Полюбите и вы нас

Четверг, 17 декабря

Дорогая Эллен!

Уже четвертый час ночи. Спать я не могу, мне нужно с тобой поговорить. Хочу рассказать тебе о том, что произошло сегодня, ничего не утаивая.

Было уже поздно, когда он вошел, мне кажется, я долго ждала. Помню, что я раскладывала и перекладывала бумаги на своем столе, подкрашивала губы, включала свет. Помню шум машин на улице и то, как он вдруг появился в дверях.

Он тихо закрыл за собой дверь и прислонился к ней в ожидании. Помню, что я подумала: как приятно, что он подготовился к нашей встрече – аккуратно причесан, без вечной своей зубочистки.

Я поднялась. Улыбнулась. Сказала, что рада видеть его. Я хотела повидаться с ним все полугодие. Он ответил, что знает об этом. И что мое желание исполнилось, вот он пришел.

Не обращая внимания на его наглый тон, я встала из‑ за стола и с классным журналом в руках села за парту, предложив ему сесть рядом, чтобы поговорить на равных. Я точно наметила о чем: он должен остаться в школе; надо попытаться поступить в колледж; исправить плохие отметки. О посещаемости, об отношениях с людьми. Я собиралась обратить внимание на несоответствие между его успехами и способностями. Я заранее подготовилась ответить на все его вопросы.

Он развязно подошел ко мне, но не сел. Он возвышался надо мною в расстегнутой кожаной куртке, слегка покачиваясь на каблуках, и глядел на меня сверху вниз, избегая моего взгляда.

Я сидела, держа у груди, как щит, свой классный журнал. Он знал, чего я добиваюсь, сказал Фероне. Он помнит каждый мой добрый поступок, начиная с первого дня, когда я защитила его перед Макхаби. И про бумажник, сказал он, и про найденный у него нож, и про экзамены, и про бесконечные мои просьбы остаться после занятий.

Наверное, шум на улице прекратился, а потом стал громче и назойливее. Я чувствовала, как колотится мое сердце прямо о твердую винно‑ красную обложку классного журнала. Он должен понять, зачем я его приглашала, сказала я, у меня только одно стремление – помочь ему…

Он не слушал меня. Он продолжал смотреть на меня сверху вниз, как будто мы поменялись годами и я сидела за партой, точно ученица, неуверенно отвечая вызубренный урок. Мои слова не доходили до него, я прямо‑ таки слышала, как отскакивали они, одно за другим, точно камушки от оконного стекла.

Знаешь, как плавают под водой, и тяжело, и грациозно? Я уже встала. Каким‑ то образом я поднялась. Помню, как осторожно положила я классный журнал на парту, так чтобы он не упал. Теперь я стояла перед ним безоружная, с пустыми руками. Я ощутила, как смыкаются вокруг нас всеми покинутое здание, опустевшая комната, парты, покинутые, безмолвные, словно надгробья; увидела обрывки бумаги, разбросанные по полу; книги, переполненные словами, стоящие на сломанной полке; бумаги на моем столе, взбухшие от слов… Медленно начала я отступать; медленно двигался он ко мне, безжалостный, как тень.

Немного погодя я оказалась у стены; больше отступать было некуда. Мой голос звучал, как испорченная пластинка, пока не наступило молчание. Шум на улице снова прекратился. Он был совсем рядом. Я взглянула на него и вдруг словно увидела его впервые, будто прежде знала его только по фотографиям, а теперь вот столкнулась лицом к лицу. Именно так.

Где‑ то загудела машина. Кажется, он двинулся ко мне. А может быть, нет. Я взглянула на него, и у меня не осталось слов, чтобы остановить нахлынувшие чувства.

Ничего не видя, я протянула руку и коснулась его лица. Никакие слова не могут выразить нежность, которую я испытывала. Мне хотелось приласкать его, как дитя, много натерпевшееся в жизни. Как Персефона, я хотела сказать ему: милый, милый, «не так уж страшно здесь в аду». Я хотела ему это сказать, я хотела, чтобы он это знал. Но слов не было, были только мои руки на его лице.

Не знаю, сколько мы простояли так неподвижно, окутанные молчанием. В какой‑ то момент он прижался к моим рукам, потом, казалось, задрожал от моего прикосновения. Казалось, он вот‑ вот вырвется, но он не вырывался. Со сжатыми кулаками он был похож на боксера, готового к прыжку.

Его глаза разглядывали меня, не видя. Он испытывал меня. Что он просил у меня? Чего от меня хотел?

Он пришел с определенными намерениями. Он думал (заставлял себя думать), что наши намерения совпадают. Для него это был единственный путь к человеческой близости. А также к тому, чтобы унизить меня, наказать.

Я ничего не знала о его жизни за стенами школы. Я не могла ни представить ее себе, ни вообразить. И все же я знала его. Его лицо рассказало мне все. Молчаливый бой со всеми, столкновение чувств; презрение и желание; беспомощность и ярость. Жажда приникнуть и оттолкнуть, преклонить колени и бросить вызов.

Он ждал, что я подам знак.

Как донести до него мое понимание любви и ненависти, мою веру в любовь, совсем не такую, какую знал он? Жизнь выучила его задолго до меня.

Его глаза стали жесткими. Губы задрожали.

«Идите вы к черту!» Он повернулся на каблуках и выскочил из комнаты. Дверь закрылась за ним, а на улице снова загудела машина. Зачем‑ то я посмотрела на часы.

Он плакал?

Если да, то он никогда не простит мне этого.

Плакала я. Села за стол, положила голову на руки и расплакалась.

Почему? Время ответов на вопросы придет позже, будут и верные выводы, и неизбежные ошибки.

Потому что спустя несколько часов я уже думаю, что то, что я чувствовала к Фероне, и то, что чувствую сейчас, и что пишу, и что ты прочтешь в моем письме, – все это совсем не одно и то же.

«В чем истина?» – спросил насмешливо Пилат и ушел, не дожидаясь ответа. Но насмешливая Сильвия останется и отшутится от правды. Я пряталась за своим чувством юмора, оно помогало мне поддерживать дистанцию между мной и моими учениками. Это при всей моей увлеченности делом. Дистанция была для меня как куплеты для Пола или «ха‑ ха» для Лу – она ограждала меня от подлинных чувств.

Возможно, что уже в следующем письме или в следующем абзаце я снова сумею увидеть во всем «смешные стороны»; все мы все быстро забываем. Но был момент, или час, или сколько надо, чтоб выросла любовь, когда мы приблизились друг к другу, Фероне и я, человек – к человеку.

Любовь – высшее человеческое чувство. Оно требует взаимности. Я хотела, чтобы все мои ученики любили меня, все – от А (Аллен) до Я (Янг) по классному журналу. «Полюбите и вы нас», – просили они. Но у меня не было к ним подлинных чувств. «Полюбите меня, полюбите меня!» – призывали Алиса и Вивиан и все остальные. Может быть, теперь я сумею.

И этот урок преподал мне Фероне. Мы обменялись ролями. Не я ему, а он был мне нужен, чтобы заставить меня почувствовать и понять.

Что даст мне это понимание? Как‑ то в столе находок я увидела дневник девочки, на обложке которого было выведено карандашом: «Не трогать! Не смотреть! Личное! Частное! Штраф!» Штраф за прикосновение к чему‑ то сокровенному слишком велик. Груз любви ко всем Фероне, ждущим меня в классе, невыносим. Куда как лучше подниматься на кафедру в Уиллоудэйле, просматривая свои аккуратные конспекты.

Я устала.

Я собиралась рассказать тебе в точности, что же произошло. Но вот я пишу и в своем рассказе что‑ то отбираю, что‑ то опускаю, что‑ то усиливаю. Какой внутренний редактор водит моей рукой? Почему меня больше привлекала черная овца (пользуясь терминологией Фероне), чем все белые ягнята моего стада? С какой стати я, в своем красном костюме, называю его ребенком? Задавая эти вопросы, могу ли я ответить на них со всей искренностью? У сердца своя правда, у ума – сомнения.

Ты читала мои письма с первого моего дня в школе. Ты знаешь, какой была я зеленой, нетерпимой и нетерпеливой, наивной и самоуверенной. И как ужасно я ошибалась.

Уже почти утро, будильник заведен на 6.30. А я все пишу и пишу…

Попробую уснуть. Завтра у нас учителя превратятся в учеников, а ученики в учителей, сумасшедший будет денек. Только этого мне не хватало.

Со всей любовью,

Сил.

P. S. Знаешь ли ты, что я по крайней мере половину времени тратила впустую?

С.

52. «Учитель на один день»