбородка лицо с покатым лбом и дерзким, похожим на клюв носом. Казалось, он ещё находился в летах достаточно юных— во всяком случае, я мог ему дать разве что тридцать с небольшим. Позднее он сообщил мне, что ему пошел лишь двадцать восьмой год. Следовательно, он был моложе моей жены Яны Фромон. Несмотря на свои молодые годы, этот человек исколесил вдоль и поперек Англию, Францию и голландские провинции, бывал он и в плаваниях. Об этом говорила и вся его внешность: было в ней что-то авантюрное, тревожное, изменчивое, а изборожденное морщинами лицо лучше всяких слов свидетельствовало о том, что соха у его судьбы заточена на славу.

Он подошёл ближе и, понизив голос почти до шепота, сказал, что хотел бы доверить мне нечто важное, но дело не терпит чужих ушей, посему не грех бы закрыть дверь. Потом, ещё раз оглядевшись, он осторожно извлёк из потайного кармана своих широких одежд какой-то древний фолиант в переплёте из свиной кожи, раскрыл и ткнул пальцем в титульный лист. И прежде чем я успел разобрать причудливый шрифт, который старательная рука нанесла в незапамятные времена на пожелтевший ныне пергамент, он вдруг спросил меня дрогнувшим голосом, при этом его колючие мышиные глазки странно сверкнули, не мог бы я ему растолковать, что такое «проекция»…

Почему я тут же понял, что передо мной дилетант, имеющий об алхимии представление самое смутное. Я ответил, что, конечно же, знаком с этим чисто химическим термином, и по всем правилам науки объяснил ему, как осуществляется проекция. Незнакомец слушал внимательно и, казалось, был удовлетворён. Когда же он передал мне фолиант, для меня сразу стало очевидным, что в моих руках труд почти бесценный: рецепт создания философского камня для истинной алхимизации тела и для выделения эликсира бессмертия, — бессмертия по ту и по сю сторону жизни. Я сидел как громом пораженный, не в силах произнести ни слова, но так же не в силах и совладать с моими чувствами, которые, должно быть, разыграли на моем лице настоящую пантомиму, ибо от меня не ускользнуло, как зорко следил за мной неизвестный, стараясь не упустить даже самого незначительного оттенка охватившего меня волнения. Но я и не думал таиться от него, захлопнул книгу и сказал:

— Книжонка и в самом деле славная! Что вы за нее хотите?

— Камень и эликсир, те, что в ней указаны, — ответил он, отчаянно пытаясь скрыть буквально брызжущий из глаз страх — не дай Бог что-нибудь при этом прогадать.

— Было бы желательно для начала, чтобы хоть один из нас расшифровал криптографию книги, — возразил я.

— Дайте мне слово благородного человека, поклянитесь Телом и Кровью Христовой — и книга в вашем распоряжении.

Я ответил, что охотно бы так и сделал, но прочтение манускрипта ещё не означает удачного исхода работы, так как существует множество книг, трактующих о приготовлении алой и белой алхимической пудры, и тем не менее все попытки воспроизвести содержащиеся в них рецепты остаются тщетными.

После этих слов расходившиеся в душе моего гостя страсти почти до неузнаваемости исказили его лицо, теперь оно могло бы внушать ужас: недоверие и триумф, угрюмое сомнение и чванливая надменность сменялись на нём с быстротой разразившейся бури. Он вдруг расстегнул рубаху, и я увидел, что на его обнаженной груди висит кожаный кошель. Он развязал его и вытряхнул на ладонь… два великолепно отполированных шара слоновой кости… Те самые, что принёс мне когда-то Маске! Ошибки быть не могло, так как на них сохранились знаки, которыми я собственноручно пометил их, прежде чем выбросить из окна… Это случилось незадолго до того, как ищейки епископа Боннера ворвались в мой замок, чтобы заточить меня в лондонский Тауэр. На сей раз мне удалось совладать с чувствами, и я, демонстрируя полное равнодушие, осведомился, какого дьявола он с таким таинственным видом тычет мне под нос эти шарики и что всё это, собственно, означает. На что он, не говоря ни слова, развинтил белый шар и предъявил мне содержащуюся в нем тонкую, сероватую пудру. Я вздрогнул, ибо вид и цвет вещества не оставлял никаких сомнений: передо мной была столь часто и подробно описанная materia transmutationis адептов алхимии. В бедной голове моей пронёсся шквал: неужели я в ту страшную ночь, когда договаривался с Маске о фильтре для Елизаветы, был настолько поглощён счастливым исходом своего нечистого предприятия, что не удосужился поинтересоваться секретом этих с такой лёгкостью развинчивающихся шаров? Как случилось, что, часами задумчиво глядя на полированную поверхность, я, вместо того чтобы открыть шары, высунув от усердия язык, царапал на твёрдой скорлупе слоновой кости какие-то идиотские знаки, а потом, объятый тёмным ужасом, швырнул их из окна? Быть может, мне уже тогда, более чем тридцать лет тому назад, попала в руки великая тайна бытия, а я, как ребёнок, выбросил благородные камни словно гальку, как слепец, отринул бесценный дар небес, а потому л влачил жалкую жизнь, полную тягот и самых горьких разочарований из-за неверно истолкованного «Гренланда»!..

Пока я, погрузившись в невесёлые думы, молчал, не сводя глаз с открытого полушария, мой гость, видимо приняв мой отсутствующий вид за скептическое недоверие, осторожно развинтил красный шар — я невольно зажмурился: в полой лоловинке таинственно мерцала королевская пудра… «Алый Лев»! Я не сомневался ни на миг. Слишком часто встречалось мне описание этих мельчайших сланцеватых чешуек пурпурного цвета в трактатах великих посвященных, чтобы я мог ошибиться в природе сего вещества. Теперь уже напирающая со всех сторон сумятица мыслей грозила в самом деле захлестнуть бедную мою голову. Поэтому я лишь молча кивнул, когда незнакомец спросил хриплым голосом:

— Ну а что вы думаете об этом теперь, магистр Ди?

Я собрал всю свою волю и задал встречный вопрос:

Незнакомец медлил с ответом. Наконец не очень решительно пробормотал:

— Сначала я хотел бы знать ваше мнение о книге и о шарах.

— Считаю, что их подлинность следует проверить. Если содержание книги, да и шаров тоже, действительно соответствует тому, чем они на первый взгляд кажутся, то это истинное сокровище.

Мой гость пробурчал нечто, выражающее, по всей видимости, удовлетворение, и сказал:

— Меня радует, что вы искренни со мной. Похоже, вам доверять можно. Вы непохожи на тех чернокнижников, которые только и смотрят, как бы обвести вокруг пальца доверившегося им богатого простака. Поэтому я и пришёл именно к вам, пришёл как к рыцарю и благородному человеку. Если вы мне поможете словом и делом, то мы разделим выигрыш пополам.

После того как мы наметили общий контур соглашения о нашей совместной работе и обоюдном доверии, я повторил мой вопрос о том, каким образом он завладел этими уникальными вещами.

На что он выдал следующую весьма примечательную историю:

И книга, и шары взяты из склепа Святого Дунстана, это он знает точно. Когда ревенхеды более чем тридцать лет тому назад под предводительством некоего нечестивого Бартлета Грина вскрыли раку, то обнаружили тело епископа нетленным, как будто его только накануне похоронили; манускрипт он держал в сложенных на груди руках, а шары были особым образом укреплены во рту и на лбу святого. Еретики-мародеры пришли в страшную ярость, не обнаружив в крипте никаких обещанных им Бартлетом сокровищ, и, разочарованные, швырнули тело епископа в пламя горящей церкви. Однако книга и шары были выкуплены у злодеев за весьма малую сумму каким-то пришлым русским.

«Как же, как же, Маске, старый знакомый!» — подумал я и продолжал расспросы:

— До меня ими владел один старик, бывший тайный агент давным-давно умершего в безумии Кровавого епископа Боннера; он держал в Лондоне бордель, который я частенько посещал, уж больно сладко там спалось, — мой гость цинично ухмыльнулся. — Однажды я увидел у него эти реликвии и сразу решил, что они должны стать моими, ведь, как мне доподлинно известно, Святой Дунстан был великим адептом, посвященным в таинства алхимии. Завладеть ими мне удалось как раз вовремя, ибо в ту же ночь тайный агент… в общем, он скоропостижно скончался, — быстро поправился незнакомец. — От одной жившей в борделе шлюхи я узнал, что старый сводник ещё на службе у Кровавого Боннера занимался поисками этих вещей, и он их таки нашёл, но находку свою утаил и оставил реликвии у себя. Шары каким-то необъяснимым образом на некоторое время у него исчезли, а потом не менее загадочно вернулись на место.

«Поистине чудесны дела Твои, Господи!» — подумал я, совершенно отчетливо вспомнив, как бросил шары из окна.

— И вы откупили их у тайного агента, когда он уже лежал на смертном одре? — допытывался я.

— Н-нет. — Незнакомец отвёл глаза в сторону, явно избегая моего испытующего взгляда, однако быстро собрался и как-то неестественно громко сказал: — Он их мне подарил.

Я понимал, что этот человек лжёт, и уже начал раскаиваться в заключенном соглашении. Неужели убийство? Жизнь старого сводника или книга с шарами? Мои сомнения и колебания стали ещё сильней, когда мне внезапно открылось, что то ночное видение человека с отрезанными ушами могло быть и предостережением. Но уже в следующий миг я успокоил себя тем, что все мои подозрения не имеют под собой никакой реальной почвы, а незнакомец эти реликвии в самом худшем случае просто украл, да и украл-то у того, чья совесть была далеко не безупречна. К тому же искушение стать совладельцем этих сокровищ было слишком велико, и я не смог себя заставить без лишних слов указать незнакомцу на дверь, как и следовало, по всей видимости, мне, ученому и дворянину, поступить. Я же уговаривал себя тем, что само провидение послало мне в дом человека, дабы приобщился я благодати Камня бессмертия. Кроме того, и мои пути в юности не всегда бывали так уж прямы и безгрешны, посему нет у меня прав вставать в позу судьи перед этим отчаянным малым. В общем, не мудрствуя лукаво, порешил я судьбу не искушать и просил незнакомца, который представился под именем Эдварда Келли, быть желанным гостем в доме моём, а в знак того, что не только заключение об истинности и ценности реликвий, но и сами испытания, коим подвергну их, будут честными и непредвзятыми, протянул ему руку. Как я узнал от него, начинал он каким-то полулегальным нотариусом в лондонских трущобах, потом странствующим аптекарем и шарлатаном обошёл чуть не всю Европу, уши же были у него публично отрезаны за подделку документов.

Теперь же промыслу Божьему было угодно послать его в мой дом!

Пути Господни неисповедимы, и я принял его таким, каков он есть, несмотря на возражения моей любимой жены Яны, которая с первых же минут почувствовала какое-то инстинктивное отвращение к этому бродяге с отрезанными ушами…

Через несколько дней я в его присутствии произвёл в лаборатории первую пробу обеих пудр — результаты превзошли самые смелые ожидания: при совсем мизерной проекции мы получили из двадцати унций свинца почти десять унций серебра, а из того же количества олова — немногим менее десяти унций чистого золота. Мышиные глазки Келли сверкали как в лихорадке, и ужаснулся я, завидев, во что превращает человека алчность. Он, конечно, предпочёл бы тут же, на месте, превратить все содержимое шаров в золото и серебро, поэтому мне пришлось напомнить ему, что пудру следует расходовать предельно бережливо, особенно «Алого Льва», которого и так было немного.

Для себя же я решил твёрдо и свято — и объявил это ему прямо — никогда и ни при каких обстоятельствах не использовать ни грана драгоценной пудры ради земного обогащения, но направить все помыслы мои лишь на то, чтобы извлечь из книги Святого Дунстана тайну приготовления философского камня, и единственно в том случае, если мне когда-либо будет суждено узнать, как осуществляется проекция алой тинктуры для трансмутации в нетленное, реально воскресшее тело, я употреблю её на это святое действо. На что у Келли лишь презрительно дрогнули уголки рта…

А червь сомнения по-прежнему точил мою душу, отделаться от него я не мог, ведь, в конце концов, сокровища эти приобретены нечестным путем; кроме того, меня мучила мысль, что над реликвиями, похищенными из могилы адепта, наверняка тяготеет тайное проклятье, к тому же у меня самого рыльце в пушку, ведь это я являюсь хоть и невольной, а все же причиной тех давнишних бесчинств ревенхедов. Вот что подвигло меня принести по крайней мере обет — употребить попавшие ко мне ценности лишь на цели высокие и благородные. Как только я проникну в тайну алхимического процесса, наши пути с Келли разойдутся сами собой; пусть тогда он, сколько его душе угодно, припудривает «Алым Львом» неблагородные металлы и гребёт золото лопатой, чтобы, став богатым как царь Мидас, пропивать его в трущобных борделях с продажными девками, — мне от этого не будет ни жарко ни холодно, равно как и ему от того, что я в поисках философского камня преследую совсем иные цели и лишь малую часть пудры использую для дистилляции бессмертия, дабы дожить до «химической свадьбы» с моей королевой, когда Бафомет воплотится в меня и корона вечной жизни увенчает моё двойное чело. Этот «Лев» выведет меня на дорогу к моей высочайшей невесте!..