МАЙ, 66-77 кг 2 страница

Ухватив не желающую остывать кружку через рукав свитера, я перелила шоколад в другую чашку, потом обратно. Густая бархатисто-коричневая жидкость медленно колыхалась, оглушая своим ароматом. Память воскрешала лучшие часы былой жизни, когда после школы мы лакомились шоколадом на кухне Сары-Джейн.

Черт! Я так и не удосужилась освободить ее шкаф. Лучше все же сделать это до того, как погружусь в газетную круговерть. Словом, никакого десерта, пока не разберешься с томатным пюре.

На оконные стекла внезапно обрушились потоки дождя. Прямо над домом в вязком, как кисель, месиве туч сверкнула молния. Гром утюжил кварталы под жалобное дребезжание стекол.

– Ладно, ладно, поняла!

Не раздумывая, я выплеснула шоколад в мойку. Очередной громовый раскат сотряс дом.

– Говорю же, поняла. Уже еду.

Не прошло и пяти минут, как моя машина неслась через грозу и град к дому Сары-Джейн.

Нет, не могу. Казалось бы, пустяк – попасть в дом, от которого имеешь ключ... Но как заставить себя повернуть ключ, как переступить через порог, зная, что Сара-Джейн больше никогда не выйдет мне навстречу? Бесполезный ключ торчал в замке, а я – на холодном ветру, разглядывая резную деревянную дверь. Прямо передо мной крохотный Будда читал проповедь собранию монахов. Я пробежала пальцами по гладким прохладным фигуркам. Массивная дверь представляла собой сплошной барельеф – десятки сюжетов, которых я прежде не замечала. Что ж, наверстаю упущенное сейчас.

Гроза умчалась бесноваться за горизонт, оставив пронзительно-чистый запах и ровный, частый дождь. Я немного послушала его монотонный шелест, стоя под изогнутым навесом пагоды.

Сара-Джейн, в этом она вся. Однажды побывала в Японии, влюбилась в сад для дзэнских медитаций да и вывезла его целиком – с разномастными замшелыми валунами, с каменным фонарем, с россыпями мелкой гальки. Прихватила и черепичный навес, по виду сорванный со скромной старинной пагоды. Все это она расположила прямо перед входом в дом, чтобы всякий раз, прежде чем отпереть замок, можно было помедитировать.

Когда Саре-Джейн что-то нравилось, она не особенно истязала себя самоотречением. Если не считать ежегодные великопостные страсти – сорок убийственных дней без шоколадного батончика.

Я раскрыла мокрый зонт. Не тащить же его в дом. Под просторной черепичной крышей он отлично просохнет. Обернувшись, скользнула взглядом по саду камней, потом всмотрелась и невольно выругалась.

Сад представлял собой небольшую площадку, засыпанную сероватой галькой, над которой возвышались особым образом расставленные крупные валуны. Сара-Джейн крохотными граблями расчесывала гальку в виде правильных волн и спиралей. Но сейчас этот безводный океан был изуродован, кто-то расчертил его огромными крестиками-ноликами. Игра велась старыми поломанными киями – они валялись рядом. Влажно отливал потемневший от дождя лак. Мокрая галька казалась темно-серой, замшелые валуны стыли над ней большими нахохлившимися птицами. Я накрыла камни раскрытым зонтом. Равнодушно шелестел дождь. Музыка плача. Издалека донесся приглушенный раскат грома.

– Слышу, слышу.

Я вернулась под навес, из-под которого по всему саду разливался густой можжевеловый дух. Когда-то я привезла в подарок Саре-Джейн пару крохотных кустиков. Мы вместе высадили их в две керамические кадки по бокам от входной двери, исцарапав все руки. Не знаю, в чем там дело, никогда не была сильна ни в химии, ни в биологии, только ободранные руки покрылись мелкой багровой сыпью. После мы долго смеялись и чесались на кухне, врачуя таинственный недуг лошадиными дозами бенадрила (наружно) и бенедиктина (внутрь).

С тех пор прошло много лет, чахлые растеньица вытянулись и окрепли, хотя Сара-Джейн и не баловала их. Теперь вход в ее дом охраняли два разлапистых, косматых стража. Узловатые ветви в плотной черно-зеленой щетине нависали надо мной, касаясь двери.

Господи, утраченного не вернуть, но помоги хотя бы оживить и потрогать воспоминания. Я сорвала с кончика ветки пучок мягких молодых иголок, растерла в пальцах, поднесла к ноздрям. Острый горьковатый запах, тот самый, до боли узнаваемый... Я почти уверовала, что рана в душе зарубцевалась. Оказалось – нет, разве что перестала саднить и затянулась тонкой корочкой.

– Поверни ключ, – приказала я себе. Ключ повернут.

– А теперь входи!

Раз, два, три. Я толкнула дверь и тут же зажмурилась от оглушительного воя. Сигнализация! Если через тридцать пять секунд не отключу пищалку, то на тридцать седьмой примчится наряд полиции. Панель управления была тут же, у входа, да что проку – я не помнила код.

Давай, Барбара, пошевели мозгами! День рождения Стэнфорда, какое-то там апреля... Апрель. Дурное время. Месяц налогов. Секунды утекали. Я торопливо набрала код, сломав при этомноготь. Есть! Благословенная тишина была почти осязаема. Взмокшая, я качнулась к зеркалу у двери, перевела дух, подняла голову и уперлась в отражение. Шок.

Сквозь полукруглые окна под потолком в холл просачивался замогильный зеленоватый свет. Тусклые блики не столько освещали мое лицо, сколько подчеркивали на нем каждую тень, углубляли мельчайшие морщинки. Я прижала пальцы к щекам и оттянула их кверху, пытаясь разгладить бездонные складки возле носа. Уголки глаз тут же поползли к вискам, приобретая экзотичную раскосость.

Ну и сколько еще я смогу протянуть в натуральном виде? Год, от силы два, если не показываться нигде, кроме пятизвездочных ресторанов, – освещение там до того интимное, что собственную тарелку не разглядишь. А дальше – косметическая клиника подороже, предупредительный персонал и кровавая битва за свежесть и красоту. Пожалуй, начать можно с “гусиных лапок” возле глаз.

Слегка успокоившись, я снова всмотрелась в зеркало. У лишнего веса был один плюс: исчезли впалые щеки и ввалившиеся глаза, прежде придававшие мне элегантный, но несколько изможденный вид.

– Ты уже большая девочка и сама все понимаешь, – сказала я отражению. – Ты не сможешь написать и пары строчек в газету, пока не покончишь с этим испытанием. Войди в спальню своей подруги и разбери ее вещи. Пополам ты от этого не переломишься и на части не рассыплешься. Пойми, ты делаешь это для себя и для Сары-Джейн, не для Стэнфорда. Так что лезь наверх и открывай шкаф – с любовью и нежностью.

С домом что-то было не так. Он ощутимо изменился. Тепло... Здесь стало гораздо теплее, чем при Саре-Джейн. Она вечно жаловалась на жару, я же без конца зябла. Разве что в последнее время перестала кутаться в свитера и дуть на ледяные пальцы. Теперь мои руки и без того были теплыми – забавно, именно теперь, когда Фрэнклин перестал брать их в свои, бережно гладить и согревать. Вот на какие чудеса способен небольшой слой жира.

Запахи... Дом теперь пах совершенно иначе. Исчезло или стало другим все то, что составляло для меня неповторимый ароматический образ Сары-Джейн: ее любимые блюда, ее мыло, шампунь, духи, сигареты, тальк для тела и любимый ароматизатор воздуха – все развеялось...

Я прошла в гостиную. В глаза бросилась отделанная золотом клюшка для гольфа, брошенная возле стеклянного журнального столика. Шикарная замшевая сумка для мячей валялась в кресле кверху дном, часть мячей раскатилась по ковру.

Сара-Джейн испытывала к этому ковру глубокую, сосредоточенную ненависть. “Настоящая Персия, редчайший образчик” был, разумеется, очередным аукционным достижением Стэнфорда. Но даже овладев этим ветхим шедевром, он не угомонился – покупке надо было вернуть “блистательный вид”. И Сара-Джейн сначала основательно вычистила (по ее собственному едкому замечанию, “продезинфицировала”) эту рухлядь, а потом реставрировала бахрому по всему краю. После “дезинфекции” ковер, прежде оглушительно-яркий, поскучнел и поблек. Ума неприложу, где только аукционист откопал его, но он явно не пожалел краски, маскируя вековые проплешины и потертости.

Как раз тогда у Сары-Джейн обнаружили рак. Она слабела от химиотерапии, почти не выходила и целые дни проводила на полу в гостиной, вооружившись крохотным телевизором и набором фломастеров.

Утреннее “Шоу Опры Уинфри” сменялось вечерним “Колесом Фортуны”; шли дни, летели недели, а Сара-Джейн кропотливо окрашивала ворсинку за ворсинкой, то и дело обессиленно откидываясь на груду подушек. Отдышавшись, хваталась за фломастеры с прежней упорной страстью – будто надеялась, что с окончанием работы что-то изменится.

Сколько драгоценных часов ее жизни поглотил этот проклятый, бессмысленный труд. Сара-Джейн почти успела завершить его – остался лишь небольшой клочок под журнальным столом. И вот, едва ее не стало, ковер из “редчайшего образчика”, предмета обожаемого, почти священного обратился в подобие лужайки для гольфа.

Я бросила взгляд на стол и поежилась. В пепельнице рядом с изжеванными сигарными окурками Стэнфорда лежала тонкая сигарета с белым фильтром в жирной земляничной помаде. На гладком стекле столешницы отпечатались липкие круги, оставленные донышками двух высоких стаканов. Рядом, на диване, валялась раскрытая коробка с объедками пиццы. Минувшая ночь утех прочитывалась в деталях, словно я наблюдала ее самолично: пикантная кошечка в чем-то розово-пушистом, изящно разместив на диване свою задницу сорокового размера, закатывает глазки, охает и ахает, пока мачо Стэнфорд лапает ее за грудь.

– Киска-детка-родная, – бормочет он особенным сексуальным голосом, – не так важно, как начнешь, важно, как закончишь!

Киска-детка-родная закатывается смехом. Стэнфорд благополучно одолевает молнию на ее юбке.

Я прокручивала отталкивающую картину, а рука между тем сама собой подобрала салфетку и принялась оттирать липкие отпечатки бокалов со стола.

– И какого дьявола ты это делаешь, Барбара?

– Навожу чистоту в доме подруги.

– Твоя подруга умерла, Барбара. Это больше не ее дом.

Прямо передо мной, в пепельнице, среди обугленных сигарных окурков вызывающе белела длинная дамская сигарета, почти целая. Фильтр запачкан помадой, но не фатально. Эпидемии гриппа сейчас вроде бы нет. Что там еще бывает – Серпес, СПИД? Черт, можно отломить фильтр! Рядом с пепельницей валялся спичечный коробок с эмблемой ночного клуба. Стэнфорда прямо-таки тошнило от таких вот ультрамодных местечек для богатых юнцов – в былые дни, когда старинные восточные ковры еще не обернулись лужайками для гольфа.

Я жалобно икнула и потянулась к бесценному окурку. В ту же секунду другая моя рука, как чуткая, скомкала грязные салфетки и грубо затолкала их в пепельницу.

– Чтоб ты сдохла! – заорала я на ту, другую Барбару, которая холодным тоном говорила правильные вещи и никак не желала заглохнуть. – Можно подумать, половина сигареты меня убьет!

Разумеется, нет. Только те несколько сотен тысяч, которые за ней последуют.

Победившая Барбара аккуратно утрамбовала в пепельнице испачканные салфетки, а обиженная и злая откинулась на спинку дивана и с независимым видом подобрала из коробки обгрызенный ломоть чужой вчерашней пиццы.

– Ничего страшного. Я ведь не успела пополдничать. Чем плох этот маленький, тоненький ломтик теста?

“Правильная” Барбара только скептически хмыкнула, “неправильная” – тоже.

Короста засохшего сыра съехала с объедка и упала мне на колени. Я подобрала ее, положила на кусок теста и принялась жевать, оглядывая гостиную. Ну и бардак. Окажись на моем месте Сара-Джейн, именно это скотство возмутило бы ее до глубины души, а вовсе не очередная любовница мужа.

– Плевать, где мужчина бывает днем, лишь бы ночевать возвращался домой, – поучала меня когда-то умудренная опытом школьница Сара-Джейн. – Так говорит мама. А папуля и в самом деле приходит.

– Чушь это все, Сара-Джейн! – резонно возражала я. – Когда выйду замуж, это будет настоящая, нормальная семья. Такая, где двое людей живут вместе до самой смерти и никто им больше не нужен.

Подруга задумчиво качала головой и с уверенностью заявляла:

– Все это сказки!

Я-то не ведала ни малейших сомнений, что, будь мама жива, именно в такой семье я бы и выросла. Никто не мог похвастаться столь ясными и детальными представлениями о “настоящей” семье, как я. По убеждению Сары-Джейн, это преимущество объяснялось просто – я никогда в такой не жила.

С возрастом житейский практицизм Сары-Джейн только углублялся. Как-то раз она небрежно поведала об очередной выходке Стэнфорда, а я возмущенно воскликнула:

– И какого черта ты покорно все это сносишь?

– Покорно? Протри глаза, дорогая. Чем я, по-твоему, сейчас занята?

И она пристроила у ворота блузки брошь от Тиффани с крупными изумрудами. А просторная витрина ювелирного салона таила еще много сокровищ. Продавец предупредительно улыбался с почтительного расстояния.

– Я не об этом! – Во мне все клокотало. – Объяснись с ним!

– О, дорогая, но где ж тут удовольствие?

Стэнфорд и не подозревал о прямой связи между расточительством жены и собственными похождениями. Самодовольный ублюдок. Ему и во сне не могло привидеться, что она знала все – с самого начала, с первой его секретарши. К слову, та истеричная дурочка с круглыми птичьими глазками сама позвонила Саре-Джейн с ультиматумом. Вынь да положь ей Стэнфорда в безраздельное пользование! “Валяй, милочка, забирай его”, – легко согласилась Сара-Джейн. И тут же переправила ей прямо на дом ящик Стэнфордовых грязных носков вкупе с расписанием детских школьных и внешкольных занятий, пищевых пристрастий, капризов и аллергий.

Всю последующую неделю Стэнфорд растерянно грыз ногти, мерил шагами кабинет и сетовал на предательниц-секретарш, увольняющихся без предупреждения, ни с того ни с сего. Он так и не догадался сопоставить свои “трудовые достижения” и новое кольцо супруги – безукоризненный большой бриллиант, а по бокам два прекрасных изумруда прямоугольной огранки.

Свою убогую трапезу я запила глотком чужого виски с содовой. Полное впечатление, будто приложилась к флакону дешевых духов, но хоть удалось протолкнуть в желудок засохшую пиццу. Меня одолевала брезгливость. Перемыть бы все это свинство! Но я сдержалась: слишком уж очевидно, что дом перешел в чужие руки. Ладно, плевать. Завтра придет домработница, старая Сельма, вот пусть и оттирает хозяйскую грязь. Хорошо, что сегодня у нее выходной, – побуду наедине с подругой, в последний раз.

Я направилась по коридору в спальню Сары-Джейн. По пути не удержалась и заглянула в комнаты девочек. На разобранных кроватях громоздятся скомканные одеяла, повсюду разбросана одежда. Туалетные столики заставлены пыльными флаконами и баночками, усыпаны подростковыми побрякушками и всякой косметической мелочевкой. В комнатах висит крепкий дух гниющих яблочных огрызков и почерневшей банановой кожуры. Сара-Джейн тут больше не живет.

А какими глазами смотрят ее дочери на мисс Пушистый Розовый Джемпер? Впрочем, что это я... Разумеется, они в полном восторге. Ну что плохого в заднице сорокового размера, после которой в гостиной остаются объедки пиццы и дурацкие тонкие сигареты?

Мне доводилось бывать в отелях, номера которых показались бы собачьими конурками рядом с гардеробной Сары-Джейн. Попадая в этот чертог, человек робел и тушевался. Во всю его трехметровую ширь тянулись четыре металлических шеста, прогибавшихся под грузом вешалок.

Все наряды были педантично разобраны по размерам, стилям, расцветкам и назначению. Внизу ряды полок с обувью, вверху – с сумками, перчатками, шарфами. Я вытащила из кармана упаковку больших пластиковых мешков для мусора и принялась набивать первый нарядами самого маленького, пятидесятого размера.

Через два часа передо мной громоздилось двадцать раздувающихся мешков, аккуратно увязанных и подписанных. Притащив из подвала стремянку, я добралась до верхней полки и стала снимать с нее шляпные коробки и все прочее.

В одной из коробок обнаружились два стародавних слежавшихся свитера, а между ними – пара больших пронафталиненных конверта из грубой оберточной бумаги. Я уже задыхалась от духоты и усталости, пот щипал глаза. Пора брать тайм-аут. Кое-как устроившись на узкой перекладине лестницы, я открыла первый конверт.

В нем оказалась увесистая пачка писем, отпечатанных на толстой конторской бумаге. Нет, это были не письма, а скорее какие-то официальные бумаги, что-то вроде отчетов... Вверху каждого листа выделялась тисненая шапка – “Детективное агентство Хэлси”. Я оглушенно перебрала всю пачку. Отчеты, адресованные “Уважаемой миссис Куинлин”. Самый ранний – пятнадцатилетней давности.

“В соответствии с Вашим заказом на проведение слежки за Вашим мужем сообщаю, что 23 августа он был замечен...”

“Прилагаю фотографии Вашего мужа, отснятые 12 ноября в ночном клубе «Сибарит» частным детективом Лу Сабель”.

“... Был замечен входящим в бар по адресу: улица Адамса, д. 305. В 4.05 утра к нему присоединилась женщина европейской наружности, на вид около 23-х лет, брюнетка, волосы длинные. Они сидели обнявшись и пили коктейли до 5.15, после чего вместе покинули бар и проследовали в...”

“Уйдя с заседания, Ваш муж в сопровождении женщины (как установлено, девушки по вызову, обычно работающей в казино Лас-Вегаса) поехал в отель, где снял 610-й номер на двоих”.

“... У первой лунки покинул своих партнеров по гольфу, ссылаясь на приступ радикулита, после чего поехал в мотель «Озерный рай», где его ожидала женщина. Они проследовали в... и вернулся к окончанию игры, после чего присоединился к своим партнерам”.

Отчетов было много. Слишком много. В душном гардеробе мне не хватало воздуха, кружилась голова. Стиснув бумаги влажными пальцами, я сползла со стремянки, добрела до кровати и опустилась на нее. От постели разило Стэнфордом. Меня передернуло. Второй конверт из той же оберточной бумаги раздувался от фотографий. На всех – улыбающийся Стэнфорд, а рядом с ним:

– шлюшка из Лас-Вегаса. Обжимаются у засранного стола. Они же на пару выходят из номера дешевого отеля;

– девушка в ковбойской шляпе и джинсах с бахромой. Сосут пиво в техасском баре, стилизованном под салун. На пару выбираются из трейлера;

– Киппи Лохлин, помощница управляющего магазином в нашем гольф-клубе. Глядя в разные стороны, выходят друг за другом из мотеля “Ход конем” на Линкольн-авеню.

На обороте каждой фотографии белела аккуратная наклейка, заполненная четким, квадратным почерком, – когда, где и с кем развлекался Стэнфорд и кто за ним следил. Возле каждой такой наклейки кудрявым почерком Сары-Джейн вписана другая дата, отстающая от первой на два-три дня, и указан характер возмездия. Старинная рубиновая брошь в оправе белого золота. Бриллиантовые запонки (два камня по два карата). Комплект из пяти тонких браслетов, с пятнадцатью бриллиантами каждый. Отчеты за первые восемь лет – и детально зафиксированная череда драгоценностей, чем далее, тем дороже.

Помню, у меня порой возникало подозрение, что Сара-Джейн нарочно перекрывает все рекорды разумных трат. Она словно провоцировала мужа, ожидая, когда тот закатит ей скандал из-за побрякушек, а она в ответ выдаст ему за измены. Напрасные надежды. Стэнфорд мило улыбался, подписывал чеки и галопом мчался в очередной мотель.

Но сразили меня не бриллианты, я и прежде знала о ее мести. Что явилось полнейшим откровением, так это второй способ – мужчины. Впервые таинственная третья пометка появилась на обороте фотографии мисс Киппи. Я долго смотрела на нее в полной прострации, сперва пытаясь понять, а потом отказываясь верить.

“14 сент. П. Б. – официант из клуба «Мюнхен»”.

Инициалы ни о чем мне не говорили, но само местечко я помнила. Затащила меня туда Сара-Джейн после трех недель уговоров. Ей приспичило отведать гордость тамошней кухни – суп из бычьих хвостов. Теперь понятно, что там был за суп. В памяти смутно мелькала смазливая физиономия нагловатого мальчишки-официанта – видимо, того самого П. Б.

“3 дек. Ф. Р. – участник конференции по челюстно-лицевой хирургии”.

“7 февр. Г. С. – в танцклубе «Без крыши»”.

Она коллекционировала случайных мужиков и ни разу ни словом не обмолвилась! Как вообще могло случиться, что я ничего не ведала – я, всегда знавшая о ней все: где она, с кем, чем занята? Неужели она настолько боялась признаться мне? Наверняка так и есть.

И нетрудно догадаться почему! Год за годом мы без устали спорили о супружеской измене, приводя одни и те же доводы, даже в одних и тех же выражениях. Так что мои непримиримые убеждения Сара-Джейн заучила наизусть.

– Интрижки – это лекарство, с помощью которого взрослые цивилизованные люди пытаются привести в чувство свой загибающийся брак, – настаивала она еще в школьные годы.

А после, когда мы обе стали женами и матерями, не упускала случая добавить:

– Потому-то, Барбара, мне так слабо верится в перспективы твоего замужества.

Ее родители спали в комнатах, разделенных узким коридором. Школьницей я часто оставалась у нее ночевать, и сразу после ужина мы мчались наверх, в тот самый коридор, и наглаживали ковер “против шерсти”, вздыбливая ворс. Мышь бы не проскользнула между дверями родительских спален, не оставив на нем следов! Надо ли добавлять, что за много лет мы ни разу не обнаружили ни единой улики?

Все эти годы я была сама непогрешимость, сама праведность. С такой не пооткровенничаешь – камнями закидает. И в результате лучшая подруга столько лет таила от меня свою боль, боясь шокировать, оттолкнуть, потерять...

Я забросила конверты обратно на полку, отволокла лестницу в подвал и перетащила мешки с одеждой к выходу. Скорее на свежий воздух. А за мешками пришлю кого-нибудь из Армии спасения.

Заскочив в холл, чтобы швырнуть ключи на столик, я в последний раз оглядела дом, где больше не было места ни мне, ни памяти о Саре-Джейн. Жаль, не увижу лица Стэнфорда, когда он напорется на конверты и расшифрует подписи на фотографиях. Сюрприз! Сара-Джейн знала и мстила.

Приятная картина оказалась, однако, весьма туманной и растаяла подозрительно быстро. На смену явилась куда более детальная и убедительная: Стэнфорд с подружкой катаются по несвежим простыням, сминая задницами отчеты и фотографии; девица подбирает одну из них, читает надпись и издевательски хохочет; вызывающе торчащие молодые груди так и подпрыгивают... У порога я поколебалась, вздохнула и принялась грузить мешки на заднее сиденье. Через несколько минут, даже не оглянувшись напоследок, я покинула этот дом, увозя с собой память о Саре-Джейн.

* * *

Мой просторный кухонный стол стонал и шатался под грудами бумаг. Все это изобилие я вытряхнула из необъятных папок с надписью “Замыслы”. Дрянь, макулатура – вот он, мой архив, итог всей жизни. Вырезки из газет и журналов, ксерокопии, бесчисленные записи на салфетках, блокнотных листках, сигаретных пачках, бумажных кульках, на обороте рецептов и квитанций.

Сегодня половина всего этого добра выглядела полнейшим идиотизмом, а остальное просто никуда не годилось. К чему хотя бы вот это фото – скромный парикмахер с конвертом, а в нем чек на 25 долларов и анонимная записка от какого-то бедолаги. Пятнадцать лет назад бедолага облегчил карманы брадобрея на эту сумму, но так и не смог сладить с чувством вины.

Или вот – бойскаут гордо позирует перед знаком “Стоп”: юный зануда вынудил отцов города установить его на опасном перекрестке возле школы. А уж заметка о массовой миграции в Мексику бабочек-данаид – вообще нечто запредельное...

Так, копаем дальше. Солидная подшивка материалов о борьбе сумо, сколотая с пачкой вырезок об американках-борцах. Ума не приложу, что я тогда намеревалась из этого высосать. Можно написать статью о почтительном отношении к толстякам в некоторых культурах. А лучше сразу отправиться в Японию и стать первой женщиной-сумоисткой – Барбарой-сан. Мог бы выйти целый цикл. Что-нибудь вроде “Ожирение и человечество”...

В “Собачьей жизни”[7]был сюжет о некоем восточном правителе, ежегодная “зарплата” которого равнялась весу обеих его жен в золотом эквиваленте. Одну сцену из фильма я запомнила прекрасно – две молоденькие кубышки, отъедавшиеся по особой методе перед очередным взвешиванием. Боже мой, безумно эпатажная по тем временам “Собачья жизнь”... Когда же я это смотрела? Ну да, совсем ребенком – еще в Клифтоне под Цинциннати, в знаменитом кинотеатре “Эсквайр”. Надо же, через столько лет вдруг всплыло в памяти... Мог бы выйти недурной очерк – что-нибудь вроде “Давайте вспомним былое”...

Я придвинула лист желтой бумаги, озаглавленный “Нечто дельное”, и пополнила куцый список задумок еще одним пунктом. Пускай в этих залежах макулатуры ничего стоящего и не обнаружится, все же какие-то заметки и выписки могут натолкнуть на новую мысль.

Но хоть как-то упорядочить материалы не удалось. Я, истая педантка в ведении семейной бухгалтерии, собственные дела запустила самым непростительным образом. Одно оправдание: в стройном замысле идеальной семейной жизни мои журналистские экзерсисы не играли сколько-нибудь заметной роли. Эдакий рудимент вроде аппендикса, фантом из прошлой жизни. Писательство стало своего рода замазкой для латания щелей между обязанностями жены, матери, хозяйки дома. Ну и подпиткой моего самодовольства. Знай только обходи стороной обрастающие мхом папки с “Замыслами”, и можно без помех тешиться иллюзиями, будто там дожидается своего часа нечто исключительно ценное.

Запищала духовка – пора переворачивать цыплят. С привычной ловкостью я выхватила из духовки раскаленный противень, брякнула его на подставку и тут же сорвала трубку затрезвонившего телефона.

– А, Фрэнклин, привет.

Прижав трубку плечом, я откупорила бутыль с соусом и щедро залила птицу коричневой жижей.

– Весь день пытаюсь до тебя дозвониться!

– Понимаешь, пришлось съездить домой к Саре-Джейн...

– Сегодня задержусь допоздна, дорогая. Срочное заседание избиркома. Может, найдешь, с кем еще сходить в театр?

– Да в общем-то...

– Мне правда очень жаль.

Интонации какие-то легкомысленные, речь какая-то неровная...

– Ты выпил?

– Я? – Фрэнклин уронил трубку. Что-то зашуршало, забрякало – наверное, шарил вокруг, пытаясь ее нащупать. – Просто связь дерьмовая. Ну ладно, увидимся. – Трубка чмокнула. – Поцелуй детей. – Издалека с холодной размеренностью понеслись неживые гудки отбоя.

Я водворила противень обратно в духовку, установила таймер и тяжело опустилась за стол. С каких это пор телефонный Фрэнклин утратил всякое сходство с Фрэнклином во плоти? Или это километры телефонного кабеля вливают столько заученной нежности в интонации? И чью роль он так фальшиво разыгрывает перед дурочкой-женой? Должно быть, собственного отца – мягкого, презираемого им существа, до безумия обожавшего всю семью, особенно многообещающего сына Фрэнки.

Звонок мужа отбил у меня охоту сражаться с хаосом на столе. Непостижимо, но тот же звонок закалил решимость приняться за статьи для Кэмерона. Я сгребла бумажное добро и кое-как рассовала по папкам. Завтра, все завтра. Потрачу хоть целый день на нормальное обустройство рабочего места. Аккуратно и четко перепишу список дельных идей, разложу по местам все необходимое для работы, отключу телефон. А детям порекомендую забиться в угол и не трогать мать – разве что у них откроется опасный для жизни кровавый понос.

Установлю себе ежедневную норму и не встану из-за компьютера, не отработав положенных часов самым ударным образом. Ясно ведь, если не научусь принимать всерьез саму себя и свою работу, нечего ждать серьезного отношения от других.

Пока цыплята упревали до полной кондиции, я оттащила мешки с одеждой Сары-Джейн на чердак и сунула под них конверты из “Детективного агентства Хэлси”. Вернувшись в кухню, звякнула Кэтлин и уговорила выбраться со мной в театр.

Ни у Рикки, ни у Джейсона цыплята не вызвали и тени энтузиазма.

– Скоро кудахтать начну, – заметила Рикки.

– Опять куда-то уходишь? – спросил Джейсон.

Оба стойко держались общей непрошибаемой логики. Отец вынужден уходить из дому, ведь у него такая важная работа. А я ухожу исключительно из прихоти – бросаю их. Меня и впрямь покалывало чувство вины, но не настолько неодолимое, чтобы наплевать на театр, затолкать цыплят в морозилку и выдать детям деньги на пиццу.

В пьесе “Искусство еды” было два главных героя – один беспрестанно что-то готовил прямо на сцене, а второй все это ел. Воздух в небольшом зале авангардного Театра завтрашнего дня колыхался под напором ароматов – обжаренный чеснок, рыба в кляре, перец, корица, брызжущий под ножом апельсин... Даже в театре меня подстерегали искушения. На сцену то и дело высыпали полчища второстепенных действующих лиц и дружно жевали – все, кроме повара. Вот она, условность художественного вымысла.

В антракте я решилась задать Кэтлин вопрос, над которым промучилась все первое действие:

– Кресла здесь тесноваты, не находишь?

– Вроде нет. Впрочем, с некоторых пор все вещи кажутся мне куда просторнее. Еще килограмм двадцать – и прощай извечный страх застрять в самолетном клозете.

На обратном пути я едва не разоткровенничалась с Кэтлин. Барахталась в бессвязных мыслях, вязла в невнятице чувств – так меня потрясла тайная жизнь Сары-Джейн. Меня задела ее скрытность, но сильнее всего оказалось чувство вины. Выходит, я так и не стала для нее настоящей подругой. Той, на кого можно положиться всегда и во всем, доверить любую тайну. Но как ни терзала меня потребность выговориться, я смолчала. Сара-Джейн скрыла все даже от меня. Как же я могу обсуждать ее тайну с посторонним человеком?

Может, хоть Фрэнклин окажется дома... Обниму его, он меня. После смерти Сары-Джейн я долго хандрила, все смаковала свое горе. День за днем наше общение с мужем сводилось к пятиминутной утренней “оперативке” в ванной. И вот сейчас мне так захотелось обнять его, но захочется ли и ему того же...