💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

Перечная приправа «патум пепериум» – услада джентльмена».

Робин похолодела от волнения. Отец пришел в ярость, когда выяснилось, что в кладовой их дома в Кингс-Линне подошли к концу запасы этого деликатеса. Ей, маленькой девочке, пришлось под дождем бежать по деревенской улочке в бакалейную лавку за баночкой приправы.

«Это моя слабость, единственная слабость», – вспомнились Робин слова отца, когда он, довольно улыбаясь, намазывал приправу на поджаренный хлеб. – Без «Услады джентльмена» у меня вряд ли хватило бы сил пересечь Африку».

Мать отправилась в свое последнее злосчастное путешествие с дюжиной ящиков этой «услады» в багаже. Фарфоровая крышечка попала в эту забытую Богом деревню только одним путем.

Робин протянула руку и коснулась подвески, но вождь переменился в лице и отскочил. Пение и барабанный бой внезапно прервались, люди оцепенели от ужаса. Робин поняла, что фарфоровая крышечка – это личный магический амулет, которого ни в коем случае не должна касаться чужая рука.

Попытки умилостивить вождя ни к чему не привели – он поспешно набросил на плечи леопардовую накидку и с суровым видом направился к своей хижине. Праздник был явно испорчен. Туземцы, опустив головы, разбрелись вслед за вождем, и с гостьей остался лишь седой беззубый старец. Взяв Робин за руку, он повел ее к хижине, отведенной для ночлега.

Лежа на плетеной тростниковой циновке, Робин проворочалась без сна всю ночь. Значит, отец все-таки проходил здесь! Но что же делать? Если не восстановить добрые отношения с вождем машона, то она ничего не узнает ни об украшении, ни об отце.

Робин не скоро представилась возможность снова встретиться с вождем и загладить свою бестактность. Туземцы сторонились ее, очевидно, надеясь, что она вскоре уйдет, но Робин упрямо оставалась в деревне. Навещал ее один лишь верный старик – визит белой женщины был самым важным событием в его долгой жизни, и ни вождь, ни кто другой не могли омрачить его триумфа.

Подумав, Робин послала вождю щедрый подарок, расставшись с последними бусами сам-сам и топориком с двусторонним лезвием.

Предводитель туземцев не устоял перед царским подношением и, хотя держался теперь куда сдержаннее, чем прежде, согласился выслушать Робин. Она задавала вопросы на том же языке жестов, словно играя в шарады, а вождь, прежде чем дать ответ, долго советовался со старейшинами.

Ответ был – юг, пять оборотов солнца. Кроме того, племя согласилось дать белой женщине проводника. Вождь обрадовался ее уходу. Подарки пришлись кстати, но кто знает, какие беды принесет столь ужасное святотатство?

Проводником мудрый вождь выбрал седовласого старика, одним махом избавившись от бесполезного рта и опасной гостьи.

* * *

Тонкие ноги проводника не внушали никакого доверия, однако старик не переставал удивлять. Он вооружился длинным копьем, таким же древним и хрупким, как и он сам, а на голову водрузил скатанную циновку и глиняный горшок – всю свою движимую собственность. Подпоясав драную кожаную юбку, он зашагал на юг так проворно, что среди носильщиков поднялся недовольный ропот, и Робин пришлось сдерживать старика.

Проводник не сразу понял, что еще одна его обязанность – учить белую женщину языку. Робин указала на себя, потом на окружающие предметы, отчетливо называя их по-английски, и вопросительно взглянула на старика. Старческие слезящиеся глаза смотрели непонимающе. Тогда она коснулась своей груди и произнесла имя «Номуса», и старик просиял.

– Каранга, – проскрипел он, хлопая себя по животу. – Каранга!

За новое дело он взялся с таким рвением, что Робин снова пришлось умерить его пыл. Через несколько дней она запомнила десятки глаголов, сотни существительных и научилась складывать простые фразы, приводя Карангу в полный восторг.

Прошло четыре дня, прежде чем выяснилось, что с именем возникло недоразумение. «Каранга» было названием племени. Однако к тому времени весь караван звал проводника Карангой, и тот охотно откликался. От Робин он не отходил ни на шаг, вызывая отвращение и неприкрытую ревность Джубы.

– Он воняет, – поджав губы, заявила она. – Сильно воняет.

Робин пришлось признать, что в словах юной матабеле есть доля правды.

– Ничего, привыкнем, – улыбнулась она.

Было, однако, кое-что, к чему привычки не вырабатывалось. Это кое-что высовывалось из-под юбки старика всякий раз, едва тот опускался на корточки, принимая излюбленную позу отдыха. Рискуя вызвать гнев брата, Робин вышла из положения, выдав Каранге пару шерстяных кальсон Зуги. Счастье и гордость старика трудно было описать. Штаны болтались на его тощих ногах, как на вешалке, но он вышагивал с важным видом, словно павлин.

Все поселения, которые попадались на пути, Каранга старательно обходил стороной, хоть и уверял Робин, что они принадлежат его племени. Жители укрепленных деревень, похоже, не общались и не торговали между собой, замкнувшись во враждебной подозрительности.

К тому времени Робин достаточно овладела языком, чтобы расспросить проводника о великом колдуне, от которого вождь получил волшебный талисман. Рассказ Каранги взволновал ее и наполнил радостными предчувствиями.

– Много дождей назад – старый Каранга не знает, сколько именно, он слишком стар, чтобы обращать внимание на такие мелочи, однако не очень давно – из леса вышел очень странный человек, у которого была в точности такая же светлая кожа, но волосы и борода цвета пламени… – Старик указал на лагерный костер. – Все сразу поняли, что он великий колдун, потому что в день его прибытия долгую засуху прервал страшный ливень с громом и молнией и реки наполнились водой впервые за много лет. Бледнолицый колдун творил и другие невероятные чудеса: превратился сначала в льва, потом в орла, поднял мертвого из могилы и вызвал молнию мановением руки…

Робин усмехнулась.

– Кто-нибудь говорил с ним? – спросила она.

– Мы очень боялись, – признался Каранга, театрально трясясь от ужаса, – но я сам видел, как белый колдун в обличье орла пролетал над деревней и уронил с неба талисман.

Для наглядности проводник замахал тощими руками, как крыльями.

Робин решила, что острый запах анчоусов привлек птицу к пустой банке, но предмет оказался несъедобным, и птица бросила его, по случайности пролетая над деревней Каранги.

– Колдун побыл у нас недолго, – продолжал старик, – и отправился дальше на юг. Мы слышали, что он идет очень быстро, наверное, в обличье льва. Вести о его чудесах передавались от деревни к деревне на языке барабанов. По пути он излечивал смертельно больных, а потом шел в священное место, где обитают духи каранга и кричал на них. Все, кто слышал эти ужасные слова, валились на землю от страха. Он убил великую жрицу мертвых, всесильную умлимо, в ее собственном святилище. Убил, а потом сжег все священные реликвии. Колдун наводил ужас на всю страну, как кровожадный лев, которым он, конечно, и был, а потом поселился на Железной горе – Таба-Симби, где до сих пор творит чудеса. Толпы людей приходят к нему из всех деревень с зерном и другими дарами.

– Значит, он все еще там?! – воскликнула Робин.

Старый Каранга закатил слезящиеся глаза и развел руками: «Кто возьмется предсказать приход и уход великих колдунов?»

Путь оказался не столь прямым, как надеялась Робин. По мере удаления от родной деревни уверенность Каранги убывала вместе с его познаниями о том, где находится страшная Железная гора.

Каждое утро он доверительно сообщал Робин, что сегодня они обязательно достигнут места назначения, а по вечерам, когда разбивали лагерь, клятвенно обещал, что уж завтра-то это произойдет непременно. Он не раз указывал на скалистые холмики: «Вот Железная гора!» – но всякий раз путешественников встречал град летящих камней и копий.

– Я ошибся, – виновато бормотал Каранга, – иногда мои глаза застилает тьма, даже под полуденным солнцем.

– Ты правда видел ту гору? – сурово прищурилась Робин, теряя терпение.

В крайнем замешательстве Каранга опустил седую голову и принялся усердно ковырять костлявым пальцем в носу.

– Нет, я сам на ней не бывал, но один человек, который говорил с тем, кто сам…

Выйдя из себя, Робин чертыхнулась по-английски.

Старик понял если не слова, то тон, каким они были сказаны, и так расстроился, что Робин невольно пожалела его и благосклонно разрешила нести бутыль с водой и мешок с провизией. Воспрянув духом, проводник преисполнился благодарности.

Робин сгорала от нетерпения. Она не знала, насколько опережает брата и его охотников. Возможно, Зуга уже вернулся в лагерь и нашел записку, а может, до сих пор, ни о чем не подозревая, охотится на слонов в сотне миль отсюда.

Гнев на брата пробудил чувство соперничества. Робин многое сумела сделать сама, и ей не хотелось, чтобы Зуга явился на готовенькое в миг желанного воссоединения с отцом. Она догадывалась, как эта история будет изложена в дневнике Зуги, а затем и в книге, которая выйдет в Лондоне. Героический майор Баллантайн ни за что не упустит возможности приписать все заслуги себе.

Когда-то Робин Баллантайн искренне полагала, что слава и почести ничего для нее не значат и она охотно уступит их брату, получив в награду объятия отца и удовольствовавшись сознанием своей помощи страдающим народам Африки. Теперь же, объявляя один за другим двойные переходы и гоня измученных носильщиков форсированным маршем, она стремилась как можно больше оторваться от брата, где бы он ни находился.

«Я хочу найти отца, хочу найти его сама и хочу, чтобы мир узнал об этом! Гордыня греховна, я знаю, но в таком случае я всегда была грешницей. Прости меня, Господи, но я искупила свой грех тысячей добрых дел. Прости мне только один, совсем маленький грех», – молилась Робин в грубой травяной хижине, в то же время прислушиваясь, не раздались ли крики входящих в лагерь носильщиков Зуги, и вздрагивая от каждого шороха. Ей хотелось свернуть лагерь и сделать ночной рывок к далекому холму, очертания которого показались на горизонте перед закатом. Старый Каранга в очередной раз уверенно объявил его Железной горой. Полная луна освещала путь, и переход вполне мог оказаться решающим.

Старый Каранга спокойно выдерживал напряженный темп изо дня в день, однако носильщики смертельно устали, и даже Джуба жаловалась на колючки в ногах. Отдых был необходим.

На следующее утро караван тронулся в путь раньше обычного, когда трава еще гнулась под тяжестью росы. Через милю пути брюки промокли сверху донизу. За последние несколько дней характер местности изменился. Высокое холмистое плато, поросшее густой травой и редким лесом, понижалось к югу, и за одиноким пиком, замеченным накануне вечером, открывалась вереница холмов, закрывавших весь горизонт с востока на запад.

Робин пала духом: как отыскать единственную вершину среди такого множества? Тем не менее доктор упорно двигалась вперед, и они с Карангой, намного обогнав колонну, достигли подножия холмов еще до полудня. Робин проверила барометр Зуги, хранившийся в деревянном ящичке, обитом изнутри бархатом, – оказалось, что высота над уровнем моря все еще превышает тысячу двести футов, хотя за последние два дня они спустились вниз более чем на две сотни.

Чтобы лучше разглядеть неровную местность, Робин вскарабкалась на скалистый уступ. Каранга шел за ней по пятам, Джуба немного отстала. К югу линия холмов резко понижалась. Где-то там, возможно, протекает одна из рек, обозначенных на карте Харкнесса. Робин попыталась вспомнить их названия – Шаши, Тати, Маклутси…

Ей вдруг стало очень неуютно и одиноко – земля не имела конца; Робин чувствовала себя крошечной букашкой, приколотой булавкой к необъятной равнине под безжалостным высоким небом. Она взяла длинную подзорную трубу, перехваченную медными кольцами, и посмотрела на север: никаких признаков отряда Зуги. Робин не могла понять, радует ее это или огорчает.

– Каранга! – позвала она.

Старик вскочил на ноги с готовностью преданной собачонки.

– Куда теперь? – требовательно спросила Робин.

Он опустил глаза, стоя, как птица, на одной тонкой ноге и почесывая ее другой. Эта поза обычно помогала ему размышлять. Старик с виноватым видом робко махнул рукой в сторону ближайшей полудюжины холмов. У Робин упало сердце – они все-таки заблудились. Оставалось либо разбить лагерь и ждать Зугу, либо возвращаться по собственным следам ему навстречу. Ни то ни другое Робин не привлекало, и она отложила решение на следующий день.

В речном русле у подножия холма была вода, обычная цепочка теплых зеленоватых луж, загрязненных пометом птиц и зверей.

Робин валилась с ног – до сих пор надежда гнала ее вперед, но теперь от усталости ныла каждая косточка.

– Остановимся здесь, – распорядилась Робин, подозвав капрала. – Возьмите двух человек и отправляйтесь на поиски дичи.

После визита в деревню Каранги они шли так долго и упорно, что времени для охоты совсем не оставалось. Последние остатки сушеной буйволятины зачервивели и воняли, как плохо выделанная кожа, – без острого соуса не проглотишь, а приправа карри подходила к концу. Караван отчаянно нуждался в свежем мясе, но у доктора не было сил возглавить охотничий отряд.

Носильщики еще не кончили покрывать листьями односкатную крышу навеса, когда неподалеку послышались выстрелы. Через час в лагерь вернулся капрал. Поблизости паслось стадо антилоп Гарриса – так назвал их Зуга, – и охотникам удалось свалить пять упитанных самок. Носильщики, весело переговариваясь, толпой повалили за тушами, а Робин в сопровождении Джубы пошла прогуляться по речному руслу в поисках водоема, укрытого от посторонних глаз.

«От меня, должно быть, пахнет, как от старого Каранги», – думала она, натирая себя пригоршнями влажного белого песка, – мыло кончилось несколько недель назад. Робин выстирала одежду и разложила ее сушиться на отполированных водой камнях. Обнаженная, она сидела на солнцепеке, а Джуба стояла рядом на коленях и расчесывала ей волосы, чтобы они поскорее высохли.

Девушка открыто радовалась, что Номуса снова принадлежит ей и рядом не торчит, по обыкновению, старый Каранга. Несмотря на хмурое молчание Робин, Джубе нравилось играть с ее волосами и смотреть на рыжие огоньки, которые вспыхивали в них на солнце под расческой.

Занятая делом, Джуба весело болтала, смеясь собственным шуткам, и никто не услышал, как по песку прошелестели шаги. Неожиданно на песок упала тень, и Робин поняла, что появились посторонние. Тревожно вскрикнув, она вскочила, подхватив влажные от стирки брюки и прижимая их к груди.

Перед Робин стояла женщина, перепуганная ничуть не меньше. Немолодая, хотя и без морщин и с целыми зубами, она явно принадлежала к народу машона, судя по тонким, похожим на египетские, чертам лица. Обнаженные груди над короткой юбочкой были непропорционально велики для худощавого тела, вытянутые соски торчали, словно незнакомка только что кормила грудью младенца.

– Я слышала выстрелы, – робко прошептала она, и доктор с облегчением узнала язык племени каранга. – Поэтому пришла… Я пришла отвести вас к Манали.

При звуке этого имени сердце у Робин заколотилось, на глазах выступили горячие слезы. Она громко ахнула, прикрыв рот рукой.

Манали означало «человек в красной рубашке». Отец упорно считал, что красный цвет отпугивает муху цеце и других кровососущих насекомых, а толстая фланель предохраняет от приступа малярии.

Забыв о своей наготе, Робин шагнула к незнакомке и сжала ее руку.

– Манали! – воскликнула она, от волнения переходя на английский. – Где он? О, скорее ведите меня к нему!

«Это не просто случайность, и не Каранга с его туманными указаниями, – думала Робин, шагая следом за чернокожей незнакомкой по извилистой звериной тропе, – это зов крови». Древний инстинкт привел дочь к отцу, словно перелетную птицу.

Робин хотелось кричать, петь на весь лес. Негритянка быстро шла впереди, ее узкая мускулистая спина и плечи едва покачивались в такт скользящим движениям округлых бедер. Такая походка с детства вырабатывается у африканских женщин, умеющих нести груз на голове, не проливая ни капли из полного до краев кувшина.

Робин сгорала от нетерпения, ей казалось, что они идут слишком медленно. Скоро, совсем скоро, навстречу шагнет могучая фигура отца, вспыхнет рыжее пламя волос, родной голос назовет имя дочери. Сильные руки поднимут ее высоко над землей, как когда-то в детстве, и сожмут в сокрушающих объятиях.

Она предвкушала радость встречи, а после первых бурных объятий – серьезный разговор обо всем, что случилось за прошедшие годы. Отец и дочь поймут друг друга, ощутят взаимное доверие и близость и вместе отправятся к общей великой цели. После долгих лет совместной работы он вручит ей горящий факел веры, зная, что его труд перейдет в любящие, надежные руки.

Каковы будут первые слова отца при виде дочери? Как же он удивится! Робин беззвучно расхохоталась. Конечно, отец будет глубоко тронут и благодарен ей за то, что она совершила, стремясь оказаться рядом с ним, да и она не сдержит радостных слез. Робин представила, как отец нежно успокаивает ее, в его голосе звучит глубокое отцовское чувство, не угасшее за долгие годы, и ей становится так хорошо, просто невозможно хорошо.

В свете угасающего дня тропинка взбиралась по западному склону высокого холма. Робин радостно засмеялась: как раз в эту сторону и указывал Каранга, когда идти оставалось еще двадцать миль. Все-таки старик оказался прав и заслуживает благодарности. Переполненная счастьем, Робин готова была расцеловать целый мир.

Тропинка выходила на ровный уступ под самым гребнем холма, с одной стороны огражденного невысокой скалой. С отвесного склона открывалась захватывающая дух панорама лесов и саванн. Заходящее солнце окрашивало равнину золотым и розовым, над далеким густо-синим горизонтом громоздились горы кучевых облаков с плоскими верхушками. Декорации для такого торжественного события были самыми подходящими, но Робин лишь мельком взглянула на пейзаж.

Косые лучи солнца освещали пещеру на всю глубину. Место выглядело давно обжитым: свод и стены почернели от копоти, пол чисто выметен, у входа – костер, обложенный почерневшими камнями, на которых стоял небольшой глиняный горшок.

На вытоптанной площадке у входа скопился всяческий мусор: обглоданные кости, клочки меха, деревянные щепки и осколки разбитой посуды. В нос ударил запах гниющих отбросов, нестираной кожаной одежды, дыма и экскрементов.

В дыму у костра скорчилась одинокая фигура. Древняя согбенная старуха под грудой грязных одеял, потертых и изъеденных молью, больше напоминала старую обезьяну, чем человека. Она не шевелилась, и Робин едва взглянула на это странное существо: ее внимание было обращено в глубину пещеры.

Освещенная последними лучами заходящего солнца, там стояла кровать из грубо обтесанных деревянных шестов, связанных веревками из коры, – кровать в европейском стиле, на ножках, а не африканская циновка для сна. На кровати, под скомканной грязной меховой накидкой, виднелись очертания человеческого тела.

На каменном выступе над кроватью лежала подзорная труба и деревянный футляр из тикового дерева – наподобие того, в котором Зуга держал секстант и хронометр, но старый и поцарапанный; рядом стояла жестяная коробка с вмятинами по сторонам.

Последний раз Робин видела эту жестянку в кабинете дяди Уильяма в Кингс-Линне. Отец вытащил из нее бумаги, разложил на столе и склонился над ними; очки в стальной оправе сползли на кончик крючковатого носа. Размышляя, он подергивал себя за густую рыжую бороду.

Робин сдавленно вскрикнула, прошмыгнула мимо старухи, сидевшей у костра, и опустилась на колени у грубой кровати.

– Папа! – От волнения голос сорвался. – Папа, это я, Робин!

Меховая накидка не шелохнулась. Робин протянула было руку, но остановилась на полпути.

«Он умер, – горестно подумала она. – Я опоздала!»

Она заставила себя коснуться вонючей груды ветхих мехов. Груда просела, и лишь через несколько секунд Робин поняла, что накидка случайно приняла форму человеческого тела.

Сбитая с толку, Робин повернулась к женщине-каранга. Та стояла у костра и бесстрастно смотрела на нее. Маленькая Джуба опасливо жалась к дальнему краю площадки.

– Где он? – Робин широко развела руками. – Где Манали?

Женщина опустила глаза. Робин озадаченно посмотрела на нее и перевела взгляд вниз, на нелепую фигуру, скорчившуюся возле костра.

Грудь сжал ледяной обруч, сердце замерло. Робин собрала все силы, заставляя себя шагнуть вперед.

Лицо женщины ничего не выражало. Она не поняла заданного по-английски вопроса и выжидала с бесконечным африканским терпением. Робин хотела было вновь обратиться к ней, как вдруг живой скелет у крошечного дымного костра начал раскачиваться из стороны в сторону, невнятно напевая дребезжащим старческим голосом нечто вроде магического заклинания.

Прислушавшись, Робин различила шотландский акцент и слова – бессвязные и неразборчивые, они складывались в порядком искаженный двадцать второй псалом:

– Да, я иду долиною смертной тени, но не убоюсь зла…

Пение прекратилось так же внезапно, как началось. Хрупкая фигура перестала раскачиваться и застыла в неподвижности. Женщина наклонилась и бережно, как мать, раздевающая ребенка, откинула меховую накидку с головы и плеч сидящего.

Фуллер Баллантайн весь иссох, лицо его огрубело и покрылось морщинами, как кора старого дуба. Казалось, дым костра въелся в кожу, собрался в складках и покрыл лицо сажей. Волосы на голове и подбородке повылезали пучками, словно от какой-то отвратительной болезни, а те, что остались, совсем поседели, окрасившись в табачно-желтый цвет в уголках рта.

Живыми казались только глаза, выпученные и бессмысленные. Робин хватило одного взгляда, чтобы понять: этот человек лишился разума. Фуллер Баллантайн, великий путешественник, миссионер и борец с работорговлей, давно исчез, остался лишь грязный скорчившийся безумец.

– Отец… – Робин не верила своим глазам. Стены пещеры внезапно закачались. – Отец, – повторила она.

Скорченная фигура у костра разразилась пронзительным визгливым смехом, который перешел в бессвязное бормотание. Обрывки английского чередовались с полудюжиной африканских диалектов, голос безумца звучал все яростнее, тонкие бледные руки отчаянно молотили воздух.

– Я грешил против тебя, Боже! – кричал он, вцепившись в бороду скрюченными пальцами и выдирая седые клочья. – Я недостоин служить тебе!

Длинные ногти впились в сморщенную щеку, оставив длинную багровую царапину, хотя казалось, что в иссохшем теле не осталось ни капли крови.

Женщина каранга привычным ловким движением поймала костлявое запястье, удерживая руку. Она осторожно приподняла истощенное тело больного и без видимых усилий перенесла его на деревянную кровать. Фуллер Баллантайн теперь весил не больше ребенка. Одна нога его, закрепленная в импровизированной шине, неестественно торчала вверх.

Робин стояла у костра, опустив голову. Ее трясло. Женщина тронула ее за руку:

– Он очень болен.

Только теперь Робин подавила ужас и отвращение. Помедлив еще мгновение, она приблизилась к отцу и с помощью Джубы и женщины каранга начала осмотр. Привычный профессиональный ритуал помогал овладеть собой. Такого истощенного тела Робин не видела даже в трущобах, у изголодавшихся отпрысков пропитанных джином алкоголичек.

– Еды не хватало, – объяснила женщина, – но и того, что было, он не ел. Пришлось кормить его, как малое дитя.

Робин не совсем поняла, что имеется в виду, и решительно продолжила осмотр.

Кожа несчастного кишела паразитами, в седых лобковых волосах гроздьями висели гниды, тело покрывала корка грязи и засохших нечистот.

Ощупывая живот под торчащими ребрами, Робин ощутила под пальцами твердые очертания расширенной печени и селезенки. Фуллер Баллантайн громко вскрикнул. Припухлость и чрезвычайная болезненность, вне всяких сомнений, указывали на сильную и продолжительную малярию и полное отсутствие лечения.

– Где лекарство для Манали, где умути?

– Кончилось, давно кончилось. – Женщина горестно покачала головой. – Порох и пули для ружья – тоже. Все давно кончилось, а люди перестали приносить еду.

Оставаться в малярийном районе без запасов хинина было равносильно самоубийству. Фуллер Баллантайн знал это как никто другой. Признанный во всем мире эксперт по малярийной лихорадке и ее лечению – как мог он пренебречь собственными настойчивыми советами? Причину Робин поняла, когда заглянула больному в рот, заставив его разжать челюсти.

От болезни почти все зубы сгнили и выпали, горло и нёбо покрылись характерными бляшками. Робин отпустила челюсть, позволяя отцу закрыть изъеденный болезнью рот, и осторожно дотронулась до переносицы, ощутив мягкую податливость кости и хрящей. Сомнений не оставалось: болезнь зашла очень далеко и давно поразила некогда могучий мозг. Сифилис в конечной стадии, потеря рассудка и общий паралич – недуг, неизбежно ведущий к смерти безумца.

Ужас и отвращение Робин быстро сменились состраданием врача, глубоким сочувствием, присущим тем, кто свыкся с человеческим слабостями и легкомыслием и умеет их понимать. Стало ясно, почему отец не повернул назад, когда запас жизненно необходимых лекарств подошел к концу. Полуразрушенный мозг не распознал опасности, которую отец так подробно описывал.

Робин поймала себя на том, что молится. Слова приходили легко, будто сами собой: «Господи, суди его таким, каким он был, суди по его деяниям во имя Твое, не за мелкие грехи, а за великие подвиги. Узри его не жалким и разбитым созданием, а сильным и полным жизни, несущим безропотно долю свою».

Молясь, она приподняла укрывавшую ноги тяжелую накидку, зажмурившись от резкой вони. Джуба с женщиной каранга еле удерживали сопротивлявшееся тело.

Робин осмотрела ноги и поняла еще одну причину, по которой отец остался здесь: он не мог уйти – бедренная кость была сломана в нескольких местах. Возможно, сломалась и хрупкая шейка бедра. Переломы, по-видимому, не срослись как следует, и грубо сработанная деревянная шина особой помощи не принесла – вероятно, ее наложили слишком туго, и глубокие гнойные язвы разъели тело до самой кости. От них и исходил густой запах разложения.

Доктор поспешно прикрыла отца до пояса. Без лекарств и инструментов она ничего не могла сделать и лишь причиняла больному боль и унижение. Отец вырывался, мотал головой и вопил, как капризный младенец, широко разевая беззубый рот.

Женщина склонилась над ним, подняла темную тугую грудь и сдавила пальцами сосок, потом остановилась и робко, жалобно взглянула на доктора.

Робин поняла. Опустив глаза, она повернулась к выходу из пещеры.

– Я пойду за умути. Вернусь вечером.

Младенческие вопли за спиной сменило тихое довольное причмокивание.

Робин спускалась по крутой тропинке при свете луны и не находила в душе ни стыда, ни гнева. Ее переполняла жалость. Фуллер Баллантайн завершил круг и впал в детство, вот и все. Робин чувствовала горячую благодарность к женщине каранга, искренне поражаясь ее верности и самоотверженности. Сколько же времени она оставалась с отцом после того, как все причины быть вместе исчезли?

Робин вспомнила мать и ее преданность тому же самому человеку, вспомнила Сару и мальчика, терпеливо ожидающих у далекой Замбези. А как упорно стремилась к отцу она сама! Фуллер Баллантайн притягивал столь же мощно, как умел отталкивать.

Взяв Джубу за руку, как ребенка, чтобы успокоить ее и саму себя, Робин торопливо шагала по залитой лунным светом тропинке вдоль берега, с облегчением различая сквозь заросли отблеск лагерных костров. Для обратного пути потребуются носильщики, чтобы нести саквояж с лекарствами, и вооруженные готтентоты для охраны.

Радость длилась недолго: едва Робин ответила на оклик часового и вошла в круг света, от костра поднялась знакомая фигура и шагнула навстречу. Высокий и сильный, с золотистой бородой, брат был красив, как греческий бог, и столь же исполнен гнева.

– Зуга! – ахнула Робин. – Я тебя не ждала.

– Еще бы, – усмехнулся он. – Уверен, что не ждала.

«Ну почему он пришел именно сейчас? – в отчаянии подумала она. – Почему не завтра? Я успела бы вымыть отца, обработать раны… О Господи, ну почему? Зуга никогда не поймет! Никогда! Никогда!»

Робин и ее помощники не поспевали за Зугой. В ночной тьме он с удивительным проворством карабкался по горной тропинке, оставив их далеко позади. За долгие месяцы непрерывной охоты брат достиг великолепной физической формы. Он почти бежал.

Робин не успела предупредить его, да у нее и не нашлось бы слов описать несчастное создание, оставленное в пещере на холме. Она просто сказала:

– Я нашла отца.

Гнев брата мгновенно остыл. Горькие обвинения застыли на языке, во взгляде появилось понимание. Одна из трех целей экспедиции успешно достигнута – найден Фуллер Баллантайн. Перед глазами Зуги наверняка уже маячили восторженные заголовки, в ушах звенели крики мальчишек-газетчиков на улицах Лондона, складывались первые строки главы с описанием счастливой встречи. Робин впервые в жизни почувствовала, что вот-вот возненавидит брата. Голосом, холодным как лед, она заявила:

– Не забудь, что это сделала я. Я совершила переход, напала на след и нашла его.

Зеленые глаза брата забегали.

– Конечно, сестренка. – Он кисло улыбнулся. – Кто же такое забудет? И где же он?

– Погоди, я соберу кое-что.

Зуга дошел рядом с сестрой до подножия холма, но, не в силах дольше сдерживаться, кинулся вперед. На площадке перед входом в пещеру Робин остановилась перевести дух.

Костер ярко пылал, но в глубине бродили неясные тени. Бледный как смерть Зуга застыл у огня, словно на параде, глядя прямо перед собой. В свете костра загорелая кожа приобрела землистый оттенок.

– Ты видел отца? – спросила Робин.

Подавленность и замешательство брата доставляли ей какое-то болезненное, злобное удовольствие.

– С ним туземная женщина, – тихо процедил Зуга, – в его постели.

– Да, – кивнула Робин. – Он очень болен. Она ухаживает за ним.

– Почему ты меня не предупредила?

– Что он болен?

– Что он стал туземцем.

– Зуга, он умирает…

– Что мы расскажем миру?

– Правду, – спокойно сказала она. – Что он болен и умирает.

– Никогда не упоминай о женщине, никогда. – В голосе брата впервые, сколько Робин его помнила, сквозила неуверенность. Казалось, он с трудом подбирает слова. – Нужно защитить честь семьи.

– Тогда что сказать о болезни, которая его убивает?

Глаза Зуги метнулись к ее лицу.

– Малярия?

– Сифилис. Люэс, французская болезнь, итальянская чума, называй, как хочешь. Он умирает от сифилиса.

Зуга зябко передернул плечами.

– Не может быть.

– Почему же? – спросила Робин. – Он мужчина. Великий человек, но все-таки мужчина.

Она двинулась мимо брата в глубь пещеры.

– Мне пора заняться делом.

Через час Робин выглянула, но Зуга уже спустился в лагерь. Она провела с отцом остаток ночи и весь следующий день – вымыла его, сбрила кишащие насекомыми волосы на теле, подстригла клочковатую бороду и спутанные седые космы, обработала язвы на ноге. К вечеру Робин обессилела и пала духом. Она слишком часто сталкивалась со смертью и, распознав симптомы ее приближения, догадывалась, что может только облегчить одинокую дорогу, по которой вскоре отправится отец.

Сделав все, что могла, Робин прикрыла измученное тело отца чистым одеялом и нежно погладила мягкие, заботливо подстриженные волосы. Фуллер Баллантайн открыл глаза, бледно-голубые, как полуденное африканское небо. Последние лучи заходящего солнца проникали в пещеру, загораясь рубиновыми искрами в волосах дочери, склонившейся над отцом.

В пустых глазах больного что-то шевельнулось, мелькнула тень человека, каким он когда-то был, губы приоткрылись. Фуллер Баллантайн дважды попытался заговорить и наконец произнес что-то, так хрипло и тихо, что Робин не расслышала. Она придвинулась ближе.

– Отец?

– Хелен! – послышалось яснее.

При звуке материнского имени к горлу Робин подступили слезы.

– Хелен, – в последний раз выговорил Фуллер Баллантайн, и искра разума в его глазах угасла.

Робин долго сидела рядом, но отец больше не вымолвил ни слова. Имя жены было последней ниточкой, связывавшей его с реальностью, – теперь эта ниточка оборвалась.

Угас последний луч дневного света. Робин оторвала взгляд от отцовского лица и впервые заметила, что с полки на стене пещеры исчезла жестяная коробка.

Уединившись за тонкой стеной из тростника, Зуга торопливо просматривал сокровища из жестяной коробки, используя в качестве стола крышку несессера. Ужас от встречи с отцом давно забылся под впечатлением от найденных сокровищ. Майор Баллантайн понимал, что отвращение и стыд вернутся и ему предстоит принимать трудные решения, для которых понадобится вся сила характера. Возможно, придется использовать авторитет старшего, чтобы заставить Робин согласиться на компромиссный вариант истории поисков Фуллера Баллантайна и положения, в котором он был найден.

В коробке лежали четыре дневника в кожаных и парусиновых переплетах, каждый по пятьсот страниц, заполненных с двух сторон подробными записями и нарисованными от руки картами. Кроме того, там оказалась пачка в двести–триста листов, связанная веревкой из коры, и простой деревянный пенал с отделением для запасных перьев и двумя гнездами для чернильниц. Одна из чернильниц давно пересохла, а перья, очевидно, затачивали много раз, так что от них почти ничего не осталось. Во второй бутылочке вместо чернил была дурно пахнущая смесь жира, сажи и растительных красок, очевидно, состряпанная Фуллером самостоятельно, когда запас готовых чернил подошел к концу.

Последний дневник и большая часть отдельных страниц были исписаны этой смесью. Они выцвели и пачкались, делая написанное еще более неразборчивым, – к тому времени руки Фуллера Баллантайна страдали от болезни не меньше, чем мозг. Первые два дневника были написаны хорошо знакомым мелким и четким почерком, который позже переходил в размашистые кривые каракули, столь же причудливые, как и некоторые мысли. История безумия отца представала во всех отвратительных подробностях.

Листы дневников не были пронумерованы, и даты соседних записей разделялись длительными перерывами, что облегчало Зуге работу. Он читал быстро, привыкнув к этому в годы службы в полковой разведке, где ежедневно просматривал огромное количество донесений, приказов и ведомственных инструкций.

Первые дневники содержали подробные описания пройденной местности, скрупулезные измерения небесных тел, данные о климате и высотах над уровнем моря, дополненные тонкими наблюдениями о характере и обычаях населения. Путевые заметки перемежались жалобами и обвинениями в адрес властей, в частности, директоров Лондонского миссионерского общества и «имперской канцелярии», как Фуллер Баллантайн называл министерство иностранных дел.

Он подробно описывал причины, вынудившие его покинуть Тете и отправиться на юг с плохо снаряженной экспедицией, а затем вдруг посвятил две страницы описанию сексуальной связи с бывшей рабыней из племени ангони, получившей при крещении имя Сара. Фуллер подозревал, что она носит его ребенка и откровенно признавался, что намеренно бросил ее: «Беременная женщина, даже выносливая туземка, затруднит движение экспедиции, а служение Господу не терпит промедления».

Хотя то, что Зуга наблюдал в пещере на вершине холма, должно было подготовить его к откровениям такого рода, майор не мог с этим примириться. Острым охотничьим ножом он вырезал из дневника позорные страницы, скомкал их и бросил в костер, бормоча:

– Старый черт не имел права писать такую грязь.

Еще дважды он находил на страницах дневника сексуальные эпизоды и тщательно их удалял. Дальше почерк автора дневников начал ухудшаться, а четкая логика то и дело сменялась диким бредом и болезненными измышлениями.

Фуллер все чаще провозглашал себя орудием Божьего гнева, разящим мечом, направленным против язычников и безбожников. Откровенно безумные страницы Зуга также предавал огню. Робин еще не спустилась с вершины холма, и до ее возвращения майор торопился уничтожить все позорные свидетельства подобного рода, в уверенности, что, защищая добрую память об отце и его место в истории, он действовал в интересах потомков, старался ради Робин и самого себя, их детей и внуков.

Было жутковато наблюдать, как горячая любовь и сочувствие Фуллера Баллантайна к народам Африки и к самой земле постепенно уступала место жгучей безрассудной ненависти. Он много возмущался народом матабеле, который называл ндебеле или амандебеле: «Эти люди-львы не признают никакого Бога, питаются полусырым мясом и напитком дьявола, поглощая и то и другое в немыслимых количествах. Их любимое развлечение – пронзать копьями беззащитных женщин и детей. Правит ими самый безжалостный деспот со времен Калигулы, самое кровожадное чудовище после Аттилы».

К другим племенам он относился с не меньшим презрением. «Розви – народ хитрый и скрытный, трусливые и вероломные потомки жадных до золота работорговцев, которых они называют мамбо. Династия мамбо была уничтожена разбойниками ндебеле, их собратьями – шангаанами из Гунгунды и кровопийцами ангони».

Племя каранга, по мнению Фуллера, – сборище «трусов и почитателей дьявола, что засели в пещерах и крепостях на вершинах холмов, творят неслыханные святотатства и оскорбляют всевышнего своими богохульными обрядами, которые совершают в разрушенных городах, где когда-то правил их Мономотапа».

Упоминание о Мономотапе и разрушенных городах приковало взгляд Зуги. Он с нетерпением стал читать дальше, ожидая найти подробности, но мыслями Фуллера завладели другие идеи, он перешел к теме страданий и жертвенности, столь любимой христианскими проповедниками.

«Благодарю Господа, всемогущего отца моего, за то, что Он избрал меня своим мечом и в знак любви и снисхождения отметил меня. Сегодня утром, проснувшись, я узрел стигматы на ладонях и ступнях, рану на боку и кровоточащие царапины на лбу от тернового венца. Я ощущал ту же сладостную боль, что терзала самого Христа».

Болезнь охватила мозг, поразив центры зрения и осязания. Вера Фуллера Баллантайна превратилась в религиозную манию. Эту страницу и несколько последующих сын также вырезал и бросил в пламя костра.

За бредовыми рассуждениями шли страницы, полные здравого смысла, – болезнь захлестывала мозг и спадала, как прилив и отлив. Следующая запись в дневнике была датирована пятью днями позже сообщения о стигматах. Начиналась она с наблюдений за положением небесных тел в точке неподалеку от того места, где сейчас сидел Зуга, если верить хронометру, который не сверяли почти два года. О стигматах больше не говорилось ни слова – похоже, они исчезли таким же чудом, как и появились. Краткие содержательные записи были сделаны прежним аккуратным почерком.

«Народ каранга исповедует разновидность культа предков, требующую регулярных жертвоприношений. Эти люди чрезвычайно неохотно обсуждают все, что касается этой церемонии и их отвратительной религии. Однако, хорошо владея языком каранга, я сумел завоевать уважение и доверие некоторых туземцев.

Их главное святилище, где стоят идолы предков, находится в месте, которое они называют «гробница царей», а на их языке – «Зимбабве» или «Симбабви», по-видимому, к юго-востоку от моего теперешнего местонахождения. Возглавляет богомерзкий культ жрица, которую называют «Умлимо». Когда-то она жила в самой «гробнице царей», но с приходом разбойников ангони бежала оттуда и скрывается в другом священном месте. Умлимо имеет такое влияние, что даже безбожники ндебеле и кровавый тиран Мзиликази шлют ей дары.

Грязное язычество глубоко укоренилось в умах этого народа, и они упорно отвергают слово Божье, которое я несу. В откровении, ниспосланном мне голосом всевышнего, было сказано, что он избрал меня для похода в цитадель зла, именуемую Симбабви, дабы низвергнуть безбожных идолов – так же, как Моисей, спустившись с горы, низверг и уничтожил золотого тельца. Господь всемогущий также поведал мне, что я избран найти и погубить верховную жрицу зла в ее тайном убежище и разорвать узы, наложенные ею на разум этих людей, дабы они смогли проникнуться словом Христовым».

Зуга быстро перелистывал страницы. Казалось, они написаны двумя совершенно разными людьми – трезвым ученым с четким аккуратным почерком и религиозным маньяком с буйным воображением и трясущейся рукой. Иногда перемена происходила от строчки к строчке, в других местах характер записей оставался постоянным на протяжении нескольких страниц. Зуга читал внимательно, боясь пропустить что-нибудь важное.

Полдень давно миновал, глаза болели, словно в них насыпали песка. Майор уже не первый час вглядывался в поблекшие страницы, мелко исписанные выцветшими самодельными чернилами.

«Дата: 3 ноября. Положение: 20°05′ северной широты, 30°50′ восточной долготы. Температура 40° в тени. Жара невыносимая. Дождь собирается каждый день и никак не идет. Достиг логова Умлимо».

У Зуги заколотилось сердце: он чуть не пропустил эту краткую строчку – она была втиснута в самый низ страницы. На следующей верх взял безумец:

«Восхваляю Господа, создателя моего, истинного и всемогущего спасителя. Да свершится воля твоя!

Я вошел в гнусный склеп Умлимо и предстал перед ней орудием гнева Господня. И заговорила она голосами Вельзевула и Белиала, Азазела и Велиара и мириада воплощений Сатаны. Однако я стоял неколебимо, вдохновленный словом Божьим, и она замолкла, поняв, что не может совладать со мной. Тогда я убил ее, и отсек ей голову, и вынес на свет. Той же ночью явился ко мне Господь и возвестил: «Иди, верный и возлюбленный слуга мой, и не знай покоя, пока не будут низвергнуты безбожные идолы».

И я поднялся и пошел, ведомый и охраняемый рукой Господа».

Что здесь правда, а что – бред безумца, фантазии больного мозга? Зуга продолжал читать:

«Всемогущий вел меня, пока я не пришел в обитель зла, где почитатели дьявола отправляли свой богомерзкий культ. Слуги мои бежали, убоявшись духов, и даже верный старый Джозеф, никогда прежде не оставлявший меня, не решился проникнуть за каменную стену. Я оставил его, корчащегося от страха, в лесу и прошел один между высокими башнями.

Как и обещал Господь, я нашел там языческие кумиры, убранные цветами и золотом и обагренные кровью жертв. Я низверг и разбил их, и никто не мог противостоять мне, ибо я был мечом Сиона, перстом самого Господа…»

Запись внезапно обрывалась, словно сила религиозного экстаза помешала автору закончить. На последующей сотне страниц никаких упоминаний о городе и золотых идолах не обнаружилось.

Может быть, город и все остальное существовало лишь в воображении безумца, подобно чудесным стигматам на теле?

Зуга вернулся к первой записи, описывавшей встречу отца со жрицей Умлимо, сделал грубый эскиз карты, отметив широту и долготу, и переписал текст своим шифром. Он аккуратно вырезал соответствующие страницы из дневника отца и сжег одну за другой, задумчиво глядя, как они темнеют, скручиваются и вспыхивают ярким пламенем. Потом палкой истолок пепел в пыль и лишь тогда успокоился.

Последний из четырех дневников был заполнен не до конца. Он содержал подробное описание караванного пути, ведущего от «залитых кровью земель, где разбойничают злобные импи Мзиликази», на пятьсот миль к востоку, туда, «где зловонные невольничьи корабли ждут несчастных, переживших опасности этого позорного пути».

«Я прошел по этой дороге до восточных предгорий, – писал Фуллер, – и повсюду находил отвратительные следы караванов, которые готов предъявить миру: белеющие кости и кружащиеся грифы – как часто я встречал их! Найдется ли на этом несчастном континенте хоть один уголок, не опустошенный работорговцами?..»

«Эти откровения заинтересуют сестру», – подумал Зуга, быстро просматривая и помечая следующие записи. Торговле рабами Фуллер Баллантайн посвятил больше ста страниц.

«Сегодня мы поравнялись с караваном невольников, бредущим по холмистой местности на восток. В подзорную трубу я насчитал больше сотни несчастных, в основном подростков и молодых женщин. Хозяева рабов – чернокожие, я не смог разглядеть среди них ни арабов, ни европейцев. Несмотря на отсутствие каких-либо племенных знаков различия вроде перьев, я не сомневаюсь, что они относятся к народности амандебеле, для которой характерно особое телосложение, и, судя по направлению, происходят из страны, где правит тиран Мзиликази, о чем свидетельствует и оружие – копья с широким лезвием и длинные щиты из бычьих шкур. Двое или трое несли мушкеты.

В настоящий момент караван стоит лагерем не более чем в трех милях от меня и на заре продолжит свой скорбный путь на восток, где, без сомнения, ждут арабские и португальские работорговцы, которые купят несчастных, как скот, и погрузят на суда, чтобы отправить на другой край земли.

Господь говорил со мной, я отчетливо слышал его голос, повелевший спуститься вниз и, подобно мечу его, поразить безбожников, освободить рабов и спасти смиренных и невинных.

Со мной идет Джозеф, мой надежный и верный спутник на протяжении многих лет. Он может стрелять из второго ружья. Меткость его оставляет желать лучшего, но храбрость не подлежит сомнению. Да не оставит нас Господь!»

Следующая запись шла в четвертом дневнике последней:

«Пути Господни чудны и неисповедимы, он возвышает, он и низвергает. Вместе с Джозефом я, как повелел мне Господь, спустился в лагерь работорговцев, и мы вихрем налетели на них, как израильтяне на филистимлян. Богомерзкие язычники обратились в бегство, и казалось, что мы побеждаем, но потом Господь в своей несказанной мудрости покинул нас. Один из неверных налетел на Джозефа, пока тот перезаряжал ружье, и прежде чем я метким выстрелом уложил врага Господня, нечестивец насквозь проткнул Джозефа ужасным копьем.

С именем Божьим на устах я продолжал бой в одиночку, и в страхе перед моим гневом неверные скрылись в лесу, но один обернулся и выстрелил в меня из мушкета. Пуля попала в бедро. Мне чудом удалось скрыться – работорговцы вернулись, чтобы убить меня, но не погнались за мной, и я вернулся в свое укрытие.

Однако положение мое ужасно – я удалил из бедра пулю, но кость сломана и я навсегда останусь калекой. Кроме того, я потерял оба ружья: одно осталось лежать вместе с Джозефом, другое я не оставил, будучи не в силах нести. Я послал за ружьями женщину, но работорговцы уже забрали их.

Носильщики, видя мое состояние и зная, что я не могу им помешать, все до одного разбежались, но прежде разграбили лагерь и унесли все ценное, включая ящик с медикаментами. Со мной осталась только женщина. Сначала я сердился, когда она прибилась к экспедиции, но теперь вижу в этом промысел Божий, ибо она, хоть и язычница, своей верностью и преданностью превосходит всех, не считая покойного Джозефа.

Что может человек в этой жестокой стране без ружья и хинина? Не урок ли это для меня и моих потомков, урок, преподанный самим Господом? Способен ли белый человек выжить здесь? Не останется ли он навсегда чужим, станет ли Африка терпеть его, когда он потеряет оружие и лекарства?»

Запись завершалась горестным воплем:

«О Боже, неужели все было напрасно? Я пришел, чтобы нести слово твое, но никто меня не слушал. Я пришел, чтобы обратить грешников, но не изменил ничего. Я пришел проложить дорогу христианству, но ни один христианин не последовал за мной. Молю тебя, Господи, яви мне знак, скажи, что путь мой был верен, а цель – истинна!»

Зуга откинулся назад, закрыв лицо руками. Глаза жгло не только от усталости – он был глубоко тронут. Фуллер Баллантайн легко вызывал ненависть к себе, но презрения не заслуживал.

Робин тщательно выбрала место – на берегу отдаленного бочажка в сухом русле, скрытого от посторонних глаз, – и время, знойный полдень, когда солдаты и носильщики мирно храпели в тени. Фуллеру доктор дала пять капель драгоценной опийной настойки, чтобы утихомирить, и оставила на попечении женщины каранга и Джубы, а сама спустилась с холма к брату.

За десять дней, прошедших с появления Зуги, они едва перемолвились парой слов. Майор ни разу не наведывался в пещеру, и Робин видела его лишь раз, когда спускалась в лагерь за продуктами. Получив через Джубу записку с требованием вернуть бумаги отца, Зуга тут же прислал носильщика с жестяной коробкой. Такая поспешность вызывала подозрение. Взаимное недоверие росло, отношения брата с сестрой ухудшались, и поговорить нужно было немедленно, пока они не рассорились окончательно.

Зуга ждал, как она и просила, у болотца с зеленой водой, в редкой тени дикой смоковницы, и курил самодельную сигару из местного табака. Увидев сестру, он вежливо приподнялся, но взгляд остался настороженным.

– У меня мало времени, милый братец, – ласково начала Робин. Зуга мрачно кивнул. – Отца нельзя оставлять надолго. – Она замялась. – Не хотелось просить тебя подниматься на холм, раз тебе так неприятно. – В глазах брата сверкнули зеленые искры, и она поспешно продолжила: – Нужно решить, что делать дальше, не сидеть же здесь до бесконечности!

– Что ты предлагаешь?

– Отец чувствует себя намного лучше. Я подавила малярию хинином, а другая болезнь… – запнулась Робин, – поддается лечению ртутью. Меня всерьез беспокоит только его нога.

– Ты говорила, что он умирает, – спокойно напомнил Зуга.

Робин, не выдержав, фыркнула:

– Что ж, сожалею, что приходится тебя разочаровывать.

Лицо Зуги превратилось в бронзовую маску. С трудом сдерживая ярость, он хрипло процедил:

– Это недостойно тебя.

– Прости, – виновато потупилась она, потом глубоко вздохнула. – У отца сильный организм, он борется, а еда, лекарства и хороший уход сотворили чудеса. Думаю, если вернуть его в цивилизованный мир и доверить опытному хирургу, можно было бы вылечить язвы на ноге и даже срастить кость.

Майор долго молчал. Его лицо оставалось бесстрастным, лишь глаза выдавали борьбу чувств, происходившую в душе. Наконец он заговорил:

– Отец сошел с ума, ты сможешь исцелить его разум?

– Нет. – Робин покачала головой. – Тут все плохо, но при заботливом уходе в хорошей больнице можно вылечить тело, и он проживет еще много лет.

– Зачем? – спросил Зуга.

– Ему будет хорошо, он будет счастлив.

– И весь мир узнает, что наш отец, великий Фуллер Баллантайн, сумасшедший сифилитик? Не будет ли милосерднее оставить легенду незапятнанной? Или даже приукрасить ее, а не тащить обратно несчастное существо, больное и безумное, чтобы над ним потешались все враги!

– Для того ты и подчистил дневники? – Голос Робин звучал необычно резко, даже в ее собственных ушах.

– Опасное обвинение. – Зуга тоже терял контроль над собой. – Ты можешь это доказать?

– Зачем доказывать, я и так знаю.

– Он все равно не может идти с нами, – сменил тему Зуга.

– Сделаем носилки. – Она пожала плечами. – Носильщиков у нас предостаточно.

– Куда ты предлагаешь идти? Обратного пути через горы он не переживет, а дорога на юг не отмечена на карте.

– У отца в дневнике обозначен путь невольничьих караванов, он ведет прямо к побережью…

– А как же экспедиция? – перебил Зуга.

– Мы ставили целью отыскать Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле, – отчеканила Робин. – Отец успешно найден, а фактов для отчета на дороге к побережью наберется предостаточно… Ах да, извини, я забыла про золото и слоновую кость. Это ведь самая главная цель, не так ли, дорогой братец?

– У нас есть обязательства перед попечителями, – упрямо нахмурился брат.

– И никаких обязательств перед несчастным больным человеком? – Робин театральным жестом указала на холм и топнула ногой, что было уже лишнее. Совсем выйдя из себя, она заорала: – Поступай как знаешь, а я забираю отца и отправляюсь на побережье, прямо сейчас!

– Нет, не забираешь!

– Да чтоб ты провалился, Моррис Зуга Баллантайн! Пошел к черту!

Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение. Робин резко развернулась и зашагала прочь, увязая в песке длинными ногами в обтягивающих брюках.

Через два дня Робин была готова выступать. После ссоры у реки брат общался с ней с помощью записок, очевидно, чтобы в будущем иметь письменное оправдание своих действий.

Запрет брать с собой больного сопровождался полудюжиной аккуратно пронумерованных причин, по которым Робин следовало остаться. Она ответила коротким решительным отказом. После этого в маленькой потной ручке Джубы прибыло еще одно послание, составленное в высокопарных выражениях и предназначенное, как с горечью поняла Робин, главным образом для будущих читателей.

«Раз уж ты с такой настойчивостью придерживаешься своего безумного решения…» – начинал брат, далее предлагая ей взять с собой в качестве охраны весь отряд готтентотских мушкетеров, за исключением сержанта Черута, который выразил желание остаться с майором. Солдаты с капралом во главе должны были, как гласило письмо, «в целости и сохранности доставить тебя и твоего пациента на побережье и защитить в пути от любых опасностей».

Брат настаивал, чтобы Робин забрала с собой почти всех носильщиков. Себе он оставлял пятерых, не считая четырех оруженосцев – Мэтью, Марка, Люка и Джона.

Он отдавал сестре винтовку «шарпс» и все оставшиеся припасы, за исключением «определенного количества пороха и пуль, а также медикаментов, необходимых для выполнения дальнейших задач экспедиции, которые имеют первостепенное значение».

В заключение майор заново повторял все аргументы в пользу того, чтобы оставить отца в пещере на холме, и еще раз просил Робин пересмотреть свое решение. Она избавила его от необходимости снимать копию, просто вернув письмо с припиской: «Мое решение твердо. Я отправляюсь к побережью завтра на рассвете». В конце Робин поставила дату и расписалась.

На следующее утро, до восхода солнца, майор прислал на холм людей и носилки из тонких стволов дерева мопане, скрепленных сыромятными кожаными ремнями. Ложе носилок было сплетено из тех же ремней, нарезанных из кожи только что убитой антилопы. Чтобы беспокойный больной не вывалился, его пришлось привязать.

Доктор шла рядом с носилками, успокаивая безумного старика. Готтентотская охрана и носильщики ждали внизу, готовые выступать. Майор стоял чуть поодаль, на лице его не отражалось никаких чувств. Робин шагнула к нему.

– Теперь, милый братец, мы лучше знаем друг друга, – хрипло проговорила она. – Нам трудно ужиться вместе – не слишком удавалось раньше и едва ли удастся в будущем, но это не значит, что я тебя не уважаю… а люблю я тебя даже больше, чем уважаю.

Зуга вспыхнул и отвел взгляд Робин предполагала, что ее слова вызовут лишь неловкость.

– Я проверил, – сухо сказал он, – у тебя сто фунтов пороха, это даже больше, чем понадобится.

– Ты не хочешь попрощаться с отцом?

Он натянуто кивнул и подошел к носилкам, избегая смотреть на женщину машона, стоявшую рядом.

– До свидания, сэр, – официально кивнул он, наклонившись к Фуллеру Баллантайну. – Желаю вам быстрого безопасного путешествия и скорейшего выздоровления.

Сморщенное беззубое лицо повернулось к Зуге. Сероватый свет зари отражался на бритой голове бледными фарфоровыми отблесками, глаза, живые и подвижные, как у птицы, безумно сверкали.

– Господь мой пастырь, и не убоюсь зла, – чуть различимо прошамкал больной.

– Так точно, сэр, – серьезно кивнул майор, молодцевато отдавая честь, – в этом не может быть никаких сомнений.

Отступив на шаг, Зуга кивнул туземцам, и носилки двинулись навстречу бледному желто-оранжевому восходу.

Брат и сестра в последний раз стояли бок о бок, глядя на проходящую колонну. Прошли последние носильщики, рядом осталась только маленькая Джуба, и Робин порывисто обняла брата, пристально вглядываясь ему в глаза.

– Не могу поверить, – воскликнула она, – неужели мы так и расстанемся?

На мгновение плечи майора обмякли, но он снова чопорно выпрямился.

– Это не прощание, – буркнул он. – Я последую за тобой, как только выполню то, что необходимо. Мы снова встретимся.

Робин бессильно опустила руки, отстраняясь.

– Ну что ж, тогда до встречи, – печально кивнула она; брат упорно не проявлял душевной теплоты. – До встречи, – повторила она и пошла прочь.

Джуба двинулась следом за ней, догоняя караван.

Зуга стоял, прислушиваясь к стихающему пению носильщиков. Вскоре тишину нарушал лишь сладкоголосый хор африканских птиц, приветствующих новую зарю, да отдаленные завывания гиен.

В душе майора боролись противоречивые чувства. Он ощущал вину за то, что отпустил сестру, пусть даже с хорошим сопровождением, в опасный путь к побережью, и в то же время переживал, что ее отчет прибудет в Лондон первым. Между тем точность записей в дневниках старого Баллантайна весьма сомнительна, и еще неизвестно, можно ли на них полагаться. Однако сильнее всего было радостное облегчение: теперь он наконец отвечает только за себя и может не оглядываясь идти так далеко, как позволят крепкие ноги и несгибаемое упорство.

Он встряхнулся, скидывая с плеч груз вины и сомнений, и, полный радужных надежд, вернулся в покинутый лагерь, где ждал сержант Черут.

– От твоих улыбок дети плачут, – усмехнулся майор, – а уж от хмурой физиономии… Что тревожит тебя на сей раз, о, грозный истребитель слонов?

Маленький готтентот раздраженно кивнул на тяжелый металлический ящик, в котором хранились парадный мундир и шляпа.

– Ни слова больше, сержант, – предостерег Зуга.

– Носильщики жалуются, они так долго несли его…

– И понесут к воротам самой преисподней, если я захочу! – Сверкнув глазами, майор обернулся к кучке людей: – Сафари! – Мы выступаем!

Зуга был готов к существенным расхождениям между координатами, указанными в заметках отца, и теми, что он вычислял сам. При астрономических наблюдениях несколько секунд ошибки хронометра дают разницу во много миль, а потому майор не спешил радоваться, когда характерные детали ландшафта, попадавшиеся на пути, с невероятной точностью соответствовали картам, скопированным с дневников отца. Однако с каждым новым переходом сомнений оставалось все меньше: Умлимо и разрушенный город существуют на самом деле и находятся всего в нескольких днях пути.

Окружающая местность радовала глаз, хотя по мере продвижения на юго-запад по постепенно снижающемуся плоскогорью жара нарастала. Стояли последние дни долгого сухого сезона, увядшие травы золотились цветом спелой пшеницы, а деревья окрасились сотней разных оттенков, от красного и фиолетового до нежно-абрикосового. Многие совсем скинули листву и вздымали к небу старчески искривленные голые ветви, словно вымаливая милосердный дождь.

Величественные нагромождения серебристых кучевых облаков стали теперь пурпурными и свинцово-серыми, каждый день угрожая пролиться тропическим ливнем. Издали доносились чуть слышные раскаты грома, а по вечерам низко над горизонтом мелькали молнии, словно далеко на востоке сошлись в битве могучие воинства.

Стада крупной дичи стягивались к самым глубоким речным руслам и еще не иссякшим родникам, и численность диких животных поражала воображение. В одном из стад Зуга насчитал тридцать два жирафа, от матерого самца, почти черного от старости, чья голова поднималась над верхушками деревьев, до светло-бежевых пятнистых детенышей с непропорционально длинными ногами, скакавших прочь характерным, враскачку, галопом, задирая длинные хвосты с кисточками на конце.

На открытых местах встречались целые семейства носорогов. Самки подгоняли детенышей, толкая их в бок мордой, над которой торчал тонкий изящный рог. Тысячные стада капских буйволов сплошной черной массой текли по лесным прогалинам, облака светлой пыли вздымались к небу, словно пар от вулканической лавы.

Хватало тут и слонов – не было ни дня, чтобы охотники не наткнулись на свежий след. Через лес проходили настоящие дороги, слоны валили высокие деревья или, оставляя стоять, сдирали всю кору, и голые стволы истекали свежим соком. Земля была усыпана изжеванными ветками и пучками свежих, только начинающих вянуть листьев; огромные кучи волокнистого помета вздымались, как башни, – в них азартно рылись бабуины и упитанные коричневые фазаны в поисках полупереваренных орехов и других лакомых кусочков.

Ян Черут поднял голову от следа и задумчиво произнес:

– Большой самец, тяжело ступает на передние ноги. Клыки первый сорт, клянусь невинностью моей сестры.

Зуга не мог устоять перед соблазном.

– Ставка проспорена много лет назад, – вздыхал он, – но, пожалуй, придется рискнуть.

Вечером, отпилив бивни и спрятав в тайник, охотники забирали с собой в лагерь лишь огромное кровоточащее сердце. Оруженосцы несли на шесте кусок сырого мяса весом в сорок фунтов – пиршество для всего отряда. Из-за охоты экспедиция продвигалась медленно и не всегда по прямой, однако Зуга день за днем замечал на пути все новые ориентиры, указанные отцом.

Понимая, что цель близка, Зуга отказался преследовать трех больших слонов, что глубоко разочаровало Яна Черута.

– Никогда не бросай хорошего слона и охочую бабенку, – печально бормотал он, – кто знает, когда они попадутся в следующий раз.

Он не знал, чего ищет майор, и был немало озадачен. Зуга частенько ловил на себе испытующий взгляд живых узких глаз, однако готтентот дипломатично избегал прямых вопросов и в ответ на приказ майора бросить свежий след ограничился ворчанием.

Зато теперь заартачились носильщики. Возможно, старый Каранга упоминал об ужасной Умлимо у лагерного костра, а может быть, эти легенды давно передавались из уст в уста, хотя почти все нанятые туземцы были родом из долины Замбези, расположенной в сотнях миль к северу. Зуга достаточно изучил Африку и больше не удивлялся непостижимым, почти телепатическим, познаниям аборигенов о дальних местах и событиях. Как бы то ни было, впервые за много месяцев носильщики начали жаловаться на усталость и колючки в ногах.

Майор разгневался, подумывая о том, чтобы освежить в их памяти свое прозвище Бакела, то есть «кулак», однако понимал, что нежелание туземцев приближаться к гряде голых холмов на горизонте лишний раз подтверждает, что экспедиция идет по горячему следу.

Ночью он присел с сержантом в сторонке и стал объяснять, что к чему. Морщинистое желтое лицо болезненно исказилось.

– Nie wat! Ik lol nie met daai goed nie! – В суеверном ужасе маленький готтентот невольно перешел на голландский жаргон. – Ни за что! В такие дела я не лезу, – повторил он, спохватившись, по-английски.

Зуга насмешливо улыбнулся ему через пламя костра.

– Не узнаю тебя, Ян Черут. Ты же с голой задницей бежишь на раненого слона и отгоняешь его шляпой.

– Слоны – другое дело, – мрачно возразил Ян Черут, – а вот колдовство… – Внезапно он приободрился и весело прищурился, как озорной гном. – Все равно кто-то должен остаться с носильщиками, а то они растащат все добро и сбегут домой.

Зуга оставил людей в лагере у маленькой мутноватой лужи в часе ходьбы от ближайшего гранитного холма. Рано утром, когда на земле еще лежали длинные тени, а трава не высохла от росы, он наполнил водой эмалированную флягу, смочив ее толстую войлочную обшивку, подвесил на пояс полный кисет с порохом, мешок с провизией и зашагал вперед с тяжелым слоновым ружьем на плече.

Впереди высились купола из жемчужно-серого гранита, гладкие, как колено, полностью лишенные растительности. Майор с замирающим сердцем взбирался по редколесью, размышляя о предстоящей задаче.

С каждым шагом холмы, казалось, поднимались все выше, ущелья между ними становились глубже и опаснее, колючий кустарник забивал расселины все плотнее. По этим непроходимым местам можно было блуждать месяцами, у отца хотя бы был проводник… Однако в конце концов все оказалась настолько просто, что Зуга разозлился на себя за несообразительность.

«Даже Мзиликази, кровавый тиран, шлет ей свои дары», – писал отец в дневнике