Глава 23. И вот долгожданный звонок: у Азы начались схватки

И вот долгожданный звонок: у Азы начались схватки. Все как один мы ринулись в роддом. Я был оглушен биением собственного сердца.

В середине февраля, это был четверг, — помню, снегу навалило по пояс — около восьми утра родился мальчик: три девятьсот, с родимым пятном под левой лопаткой. Никакого панциря ни спереди, ни сзади, уши как уши, глаза как глаза, голова, две руки, две ноги… Один фалл!... Не фалл — фалльчик, этакая штучка-дрючка, удостоверяющая пол ребенка. Скрюченный червячок. Но и — мужское достоинство! Слава Тебе, Господи!

Когда на свет появляется малыш, мир тот же час преображается. Мы все, конечно, предполагали, что наше дитя, не совсем обычное рукотворное создание, напичканное генами граба и черепахи, потребует к себе повышенного внимания. Это и понятно: первый! Первый такой! Единственный! Тем не менее, уговаривали мы себя, это лишь наш подопытный кролик, обычный экспериментальный материал. Уговаривали. Но только до его появления на свет. Первый же его крик заронил в души каждого из нас чувство отцовства и материнства. Мы улыбались нашей удаче, еще бы! И с этой минуты каждый считал его своим. Сыном. Господи, что тут началось!.. Мы поздравляли Азу. Шут, шутя, отнекивался, но ты не можешь себе представить, как мы были горды. Мы заботливо предлагали ей свои услуги, стараясь ничем не обидеть, не обделить, выказывая уважение и восхищение ее геройством, да-да! Мы считали ее героиней и, не переставая, твердили об этом на каждом шагу. С первых же дней появления новорожденного поползли слухи, что Аза родила не совсем обычного ребенка. Говорили, что родился черный чертенок с хвостом, рассказывали о том, что у малыша глаза без век и ресниц, как у рыбы, кто-то ненароком заметил, что у него между пальцами рук и ног перепонки, как у утконоса…

Мы пришли всей гурьбой, все в белых бахилах и белых халатах, на лицах — белые маски, а на головах белые косынки и шапочки…Мы были похожи на ангелов, и при желании можно было заметить у каждого белые крылышки за спиной… Да, мы назначили себя ангелами-хранителями своего младенца, нашего первенца, человека новой эпохи, эры…

Не без труда нам все-таки удалось пробиться в палату Азы. Молодая мама сияла со слезами счастья на глазах. Радость переполняла ее.

Мы увидели краснощекого пацана и не знали, радоваться или огорчаться.

— Вылитый Шут, — крикнула Ната.

Шут улыбнулся и, шутя, признал сына.

— И глаза мои, и нос мой… Это какой-то цугцванг!

Все наши страхи тотчас рассеялись: глаза как глаза, нос как нос, крохотные розовые пальчики без перепонок…

Это был первый ребенок на свете, геном которого содержал гены сосны, черепахи и человека. Пацан как пацан… Если бы…

— Ты говорил — граба и черепахи, — подсказывает Лена.

— Сосны или граба, я уже не могу вспомнить. Что вскоре бросилось в глаза — его рот. Жабий рот, черепаший. Как у Переметчика. От уха до уха. Если б только рот…

— Да уж, вылитый, — невесело пробормотал Юра.

Никто даже не улыбнулся.

— Взгляни на его рот, — прошептала мне на ухо Ната, — Гуинплен, не меньше.

— Куликова, — спрашивает Лена, — Ната Куликова или Горелова? Я их до сих пор путаю.

— Кажется… На ступенях роддома мы сфотографировались.

— Поплотнее, пожалуйста, — попросила Аня, ловя нас объективом.

Мы сбились в дружную кучку, улыбающуюся и счастливую.

— Шут, — сказала она, — ты не помещаешься в кадр.

И Шуту, подмяв под себя полы пальто, пришлось лечь у ног Азы.

— Слушайте, — смеясь, сказал он, — это какой-то цугцванг!..

Вскоре мы присмотрелись к младенцу, было от чего огорчиться: маленький Еремейчик! Его было так жалко, так жалко… И обидно. До слез…

Жора бы сказал: «Родили уроды уродца». Но он еще ничего об этом не знал. Он всегда был против всего из ряда вон выходящего. Все были, конечно, в ужасе от увиденного, но никто не подал виду, что поражен внешностью малыша. Только Аза не могла нарадоваться. Его большой рот до ушей — это была лишь малая толика тех уродств, которые в скором времени обнаружились у нашего мальчика. Боже праведный, что мы сотворили! Тина бы сказала — «Точно — упыри!».

Идея продлевать жизнь вечно была похоронена в ту же секунду. Ушков укорял:

— Что я говорил! Намудрили. Вот теперь и расхлебывайте.

И вдруг исчез. Просто пропал! Мы долго не могли его найти.

— Это какой-то цугцванг, — словно признавая и свою вину, признался Шут.

А Валерочка Ергинец, получивший к тому времени кличку «ВЧ», что значило «вонючий червь», только ухмылялся, мол, так вам и надо. Он ходил взад-вперед с прилипшими ко лбу волосами, потирая руки и похохатывая, иногда вставляя-выплевывая в разговор какое-нибудь труднопроизносимые и ничтожно-мерзкие словечки: «…похотливые мизантропы…», или «…удручающе-омерзительные особи…», или «…эти ученые недоучки…».

Он произносил это так тихо, что читать можно было только по губам. И не указывая ни глазами, ни пальцем, кому эти слова были адресованы. Так — в воздух! Самодовольно улыбаясь. Этот узколобый «ВЧ» был омерзительно-удручающе неприятен, но и, надо признать, старательно незаменим.

— Мал золотник?.. — спрашивает Лена.

— Да вонюч.

Только Аза не могла нарадоваться. А расхлебывать было что. Никаких уродств, собственно, не было. А было то, что мы хотели иметь, то, к чему все эти годы стремились — первый и единственный на Земле экземпляр: человек-рептилия-дерево. Химера, каких свет не видывал. Язык не поворачивается произносить это слово. И расплата не заставила себя долго ждать. Проблемы начались еще в роддоме.

— Меня привезли, — рассказывала потом Аза, — в следственный изолятор. Следователь, жалкий лысый очкарик в пиджаке, с закрученными, как осенние листья, лацканами, не скрывал неприязни. Он стоял передо мной, прилепившись правым плечом к стене и, вылупив зенки, смотрел на меня, как на телку.

Она плакала. Неприятности только начинались.

— Где сейчас твой малыш? — спросил Шут.

— Мой?!

Аза встала, взяла чью-то дымящуюся сигарету и глубоко затянулась.

— Мой, — повторила она, — чей же еще?

Она подошла ко мне вплотную и сказала шепотом:

— Будь ты проклят…

Но проклятие слышали все, и всем оно предназначалось. Мы проглотили это проклятие молча.

— Пусть будут прокляты все твои…

Она не договорила, но и так было ясно все, что она хотела сказать. Это были последние слова, которые она в сердцах процедила сквозь зубы, исподлобья сверкнув на меня глазами, полными злобы и презрения. Я на всю жизнь запомнил этот взгляд. Ни у кого из нас не возникало больше желания спрашивать. Всем было ясно, что наш план срывается и история наша развивается по другому, по не нами написанному сценарию. Но дело было, конечно, не в плане: что делать с Азой и ее малышом?

— Да уж, — только и произносит Лена. — А кто такой этот ваш Еремейчик с жабьим ртом?

— Уж... Жаба... Да, ладно... Ты видела, как улыбается жаба?.. Не отличишь! Ну и по сути — тютелька в тютельку… Мерзкое отродье, бррррр… И вот еще что… Ой, да ладно… Просто мурашки по коже. Жадный… А что может быть омерзительнее жадного мужика? Правда, он, собственно, и не мужик, так — ни то, ни се, ни рыба, ни мясо… Мокрица, слизняк… Одним словом…

— Ладно тебе! Хватит уже!.. Меня тошнит…

— Он даже зубы не чистит… Макс, подтверди!

— Уав!

— Вот видишь! Даже Макс…

— Пощади, а?

— А вот пришлось с ним… рука об руку столько лет! К совершенству! Правда, работой это трудно назвать. И вот…

— На сегодня достаточно. Расскажи лучше о своей Пирамиде, — просит Лена.

— Хох! Это длинная история… Нам нужно выспаться перед завтрашними событиями.

— Ты думаешь, Тина будет звонить?

— Я на них рассчитываю.