Времена года в любви Л. Н. Толстого

Отношения и любовь Льва Толстого и Софьи Берс невозможно рассматривать через призму последних лет их жизни, как делают многие ученые, это было бы ошибочным, ибо те настроения в старости Толстого не имеют ничего общего с сутью их любви, последние годы жизни лишь мешают оценке объективных фактов и превращают брак Толстых в ошибку и недоразумение.

Необходимо разобраться с тем, каким было начало отношений.

На женитьбу Толстого и Берс, на их любовь вообще, существует два полярных взгляда. Первый принадлежит ученым, исследователям со строгим научным подходом, другой же взгляд имеют православные деятели, как отцы церкви, так и воцерковленные литературовеы. Противоположность точек зрения очевидна, учитывая поздние мировоззрения Толстого, тем не менее, необходимо учитывать оба сложившихся взгляда.

Лев Толстой жаждал семейной жизни, жаждал любви, его дневники показывают нам о неистовом поиске спутницы жизни, этот поиск полный страстей, ошибок, разочарований, не смотря на бесконечность чувственных удовольствий был рациональным, разум Л.Н. Толстого создавший образ идеальной жены анализировал каждое качество новой возлюбленной, её каждое движение, слово, наряд, всё это в мельчайших подробностях Лев Николаевич описывает в своих дневниках. Желание любви могло сбить Толстого, порой ожидание чувства подменяет истинное чувство, наделяя партнера мнимыми качествами, такого не случилось, когда любовь пришла, она просто отодвинула всё, убрала всё со своего пути и сомнения, и размышления. Толстой будто оказался в водовороте нахлынувших новых светлых эмоций, он испытал страх. Чувство было сильным, объектом любви стала юная 18 летняя Софья Берс. Спасти Толстого, как он сам писал, могла только взаимность. Нельзя сказать, что, будучи 34 летним мужчиной Толстой вдруг стал несостоятельным и потерял разум, вовсе нет, просто пребывая в ожидании любви, Толстой осознавал, что её нет, а когда она пришла, то заняла свое место в жизни двух людей, не отведенное ей, со всеми правилами претензиями и законами, а поправу свое центральное место.

Православный же взгляд на отношения Толстого подчеркивает, делая акцент на множестве неудачных отношений с женщинами своего круга и называет брак с Софьей вынужденностью, показывая, что Толстой подобрал себе в жены девушку ниже статусом, и не с совсем чистой репутацией её семьи (любовная связь её отца с замужней женщиной). Толстой хотел жениться – женился, без каких- либо чувств. Любовь Софьи, приводимую в дневниках и воспоминаниях, это лишь свойство юной девушки любить «без выбора». Любовь Толстого- только красивое литературное повествование.

Дальнейшая работа будет опираться лишь на объективные факты, запечатленные в дневниках, письмах и воспоминаниях.

Любовь случилась, Лев Николаевич и Софья поженились, но сразу же после свадьбы те идеалы Толстого, его представления о семейной жизни больно ударились о реальность положения дел. Отношения развивались, молодые были подле друг друга, в их дневниках мы читаем о счастье, которое захватывало дух. 5 января 1863 года Толстой записывает в дневнике: " Люблю я ее, когда ночью или утром я проснусь и вижу: она смотрит на меня и любит. И никто - главное я - не мешаю ей любить, как она знает, по-своему. Люблю я, когда она сидит близко ко мне, и мы знаем, что любим друг друга, как можем; и она скажет: " Левочка! "... и остановится; " отчего трубы в камине проведены прямо? " или " почему лошади не умирают долго? "... Люблю, когда мы долго одни, и " что нам делать? ". " Соня, что нам делать? " Она смеется. Люблю, когда она рассердится на меня и вдруг, в мгновенье ока у ней и мысль, и слово - иногда резкое: " оставь! " " скучно! " Через минуту она уже робко улыбается мне. Люблю я, когда она меня не видит и не знает, и я ее люблю по-своему. Люблю, когда она девочка в желтом платье и выставит нижнюю челюсть и язык; люблю, когда я вижу ее голову, закинутую назад, и серьезное, и испуганное, и детское, и страстное лицо; люблю когда..." [100]

Софья была так молода, это было её первое чувство, она открывала для себя новые стороны отношений, её пугала сила её любви и пугала возможность, что Толстой её может разлюбить. Записи первых трех месяцев надрывны и истеричны, она сожалеет о том, что вообще живет на свете. Желание внимания, вечного проявления чувств разрывают душу молодой девушки, неопытность, отсутствие мудрости, и сомнения, сомнения. Удивительным является такая болезненная любовь 18 летней девушки, но причина кроется в том, что до женитьбы, Толстой, возможно, охваченный желанием обновиться и оставить прошлое за чертой брака, совершает роковую ошибку, наложившую огромный отпечаток на всю их дальнейшую жизнь, ошибку, которая что-то сломала в душе юной девушки. Толстой жаждет откровения, честности, доверия и дает прочесть Софье свой дневник, юная неопытная Софья, чьи мысли об идеальном счастье, чистоте рухнули вмиг, столкнувшись с действительностью интимных подробностей, падений, покорений Толстого. Она была разбита, впоследствии она напишет «и не понимает он еще того, что я ему отдаю всё, что во мне еще ничего не потрачено…..Ему бы хотелось, чтоб я прошла такую жизнь и испытала столько же дурного, сколько он…..Он увлекался женщинами, живыми хорошенькими, как и мной пока…»[101]. «Спаси Бог молодые души от таких ран»[102], - так написала в своем дневнике Софья в кризис их брака, когда перечитала вновь его дневники, она призналась, что та первая боль так и не зажила.

Отношения этого периода названы весной, это связано с рождением чувства, с его постепенным раскрытием для двух людей. Именно узнавание и сближение одно из самых запоминающихся событий в любви. Этот период в свою очередь не был легким для Толстых, их весна была то со снежными бурями, то с ярким солнцем. Поистине счастливое время для их брака, наполненное волнением и нежностью.

Так в Софье родилась ревность и сомнения, ревность к прошлому и настоящему. " Они оба были до боли ревнивы, - пишет сестра Софьи Андреевны, - и этим самым отравляли себе жизнь, портя свои хорошие, сердечные отношения" [103].

Были капризы. Были сцены. Было взаимное непонимание. И плакала не только молодая жена. Плакал тридцатичетырехлетний Толстой, горестно думая о том, что и у них - " все как у других", " С Соней в холоде", " С Соней что-то враждебно" [104].

Он боялся этих беспричинных царапин, которые оскорбляли его чувство к ней и, казалось, оставляли грубые следы на нежной ткани их счастья. Естественно, что капризы и сцены становились особенно часты в периоды ее беременности.

Толстой осуждал впоследствии годы своей женатой жизни, но анализируя жизнь Льва Николаевича, можно понять, что она скорее вывела его из тупика направив энергию в другое русло, то, что произошло с Толстым спустя 15 лет супружеской жизни не есть кризис семейной жизни, а скорее кризис в сознании писателя, который наступил в результате логического развития.

Конечно, молодой Софье чужды были все эти волнения и поиски Толстого, ему казалось, что она оценивает жизнь лишь со своей женской точки, но, тем не менее, именно она создавала настроение для выработки уникальных форм жизни Толстого, которые ему суждено было пройти. «Она не знает и не поймет, как преобразовывает меня без равнения больше, чем я

её»[105]

Практическая деятельность Толстого, его мировоззрения, общественные начинания, стремления к добру не находили своего применения, хотя жили внутри него. Невозможность осуществления была вызвана неудовлетворенностью сердечных переживаний и неустроенностью семейного уклада, но когда это произошло, Толстой почувствовал «никогда я не чувствовал свои умственные и даже моральные силы столько свободными, способными к работе…я теперь писатель всеми силами своей души».[106]

В силу характера Толстого и характера Софьи Андреевны (об этом будет сказано позже) ссоры были неотъемлемой частью их жизни.

" Я думал, - пишет он 2 июня 1863 года, - что я стареюсь и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои - деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание..."

Или:

"...Ужасно, страшно, бессмысленно связать свое счастье с материальными условиями - жена, дети, здоровье, богатство..." [107]

Под влиянием минутной досады, он даже тоскует о прежней своей " дикости": " Где я, тот я, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает? Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю" [108].

Какие-то глубокие душевные процессы совершаются в нем. Моментами они прорываются наружу и удивляют его самого.

15 января 1863 года он записывает: " Дома вдруг зарычал на Соню за то, что она не ушла от меня. И стало стыдно и страшно..." [109]

Объективно можно выделить несколько причин частых разногласий в семье Толстых.

Одной из главных причин были интимные отношения супругов. На момент женитьбы Софья была так молода, что физическая сторона любви, казалась ей странной и даже дикой, возможно это было свойственно девушке её возраста и воспитания. Ей больно было представить, что все высокие чувства могут сводиться к столь низким проявлениям. «Так противны все эти физические проявления!»[110]

«Лева всё больше и больше от меня отвлекается, у него играет большую роль физическая сторона любви, это ужасно, у меня напротив никакой, но нравственно он порочен - это главное»[111]

Холодность Софьи в обычной жизни переходила в протест против близости во время беременности. Известными являются «Сказки о фарфоровой кукле»[112], в которых Толстой в необычной форме выразил все свои переживания на этот счет. Он представил читателю Софью живой и настоящей днем, и её превращение в фарфоровую куклу ночью.

Намного позднее в «Крейцеровой сонате», написанной в пик кризиса Толстого, он отразил свое отношение к семейной жизни, и утрированный взгляд на интимные отношения супругов «Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло» [113]. Для Толстого, не смотря ни на что, физическая близость была в единении с духовной. Он глубоко страдал, когда желание возникало без эмоций. Считал это проявлением похоти. Софья же избрала для себя близость оружием, с помощью которого она управляла Толстым, прочитав до свадьбы дневник Толстого, она знала о его чувственных слабостях. И не решая, а сглаживая таким образом проблемы, манипулируя Львом Николаевичем, Софья подвела их интимную жизнь к определению «гадость», которое Толстой употреблял в «Крейцеровой сонате»[114].

Другой причиной частых ссор является характер супругов, а именно истерические состояния. Попытки самоубийства Софьи доказывают о неё неуравновешенности, что не скрывает в своих воспоминаниях её сын. Так же есть доказательства некого безумия и припадков Толстого «Скептицизм довёл меня, одно время, до состояния, близкого к сумасшествию»[115].

«Я чувствовал, что я не совсем здоров душевно»[116].

Такие состояния, возбуждающие нервную систему, как-то особенно действовали на Толстого, позволяя ему наиболее плодотворно творить. Значит, характер Софьи не просто не мешал, а даже помогал Толстому создавать.

Толстой сам описывает что необходимо ему для написания произведений: " нынче поутру, около часа, диктовал Тане, но не хорошо, без волнения, а без волнения наше писательское дело не идет». "... Левочка все читает и пытается писать, а иногда жалуется, что вдохновения нет... ". " Я совсем озлился тою кипящею злобой негодования, которую я люблю в себе, возбуждаю даже, когда на меня находит, потому что она успокоительно действует на меня, дает мне хоть на короткое время какую-то необыкновенную гибкость, энергию и силу всех физических и моральных способностей».[117]

Софья Андреевна тоже осознавала, свой своеобразный характер, но как женщина, всегда стремилась сгладить все конфликты, это её желание наполнить дом миром, будет долго еще «спасательным кругом» их брака: «Трудно мне было обуздать себя, я была вспыльчива, ревнива, страстна. Сколько раз после вспышки я приходила к Льву Николаевичу, целовала его руки, плакала и просила прощения»[118].

Именно в период супружеской жизни, точнее с 34 до 48 лет Толстой создал свои самые величайшие произведения.

Другой основной причиной ссор и непонимания, явилось разное мировоззрение, которое оформилось во второй половине их супружеской жизни.

Следует подвести итог и обозначить причины разногласий в семье Толстых, это свойства характеров, особенности интимной жизни и разное мировоззрение, сомнения Толстого, ревность Софьи Андреевны, этим была наполнена их жизнь и показано. Насколько, тем не менее, гармонично все это сочеталось в их браке стимулируя дальнейшее развитие отношений.

По началу увлечения Толстого новой философией не отвлекали его от семьи. Он был сознателен и ответственен, понимая, что его семья увеличивается, Лев Николаевич затеял перестройку дома в Ясной поляне. Софья Андреевна с трепетом описывает то время, их общее увлечение обустройством дома. Таким образом, не смотря на внутренние переживания, семья была тогда главным в жизни Толстого, именно в ней он успокаивался и чувствовал себя счастливым. В то время они жили «душа в душу».

Появлению новых увлечений она не придавала значения, считая это новыми причудами, но сердилась, когда он к каждому слову приписывал Господа-Бога или заканчивал свои письма к ней словами: " Господи помилуй! ". " Во всем воля Божья! " [119]и т.п.

Потом, присматриваясь к его мучениям, она решила, что это проявление болезни, требовала серьёзного лечения, посылала его на кумыс и сама поднималась со всею семьёй в самарские степи, хотя новые владения не пользовались ее симпатиями.

"...Первое, самое унылое и грустное, когда я проснулась, было твое письмо. Все хуже и хуже. Я начинаю думать, что если счастливый человек вдруг увидел в жизни только все ужасное, а на хорошее закрыл глаза, то это от нездоровья. Тебе бы полечиться надо. Я говорю это без всякой задней мысли, мне кажется это ясно; мне тебя ужасно жаль, и если бы ты без досады обдумал и мои слова, и свое положение, ты, может быть, нашел бы исход. Это тоскливое состояние уже было прежде давно: ты говоришь: " от безверия повеситься хотел"? А теперь? Ведь ты не без веры живешь, отчего же ты несчастлив? И разве ты прежде не знал, что есть голодные, несчастные и злые люди? Посмотри получше: есть и веселые и здоровые, счастливые и добрые. Хотя бы Бог тебе помог, а что же я могу сделать? ".[120]

Очевидно, Толстой не делился своими переживаниями, он считал Софью женщиной, пусть даже стоящей интеллектуально ниже мужа, но истинной женщиной, которая питала его любовью и заботой, тогда он не стремился быть понятым, его любовь к ней и детям была важнее всяких идеологий.

В свою очередь и Софья Андреевна всматриваясь в тяжелые переживания мужа, пыталась примириться с ними: ведь, в конце концов, овладевшая им религиозная мания не нарушала устоев жизни семьи. Все протекало в приличных православных рамках. Конечно, ей хотелось меньше религиозный размышлений и больше внимания писательству и семье, но влиять прямо она не смела за совместную жизнь она убедилась, что его духовные процессы не поддавались воздействию со стороны. Она понимала, что всё пройдет само собой, как проходило до этого. Софья верила в силу семьи, в непоколебимость их чувства. Она выбрала мудрую позицию любящей жены, попыталась не перенять взглядов мужа, но хоть частично вникнуть в них, чтобы быть еще ближе.

" Жена моя совсем не играет в куклы. Вы ее не обижайте. Она мне сериозный помощник..." [121] Так писал Толстой Фету летом 1863 года. И это была истинная правда. Софья Андреевна старалась всей душой входить в интересы мужа: она деятельно помогала ему вести большое и разностороннее хозяйство без приказчика, сидела в конторе, в последние месяцы беременности бегала по усадьбе с большой связкой ключей у пояса, носила Льву Николаевичу за две версты завтрак на пчельник, где он проводил иногда несколько часов в день. Она пыталась даже (впрочем, без большого успеха) присутствовать на скотном дворе во время дойки коров и помогать мужу в его занятиях с крестьянскими ребятишками.

Софья Андреевна участвовала даже в таких занятиях, как охота и рыбная ловля. Толстой выбирал узкие места на реке Воронке и ставил сеть на палке, а жена его со своей сестрой болтали воду, и таким образом щука шла в сеть, которую он держал, очень увлекаясь, по обыкновению, этим занятием.

Ей было сложно наблюдать за внешним изменением жизни мужа, но и тут она была рядом, когда Толстой начал свое «опрощение» и довел его до мужицких норм, она лишь в шутливой форме намекала и посмеивалась, так делали они, в своей семье, опуская наболевшие за неделю переживания в домашний почтовый ящик, а потом в дружном кругу перечитывающие. Стоит заметить даже на этой мелочи, как отдалился Толстой потом, сочтя эту семейную традицию глупой.

В личной жизни Лев Николаевич отказался от прислуги, убирал и чистил свою комнату, платье, сапоги и выносил за собой. Сначала он завладел своей печкой, позднее принялся топить печи во всем доме. Как-то зимою он устранил прислугу от колки и подготовки дров. Затем пришла очередь воды. Лев Николаевич поднимался с постели рано утром (еще в темноте), качал на весь дом воду из колодца и на себе тащил на кухню обледенелые санки с кадкой воды. Он принялся за изучение сапожного ремесла. В маленькой комнатке около кабинета стояли низенькие табуреты. Пахло кожею. Знакомый сапожник приходил к Толстому и часами работал с ним сапоги. Скоро Лев Николаевич добился того, что его дочери носили обувь его изделия. Софья однажды тоже надела крестьянский сарафан и сушила со всеми вместе сено на покосе.

Она прониклась не сколько самой идеей, а важностью идеи для Льва Николаевича. «Часто я досадовала раньше и смотрела недоброжелательно на то, что Лев Николаевич бросил меня с детьми в Москве и уехал от нас, теперь же это переменилось на чувство сожаления к нему, к его трудам и явилось еще большее сочувствие к его тяжелой, но, конечно, несомненно полезной деятельности. Все это я ему пишу и, кроме того, пишу: " Я увидала, как тебе трудно и далеко не весело и как невозможно теперь все это оставить..." [122]

Между ними случались разногласия, по описанным выше причинам. Но это было семейное счастье.

Письма Толстого жене даже в самые критические годы его испытаний - полны прежнею нежностью: " Я иногда писал тебе, ничего не говоря о моих чувствах, потому что в ту минуту, как писал, не был так расположен. А в эту поездку всякую минуту думаю о тебе с нежностью и готов все письмо наполнить нежными словами. Прощай, душенька, милая, я так радуюсь тому чувству, которое имею к тебе, и тому, что ты есть на свете..." [123]

" С каждым днем, что я врозь от тебя, - писал он, например, - я все сильнее и тревожнее, и страстнее думаю о тебе, и все тяжелее мне. Про это нельзя говорить..." " Твои письма я не мог читать без слез, и весь дрожу, и сердце бьется. И ты пишешь, что придет в голову, а мне каждое слово значительно, и все их перечитываю..." [124]В этой паре письма имели особое значение. Не чьи письма не были настолько важными в любви, чем письма Толстого и Софьи Андреевны. В кризис их отношений, находясь далеко друг от друга, они признавались, что только письмами они могут говорить и быть собой. Они делись друг с другом переживаниями, решали проблемы, открывали душу. Это было удивительным, но, даже смертельно ругаясь, в письмах Толстые могли находить понимание и примирение. Возможно причина тому буйный характер и чрезмерная эмоциональность, которая по свидетельствам врачей потом переросла в истерию, именно она отступала в тот момент, когда брались бумага и чернила. И если любовь, как мы узнаем потом, нашла свою гибель в отношениях, то в письмах она продолжила свою жизнь.

Но среди счастья того периода, порой вдруг Толстым овладевают глубоко печальные мысли - мысли о смерти.

Еще в 1863 году он писал: " Я качусь, качусь под гору смерти, и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие..." [125]

С течением времени эти мысли появляются все чаще. Они углубляются и приобретают над ним некоторую власть. Смерть родственников и детей, еще больше навеивает страх на Толстого.

Огорченная и больная Софья писала сестре: " Роман Левочки (" Анна Каренина") печатается и говорят, что имеет большой успех. А во мне странное это возбуждает чувство: у нас в доме столько горя, а нас везде так празднуют". [126]

И вправду спустя одиннадцать лет брака Толстые переживают первые утраты, умирает их сын Петр, Софья пишет в письме сестре о том что, будто саму её опустили в могилу, и что Лев Николаевич, никак оправиться не может и ничего не пишет. Нужно остановиться чуть подробнее на отношениях Толстого к детям.

За 25 лет (1863 - 1888) Софья родила тринадцать человек детей. Трое из них погибли в младенческом возрасте, двое дожили лишь до 5 - 7 лет, но остальных она выходила. Всех почти она кормила сама. Находясь почти при смерти после рождения второй дочери (Марии), она вынуждена была согласиться взять кормилицу. Увидев своего ребенка у груди чужой женщины, она пришла в волнение и горько плакала от ревности. Лев Николаевич находил эту ревность естественною и восхищался чадолюбием жены. «Я люблю детей своих до страсти, до боли»[127]

Поначалу дети не представляли для Толстого самостоятельной ценности, они лишь связывали его с любимой женой. Позже он чувствовал особую близость со своими детьми. Они были светом их семьи, но поздние настроения Толстого не позволили ему потом видеть этот свет, он различал в своих детях лишь пороки, и ощущал себя чужим для них. Даже его отношение к смерти детей в последующем- ничто иное как философское размышление, когда для Софьи это оторванная от неё живая часть. Дети рождаются в семьях, где есть любовь, они и есть отражение любви, цинично говорить, но тот факт, что один за другим умирали маленькие сыновья Толстых, показывает нам, как раз за разом страдала любовь.

Софья проявляла себя как истинная «писательская жена»[128]. Она, находящаяся рядом и поддерживающая все новые начинания Толстого (азбуку и педагогику, имевшие практическое значение) со временем понимает, что эти занятия несут первостепенное значение для Толстого, не финансовая нестабильность пугала Софью, как это проявилось позже. Её пугало, что Лев Николаевич бросал свое писательское дело, то, что так беззаветно она в нем любила.

Работа прерывалась и снова возобновлялась, Софья окутывала мужа нежностью, и как он тотчас начинал писать она заражала весь дом радостью. «Мы пишем, наконец-то по-настоящему, тоесть, не прерываясь»[129].

Толстой осознавал, что, не смотря на то, что Софья глубоко не разделяла его мировоззрения, она воплощала в себе идеал жены-матери, он замечал как любое ухудшение её здоровья отрицательно влияет на настроении всего дома: «Ужаснее болезни жены для здорового мужа не может быть положения»[130]. Толстой нежен в это время, отправляет Софью на лечение в Петербург, беря все заботы по дому на себя, очаровательно трогательные письма того периода, в которых он умоляет её радоваться там жизни и отдыхать.

Толстой не подчерпнул бы из семьи энергии, которая поддерживала его, если бы не было согласия между мужем и женой, ничего не было бы если бы мир Софьи не был ничем нарушен и она не была бы удовлетворена. Она была удовлетворена и это удовлетворение она несла в семью, главным в которой она считала литературную работу, она называла это «золотым занятием»[131]

«Мои все ресурсы, орудия, чтоб стать с ним наравне- это дети, это энергия. Это молодость и здоровая хорошая жена»[132].

Толстой пишет, что его любовь дошла бы до немыслимого предела, если бы не минуты, в которых проявляются настроения Софьи, мучившие Толстого, надо сказать это был ответ на письмо, а котором Софья пытается разобраться что происходит с их любовью, отчего Толстой отдаляется, она спрашивает и тут же извиняется за то, что вновь выясняет что-то. Как очевидно, что жена должна быть миром, уютом и праздником. Софья чудесно справлялась с этой ролью, но она живая женщина, в которой бушевали эмоции, и не получая нежности, она пыталась понять отчего же, и была капризна и несдержанна, к тому же она жила в постоянном страхе новой беременности, что все больше отдаляло Толстого. Это был снежный ком, но именно благодаря ей, которая находила в себе силы и вновь становилась сосредоточением света и любви, этот снежный ком таял и они обретали мир в семье.

Но иногда Софью тяготила деревенская жизнь. Которую выбрал для них Толстой, она с горечью пишет «И вдруг иногда заглянешь в свою душу во время тревоги и спросишь себя: чего же надо? И ответишь с ужасом: надо веселья, надо пустой болтовни, надо нарядов… Меня радуют бантики и мне хочется новый кожаный пояс. Наверху дети сидят и ждут, чтобы я учила их музыке, а я пишу весь этот вздор»[133].

«Было 9 человек детей, хотя многие были уже взрослые, но тем более требовали еще больше денег и всяких удобств. Тот же бедный больной Лева нуждался и в платном враче и в жизни за границей, а деньги добывала я, хозяйничала невольно я и только к одному стремилась- чтоб всем было весело, удобно, радостно и хорошо. А как иначе устроить жизнь, я не знала. Жили все вместе, а осуждали меня одну. А как тяжело мне было видеть моего любимого мужа в том угнетенном недовольстве жизнью, в котором он бывал все чаще и чаще. Изводил он себя и физически. Возил из колодца в большой кадке воду на салазках. Тяжесть такая, что он не раз совсем надрывался, говорил, что что-то сделалось в груди, и писал:

"...слабость и близость смерти стала гораздо ощутительнее..."»[134]

«Свою семейную жизнь Лев Николаевич отживал совсем. Еще теплилась где-то в глубине его сердца любовь ко мне, к дочерям, которые ему были и нужны и приятны, но он уходил, уходил быстро, и я все больше и больше чувствовала свое одиночество и всю ответственность за себя и за свою семью. Никто, кроме разве Тани, не заглядывал в мою больную душу, никто не помогал в моих тяжёлых ответственных делах жизни, ее осложнениях, трудах, соблазнах и вечного страдания от неудовлетворенности и молчаливых укоров моего тоже страдающего и неизменно любимого мужа».[135]

Здесь показан расцвет любви Софьи Андреевны и Льва Николаевича, насколько умело и грамотно создавались отношения. Не всегда Толстой был участен, но насколько Тонко и мудро Софья организовала их жизнь, чтобы вызывать у Льва Николаевича желание делать больше для семьи не забывая о творчестве и пребывая по-прежнему в своем мировоззрении. Сделала так, чтобы он чувствовал себя одновременно нужным и одновременно центром их семейного счастья. Толстой этого периода- отец, муж, возлюбленный, творец. Софья истинная женщина ваяющая гармоничные отношения.

1884 год был самым сложным в жизни Толстых, пропасть между Софьей и Львом Николаевичем намечавшаяся так долго, стремительно появилась, и с каждым днем увеличивалась. Его мировоззрение укоренившееся и, которое он не высказывал явно, а хранил как тайну, боясь быть непонятым вырастает в упреки. Софья по-прежнему - та же женщина, но вдруг её любовь к балам и платьям становится ненавистной ему, он проводит параллель между её балами и бедностью народа. Софья с горечью рассуждает, что создав такую огромную семью Толстой не находит в ней ни радости, ни обязанностей, ей противно от равнодушия Льва Николаевича к семье. Он была несомненно права, ведь подросшие сыновья, с которыми стало сложнее справляться, девочки и новая беременность, все это было очень сложно нести одной, у Софьи опускались руки, ей нужна была поддержка. Грустные нотки в письмах Софьи Андреевны: «он не признает во мне ни усталости, ни болезни»[136], «Осуждая мою жизнь, но не указывая, как ее изменить, Лев Николаевич жаловался на нашу обоюдную отчужденность, хотя с моей стороны я ее не чувствовала и все так же любила его, как и прежде»[137].

Но Толстой шил башмаки в Ясной, растрепанный и в грязной одежде. Взаимные упреки нарастают. Толстой становится невыносимым для семьи. Семья становится невыносимой для него.Но даже сквозь большое количество ссор, отчуждений мы снова видим истину, Софья пишет Толстому, во время его лечения на кумысе, что любит его, не любит в нем только загрубевшее и если соскоблить его вновь будет чистое золото. Понятно о чем говорит Софья Андреевна такими сравнениями. Её пугали эти новые уже не скрываемые, а навязываемые настроения и люди, которые начали окружать Толстого, его приемники и единомышленники, Софья Андреевна впоследствии писала, что Толстой был психологом в романах, но совсем не разбирался в людях в жизни.

Нельзя осудить Толстого, да, он отдалялся от семьи, да как муж и отец он был равнодушен, но его переживания захватили его целиком, они были сильными и не контролируемыми, были гораздо глубже и значительнее чем казалось, сначала, его семье. " Как мне спастись? Я чувствую, что погибаю. Живу и умираю, люблю жизнь и боюсь смерти - как мне спастись? " [138]

Искания Толстого были Софье совершенно чужды. Самоуверенно и спокойно она считала себя хорошею христианкой, в пределах светских приличий исполняла требования церкви и воспитывала детей в официально православном духе, поэтому душевный кризис Толстого был ей мало понятен. Болезни и смерти волновали ее, нарушая безоблачные дни предшествовавшего счастья. Но призрак смерти, овладевший исключительным воображением ее мужа, был бессилен воздействовать на ее житейский здравый смысл.

«И что-то пробежало между нами, какая-то тень, которая разъединила нас…» [139]Софья писала, что Толстой будто тянет её во что-то унылое, уводит её от жизни. Человек не может быть одновременно и счастливым и несчастным, и если Толстой долго выбирал между светом и счастьем которое давала ему семья и любовь и своими мучительными переживания безысходности от невозможности установления его философии, и в итоге выбрал второе, то Софья сразу предпочла счастье в семье, она не могла радоваться пению и музицированию своих детей и одновременно страдать за народ, хотя милосердие не было ей чуждо. Толстой первый сделал шаг к отдалению, он перестал разговаривать, считая разговоры бессмысленными в условиях царившего барства.

«Идеи новые Льва Николаевича испортили мою жизнь и жизнь моих детей: и сыновей и дочерей. Ломка всей их юной жизни сильно повлияла и на их душевную и на физическую жизнь»[140].

" Случилось то, что уже столько раз случалось: Левочка пришел в крайне нервное и мрачное настроение. Сижу раз, пишу, входит: я смотрю - лицо страшное. До тех пор жили прекрасно: ни одного слова неприятного не было сказано, ровно, ровно ничего. " Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу, еду в Париж или в Америку". Понимаешь, Таня, если бы мне на голову весь дом обрушился, я бы не так удивилась. Я спрашиваю удивленно: " Что случилось? " " Ничего, но если на воз накладывают все больше и больше, лошадь станет и не везет". - Что накладывают - неизвестно. Но начался крик, упреки, грубые слова, все хуже, хуже и наконец, я терпела, терпела, не отвечала ничего почти, вижу человек сумасшедший и когда он сказал, что " где ты, там воздух заражен", я велела принести сундук и стала укладываться. Хотела ехать к вам хоть на несколько дней. Прибежали дети, рев. Таня говорит: " Я с вами уеду, за что это? " Стал умолять остаться. Я осталась, но вдруг начались истерические рыдания, ужас просто, подумай, Левочка и всего трясет и дергает от рыданий. Тут мне стало жаль его, дети четверо (Таня, Илья, Леля, Маша) ревут на крик. Нашел на меня столбняк, ни говорить, ни плакать, все хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей - говорить не могу. Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние отчужденности - все это во мне осталось. - Понимаешь, я часто до безумия спрашиваю себя: ну теперь, за что же? Я из дому ни шагу не делаю, работаю с изданием до трех часов ночи, тиха, всех так любила и помнила это время, как никогда, и за что? ".[141]

Сравнялось 25 лет их свадьбе, решили тихо отпраздновать, Софья Андреевна пишет в воспоминаниях: «Собрались все дети, приехал бывший моим шафером мой старший брат Саша с серебряным кубком мне в подарок. Приехал и Дмитрий Алексеевич Дьяков, лучший друг Льва Николаевича. Когда Дьяков поздравлял нас и сказал, что можно искренне поздравить с таким счастливым браком, Лев Николаевич его оговорил словами, больно кольнувшими меня: " Могло бы быть лучше!». «Эти краткие слова ярко охарактеризовали эти вечные непосильные требования, предъявляемые мне моим мужем, которые я, несмотря на страшные усилия вечных моих трудов, не могла никогда удовлетворить». [142]Эти воспоминания нельзя точно назвать объективными, Софья Андреевна писала очень болезненно, она любила Толстого, и то, какой была их жизнь последние годы наложила огромный отпечаток на мысли Софьи в последующем. Тем не менее в данном исследовании важны эти воспоминания как проекция тех переживаний, которые были у Софьи Андреевны.

Они разрушали друг в друге остатки любви. Снежный ком из взаимных упреков рос, она обвиняла его в том, что он отдалился от семьи, он обвинял её в требованиях к нему и неправильной жизни. И если раньше Софье хватало сил, возрождать в себе тепло и любовь и первой идти на примирения, что снежный ком таял, то здесь ком не таял, просто внимание перемешалось с него на что-то другое. Они усиленно перемещали внимание на помощь голодающим, на переписывание произведений, на проблемы детей. Но причина конфликта, тот снежный ком, по-прежнему оставался между ними.

Софья Андреевна заняла теперь по отношению ко всему " толстовству" [143]определенно враждебное положение. В глазах ее все это было простым " юродством", которое порой вызывало у неё злобу и раздражение. Ее жизненная задача сводилась теперь в значительной степени к тому, чтобы отстоять достаток семьи, сохранить и даже приумножить денежные средства детей, отстоять дворянские традиции в их воспитании, обеспечить им светскую жизненную карьеру. В этих областях она оставалась непоколебимой. Это стало для неё главным.

«Из самарских степей Лев Николаевич писал мне очень часто, и в нем как будто проснулась опять прежняя нежность и привязанность ко мне. Но я уже не доверяла ей, не по-прежнему радовалась и отвечала на эти временные порывы, а берегла свое сердце и свою душевную независимость. Он пишет мне: " Я вернусь к тебе ближе, чем я уехал. Мне тут скучно, и пусто, и нехорошо без тебя и без работы - оба эти нужны мне для жизни. Я утешаюсь тем, что я сплю эти 5 недель, и, выспавшись, буду лучше и с тобой жить, и работать".[144]

Но лучше становилось лишь на короткое время. Это были периоды страстности после разлуки, она уже боялась их, не любила этого захвата своей жизни в эту область взаимных страстно-любовных отношений и, измучившись сердцем, была уже не прежняя. Она понимала, что нахлынувшая нежность пройдет, и потеряв равновесие в ней Софья опять окажется в мире где снова есть только место философии, и нет места любви и семье. «Мне было часто жаль себя, своей личной одинокой жизни, уходящей на заботы о муже и семье, во мне просыпались чаще другие потребности, желание личной жизни, чтоб кто-нибудь в ней участвовал ближе, помогал мне и любил бы меня не страстно, а ласково, спокойно и нежно. Но этого так никогда и не было». [145]

«Сознаю, что я тогда начинала портиться, делаться более эгоистка, чем была раньше»[146].

Гибель любви осозналась неожиданно, после выхода в свет «Крейцеровой сонаты», после прочтения её Софьей в ней переменилось многое, тогда Толстой впервые не пришел ночевать в их спальню. Они спали врозь. «…Я сама в сердце своем почувствовала, что эта повесть направлена в меня, что она сразу нанесла мне рану, унизила меня в глазах всего мира и разрушила последнюю любовь между нами», – пишет Софья Андреевна Толстая о «Крейцеровой сонате» в своем дневнике зимой 1891 года. Софья подняла все его дневники былых лет, тогда и вспомнились ей его сладостные переживания, и буйная молодость, и момент до замужества и прочтения дневников, и показалось ей что те, явно показанные в «Крейцеровой сонате» и обличенные «половые отношения», это единственное, что было у него к ней, лишь только страсть, именно это он и называл любовью. Страсть ушла и не было любви. (невозможно это расценить как достоверный факт, это был лишь самообман, попытка Софьи Андреевны мыслями дать ответ своему сердцу, которое не понимало нынешней холодности Толстого). Больно кольнуло это Софью, она написала ответ на «Крейцерову сонату», который конечно не был опубликован, но в котором она попыталась изложить свой взгляд на их совместную жизнь. До сих пор неизвестно насколько правдивы факты, описанные в её произведении, но явным остается одно, если рассматривать отношения Толстых по двум этим произведениям, написанным в критические годы их жизни, то это явно отношения лишенные любви и духовной близости, поэтому к счастью ученых остались письма, дневники и воспоминания позволяющие раскрыть сущность сложной, порой болезненной, но любви двух людей.

Теперь можно смело сказать, что на этом этапе закончилась создающая любовь, в ту ночь, когда Толстой не пришел в спальню, а Софья провела её за чтением дневников, именно здесь она превратилась в разрушающую силу, в которой от любви осталось только прошлое. Здесь следует описывать только отношения, в которых не осталось любви, хотя это слово еще можно встретить в их переписке. Она напишет потом в воспоминаниях: «Спасибо и за то, что, кроме меня, никого не любил Лев Николаевич, и строгая, безукоризненная верность его и чистота по отношению к женщинам была поразительна».[147]

Спустя время Толстой обрушит на своих близких всю новую философию своей жизни, неистово и с жаждой понимания. Его проповедь в семье дала еще худшие результаты. Здесь вопрос шел уже не о чистоте православной веры. Но никого не прельщала и не увлекала его проповедь нищеты. Никто не верил, что найдутся благодетели, которые станут кормить громадную семью за физическую работу стареющего Толстого. Никто не верил в способность его к такой работе. К тому же ни у кого не было ни достаточных побуждений, ни желания изменить барский образ жизни, заведенный и налаженный самим Толстым. Тщетно он хотел отказаться от литературных прав и приступить к раздаче имущества бедным. «Мне так тяжело владеть и распоряжаться собственностью, что я непременно решил избавиться от нее, и вот я обращаюсь к тебе первой: возьми все, и дом и землю, и сочинения, и распоряжайся ими как знаешь: я выдам тебе какой нужно документ.

- Зачем это нужно?

- Я считаю собственность злом и не хочу ничего иметь.

- Так ты хочешь это зло передать мне? самому близкому существу?»[148]

Эти намерения встретили страстный отпор. Ему было категорически объявлено, что, если он начнет раздавать имущество, над ним будет учреждена правительственная опека за расточительность, вызванную психическим расстройством. Ему угрожали таким образом сумасшедшим домом.

Трудно представить себе, чтобы такие угрозы могли быть приведены в исполнение. Но угрозы, несомненно, имели место. О них с полной категоричностью говорит автор толстовской биографии П.И. Бирюков. Рукопись его книги прошла через руки графини Софьи Андреевны. В других случаях она не раз объяснялась с читателем в своих примечаниях к тексту. В этом месте оговорки отсутствуют. Об опеке за расточительность пишет и ее брат (Степан Берс) в воспоминаниях, которые до напечатания тоже прошли через ее руки. Факт угроз можно считать установленным. Вероятно, он имел место в разгаре вспыхивавшей по временам религиозной полемики.

Толстому было больно и обидно, что из всех детей его союзником стала лишь одна дочь. Но легко понять почему, дело даже не в смене привычного, Толстой так долго был в своих переживаниях и размышлениях, детям его не хватало, они тянулись к нему но не находили близости. Он пришел им показывать новый путь, когда они срослись с матерью. Софья говорила ему о том, что он прожил целую жизнь, прошел долгий путь, от крайностей к крайностям, и невозможно в юном возрасте слепо принять этот путь. Она ревностно оберегала благополучие детей, любовь к детям стала сильнее, компенсируя былую любовь к мужу.

Позднее Лев Николаевич говорил: " Софью Андреевну нельзя осуждать: она не виновата в том, что не идет за мной. Ведь то, за что она теперь так упорно держится, есть то самое, к чему я же, в течение многих лет, ее приучал. Кроме того, в самое первое время моего пробуждения я слишком раздражался и настаивал, стараясь убедить ее в своей правоте. Я тогда выставил перед ней свое новое понимание жизни в такой противной, неприемлемой для нее форме, что совсем оттолкнул ее. И теперь я чувствую, что прийти к истине моим путем она, по моей же собственной вине, уже никогда не сможет. Дверь эта для нее закрыта" [149].

" Она пришла ко мне и начала истерическую сцену - смысл тот, что ничего переменить нельзя, и она несчастна, и ей надо куда-то убежать. Мне было жалко ее, но вместе с тем я сознавал, что безнадежно..." Она " до моей смерти останется жерновом на шее моей и детей... Должно быть так надо. Выучиться не тонуть с жерновом на шее. Но дети? Это видно должно быть. И мне больно только потому, что я близорук. Я успокоил, как больную..." [150]

Последним, что как-то соединяло Толстых был маленький Ванечка-любимец семьи. Его смерть окончательно разорвала всякую духовную связь между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной. «Как ласточки, прилетающие слишком рано, - замерзают. Но им все-таки надо прилетать. Так Ванечка...».[151]

Оправиться от этой трагедии Лев Николаевич и Софья Андреевна уже не смогли. Она была уверена, что Толстой её разлюбил, она увлеклась музыкантом-композитором Танеевым, её увлечение было скорее лечением музыкой, она отправлялась после смерти обожаемого сына, общение с Танеевым незначительный эпизод к которому почему-то исследователи приковывают взял, пытаясь сопоставить его с «Крейцеровой сонатой» хотя годы издания и эпизода не совпадают, Толстой несомненно переживал всю эту историю, но Софья не сделала ни одного шага, поставившего бы её репутацию верной жены под удар. Лев Николаевич и Софья Андреевна поговорили в письме, и история была забыта. Лев Николаевич на самом деле понимал ее чувства и сокрушался из-за того, что Софья Андреевна так страдает из0за их непонимания и полного отдаления. 25 октября 1895 года в своем дневнике Толстой пишет: «Сейчас уехала Соня с Сашей. Она сидела уже в коляске, и мне стало страшно жалко ее; не то, что она уезжает, а жалко ее, ее душу. И сейчас жалко так, что насилу удерживаю слезы. Мне жалко то, что ей тяжело, грустно, одиноко. У ней я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее, не люблю ее, как могу любить всей душой и что причина этого - наша разница взглядов на жизнь. Но ты не одинока. Я с тобой, такой, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца так, как больше любить нельзя».[152]

Кризис отношений описанный здесь, вовсе не является кризисом зародившимся в отношениях, но проявившийся в первую очередь в них. Осень пришла в семью с дождем, ветром и первыми заморозками. После которых, никакие цветущие цветы не смогут оправиться. В этот период много было сделано для семьи, но многого так и сделали. Софья не смогла больше терпеть и сделала выбор в пользу детей, Толстой не мог больше жить вне своей философии. Если раньше сила желания растить и хранить любовь была столь сильной, что Толстой-философ утопал в ней, то теперь их чувство лишилось обоих хранителей.

В дневнике 10 октября 1902 года Софья Андреевна писала: " Отдать сочинения Льва Николаевича в общую собственность я считаю и дурным и бессмысленным. Я люблю свою семью и желаю ей лучшего благосостояния, а передав сочинения в общественное достояние, - мы наградили бы богатые фирмы издательские, вроде Маркса, Цетлина (евреев) и другие. Я сказала Льву Николаевичу, что если он умрет раньше меня, я не исполню его желания и не откажусь от прав на его сочинения, и если бы я считала это хорошим и справедливым, я при жизни его доставила бы ему эту радость отказ от прав, а после смерти это не имеет уже смысла..." [153]

Начинается сущий кошмар. На том месте, где прежде была любовь начинается поле битвы. Софья Андреевна судорожно бьется за состояние своей семьи, она уже не жена, она мать, ревностно оберегавшая счастье и благополучие своих детей. То, что раньше так ценил в ней Толстой, чтобы она сама кормила своих детей, вдруг это становится ему противным. Она по прежнему хочет кормить детей, уже не грудью, но кормить и заботиться. Те, кто стал для Толстого новой семьей, его союзники, возвышающие его идеи становятся охотниками за состоянием Толстого. Он уговаривает обе противные стороны, умоляет " не преувеличивать", пишет Черткову: " Она мне часто ужасно жалка. Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит больше половины без сна, со смутным, но больным сознанием, что она нелюбима и тяжела всем, кроме детей... нельзя не жалеть".[154]

И в доме Толстых, в счастливой и светлой Ясной Поляне начался ад. Несчастная женщина потеряла над собой всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивая завещание или записи о себе и о Черткове. Она потеряла всякую способность относиться справедливо к окружающим. Время от времени она бросалась в ноги Толстому, умоляя сказать, существует ли завещание. Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покончить с собою, если тот или иной каприз ее не будет исполнен немедленно.

Жизнь восьмидесятидвухлетнего Толстого была отравлена. Тайное составление завещания лежало у него на совести. Все время он находился между не вполне нормальною женою и ее противниками, готовыми обвинять больную женщину во всевозможных преступлениях. Он оставил её, ночью сбежав из дома и оставив лишь письмо:

«Отъезд мой огорчит тебя, сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится - стало невыносимо. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста - уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении, в тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобою, так же, как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства. Если захочешь что сообщить мне - передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне, что нужно. Сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому. Лев Толстой»[155].

От рукописей и вещей,

жены, издателей, усадьбы:

се от лукавого… В душе:

на Божий суд не опоздать бы…

С. Мнацаканян

В этот ужасный день Софья Андреевна не раз пыталась добежать до пруда. Но за ней следили и силой возвращали назад. Она, не переставая, плакала, била себя в грудь то тяжелым пресс-папье, то молотком, колола себя ножами, ножницами, хотела выброситься в окно. Потом она всю ночь ходила из комнаты в комнату, то громко рыдая, то успокаиваясь.

Когда Толстой умирал, Софья находилась рядом за окном, но её не пускали к нему.

" Пустили меня к нему доктора, - пишет Софья Андреевна, - когда он едва дышал, неподвижно лежа навзничь, с закрытыми уже глазами. Я тихонько на ухо говорила ему с нежностью, надеясь, что он еще слышит, - что я все время была там, в Астапове, что любила его до конца... Не помню, что я ему еще говорила, но два глубоких вздоха, как бы вызванные страшным усилием, отвечали мне на мои слова, и затем все утихло".[156]

Она сказала потом, после его смерти«...Он ждал от меня, бедный, милый муж мой, того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и некуда. Я не сумела бы разделить его духовную жизнь на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно»[157].

Софья как истинная женщина не смогла смириться с тем, что вот так оборвалась их любовь и их совместная жизнь. «Гордый и знающий себе цену, он, кажется, во всей своей жизни сказал мне только раз " прости", но часто даже просто не пожалеет меня, когда почему-нибудь обидел меня или замучил какой-нибудь работой. Странно, что он даже не поощрял меня никогда ни в чем, не похвалил никогда ни за что. В молодости это вызывало во мне убеждение, что я такое ничтожество, неумелое, глупое создание, что я все делаю дурно. С годами это огорчало меня, к старости же я осудила мужа за это отношение. Это подавляло во мне все способности, это часто меня заставляло падать духом и терять энергию жизни».

«...пусть люди снисходительно отнесутся к той, которой, может быть, непосильно было с юных лет нести на слабых плечах высокое назначение – быть женой гения и великого человека»[158].

Она написала воспоминания наполненные печалью и уловимыми болезненными упреками, которые лишь показали, что не равнодушна, что их любовь пережившая гибель реальную, на бумаге все еще жила, в мире где не было места мировоззрениям, деньгам, где они писали наполненные любовью и пониманием письма друг другу.

Говоря о зиме отношений нужно сказать, что это было безумие, то что стало происходить после того, как любовь погибла- напоминало войну, все что раньше питало чувство, теперь стало оружием, то что раньше было сокровенным, теперь стало компроматом. Одиночество попало в душу к Толстому и Софье, чтобы не питало душу в тот момент не могло питать её настолько сильно как любовь которая у них была. Конец был определен и он сопровождался пустотой души.