Год 1860-й 11 страница

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

– Сэр, мичман Феррис говорит, что ему нужен плотник, надо вскрыть палубы для рабов, и еще два человека с кусачками для цепей. – Выпалив это, он замолчал, набирая воздух. – Мичман говорит, под палубами совсем скверно, многих зажало, хорошо бы врача…

– Погодите… – начал Кодрингтон, но Робин уже бежала к трапу, подобрав юбки.

– Отлично, Баллантайн, очень вам благодарен, – кивнул Клинтон. – Передайте Феррису, что скоро прилив, сегодня полнолуние, а там в трюме пробоина. Приливная волна здесь поднимается на двадцать два фута. У него в запасе меньше часа.

На палубе появилась Робин, уже в брюках и с черным кожаным саквояжем. Моряки на палубе с любопытством уставились на ее ноги, но она, не обращая внимания, поспешила к борту. Молодая женщина оперлась на руку боцмана и спустилась в вельбот, следом за ней – Зуга, забравший саквояж.

Мчаться на волнах прибоя было одновременно и страшно, и весело. Вельбот угрожающе зарывался носом, вода у бортов шипела и пенилась. Наконец вельбот закачался у тяжело покосившегося борта дхоу.

Палуба, залитая водой, так накренилась, что Робин пришлось карабкаться на четвереньках. При каждом ударе волн корпус трясся, омываемый новыми потоками воды.

Мичман с абордажной командой снял люки главного трюма. Приблизившись, Робин чуть не задохнулась от густой вони, поднимавшейся из квадратного проема. Она полагала, что давно привыкла к запахам смерти и разложения, но ничего подобного ей испытывать не доводилось.

– Вы привезли кусачки? – спросил мичман, бледный от подступившей тошноты и ужаса.

Тяжелый инструмент обычно использовали для срезания вант и фалов с судна, потерявшего мачты. Двое мужчин подняли через люк связку маленьких черных тел, скованных друг с другом у запястий и лодыжек звенящими черными цепями, и принялись за работу. Это напомнило Робин бумажных кукол, которых она в детстве вырезала из сложенного в несколько раз листа бумаги, который потом растягивала, получая цепочку одинаковых фигурок. Кусачки разрубали легкие цепи, разделяя безжизненные крошечные тела.

– Это же дети! – в слезах воскликнула Робин.

Матросы работали в мрачном молчании. Они вытаскивали невольниц из трюма, освобождали от оков и опускали на мокрую палубу. Робин подхватила первую, иссохшую как скелет и покрытую с головы до ног коркой засохших рвотных масс и нечистот. Мертвые глаза бессмысленно смотрели вверх.

Никаких признаков жизни. Даже глазные яблоки уже высохли. Робин опустила безжизненную голову на палубу, и матрос оттащил труп.

«Нет». Снова «Нет». Некоторые тела оказались совсем разложившимися. По приказу мичмана матросы начали сбрасывать трупы за борт, чтобы освободить место для новых.

Робин нашла первую живую пленницу – пульс несчастной бился едва заметно, дыхание чуть теплилось, и ясно было, что она не выживет. Робин торопилась, стараясь выкроить время для тех, у кого оставались шансы.

В борт дхоу ударила высокая волна. Корпус резко накренился, глубоко внутри послышался треск ломающейся древесины.

– Быстрее, прилив начинается! – крикнул мичман.

Из трюма доносился грохот кувалд и лязг железа: плотники снимали невольничьи палубы.

Зуга, обнаженный до пояса, тоже спустился вниз, возглавив атаку на деревянные баррикады. Майор привык командовать, и матросы сразу же признали его лидерство.

Суматоха напоминала Робин деревенский грачевник на закате: резкие крики возвращающихся птиц и ответный писк птенцов в гнездах. Качка, треск ломающегося дерева и потоки холодной соленой воды пробудили черных невольниц от летаргии приближающейся смерти. Холодная вода проникала в трюм, и многие из тех, кто лежал в самом низу, поняли, что на борту спасательная команда, и громко звали на помощь, собрав в угасающей надежде последние силы.

Вельбот, причаленный к борту невольничьего корабля, наполнился истощенными телами-скелетами, в которых еще теплилась жизнь, а на поверхности лагуны, словно поплавки рыбачьих сетей, покачивались сотни раздутых трупов.

– Везите их на корабль, – крикнул мичман гребцам, – и возвращайтесь за новыми.

Новая волна с пышным белым гребнем ударила в борт. Корабль накренился, и лишь острые зубья кораллов, впившиеся в деревянное днище, не дали ему опрокинуться.

– Робин! – крикнул Зуга, высунувшись из трюма. – Ты нам нужна!

Матрос с окаменевшим лицом поднял очередное безжизненное тело и перевалил через борт.

После слепящего полуденного солнца тьма казалась абсолютной – пришлось остановиться и дать глазам привыкнуть. Покосившаяся палуба под ногами была скользкой от нечистот, и Робин с трудом удержалась на ногах. Воздух был настолько насыщен миазмами, что в первую минуту она едва не ударилась в панику, ее словно душили мокрой вонючей подушкой. Рванувшись было наверх, к ветру и солнцу, Робин все-таки взяла себя в руки и сделала первый вдох. Желудок сжался, к горлу подступил горький комок. Доктор с трудом сдерживала рвоту, но, оглядевшись вокруг, тут же забыла о собственных неудобствах.

– Это все последняя волна, – буркнул Зуга, поддерживая сестру за плечи. – Палубы рухнули.

Палубы сложились, как карточный домик. Во мраке со всех сторон торчали острые деревянные обломки, балки скрестились лезвиями ножниц. В маленьких черных тельцах, зажатых, смятых, размозженных, с трудом можно было опознать человеческие останки. Некоторые повисли в воздухе на ножных цепях и слабо корчились, как раздавленные насекомые, или просто раскачивались в такт ударам волн.

– О святая Мария, Матерь Божья, что же мне делать? – в отчаянии шепнула Робин.

Она шагнула вперед и упала, поскользнувшись на толстом слое грязи. Спину и живот пронзила боль, но она заставила себя встать на колени. В этой чудовищной тюрьме собственная боль ничего не значила.

– Как ты? – с тревогой спросил Зуга, но Робин молча отстранила его.

Она поползла в ту сторону, где крик был громче. Ноги девушки были перебиты ниже колен упавшей балкой.

– Можешь сдвинуть? – Робин обернулась к брату.

– Никак, – ответил он, – с этой все кончено. Пойдем, там другие.

Робин полезла на четвереньках за саквояжем. Живот болел ужасно, но она изо всех сил старалась не обращать внимания.

Ей лишь раз в жизни приходилось наблюдать, как ампутируют ноги. Едва операция началась, рабыня оттолкнула матроса, державшего ее, и вцепилась в лицо доктору, как дикая кошка. Однако, не успела Робин освободить другую ногу, как страдалица безжизненно обмякла. Робин, едва сдерживая рыдания, оставила тело висеть в тисках деревянной балки.

Доктор попыталась обтереть руки, окровавленные по локоть. Ладони прилипали друг к другу. Сердце болело от сознания вины перед умершей, которой не удалось помочь. Не в силах пошевелиться, Робин тупо озиралась по сторонам.

Трюм затопило больше чем наполовину, прилив безжалостно наступал.

Робин даже не оглянулась. Брат схватил ее за плечо и грубо встряхнул.

– Больше ничего не сделаешь, корабль вот-вот опрокинется.

Робин смотрела в черную вонючую воду, плескавшуюся под ногами. Из воды высунулась рука – почти детская, с розовой ладонью и тонкими изящными пальчиками, протянутыми в призывном жесте. Железный наручник, слишком большой для тонкого запястья, тянул вниз, и под его тяжестью рука, махнув призывным жестом, медленно ушла под воду. Робин смотрела вслед, не в силах оторвать взгляд…

Его глаза горели свирепым огнем, лицо было искажено, отражая ужас, испытанный в вонючем полузатопленном трюме.

В разбитый корпус ударила еще одна волна, и хватка кораллов разжалась: затрещало дерево, дхоу покачнулась, черная зловонная вода вспучилась, захлестывая по плечи.

Разбитые невольничьи палубы сгрудились беспорядочным нагромождением досок и рухнули, увлекая за собой новые слои плотно уложенных черных тел.

Карабкаясь по обломкам и телам, Зуга тащил сестру вверх, к квадрату ослепительного солнечного света.

– Их нельзя бросать, – сопротивлялась Робин.

– Им уже не помочь, черт побери! Все разваливается. Пошли!

Она вырвала руку, поскользнулась и упала навзничь. Боль пронзила тело с такой силой, что Робин вскрикнула. Совсем рядом, в груде скованных тел, выделялось лицо. Живое. Робин никогда не видела таких глаз, по-соколиному ясных, по-кошачьи свирепых, цвета кипящего меда.

Не слушая, она поползла вперед, протягивая руку к девушке. Палуба резко накренилась, в трюм хлынули новые потоки воды.

Прибывающая вода закрутилась мощным водоворотом, поглотив скованную пленницу. Робин принялась отчаянно шарить руками вслепую, но безрезультатно. Сердце подпрыгнуло в панике.

Она попробовала нырнуть и вскрикнула от страшной боли, скрутившей живот. Робин наглоталась воды, но все же ухватила девушку за плечо. Та боролась за жизнь не менее отчаянно.

Вместе они вынырнули, кашляя и отплевываясь. Робин держала лицо девушки над водой и пыталась приподнять ее выше, но цепь не пускала.

Новый поток, воняющий сточной канавой, захлестнул, они с головой ушли под воду. Робин решила, что им уже не выбраться, но упрямо барахталась, одной рукой обхватив рабыню под мышками, а другой – приподняв ей подбородок. Рядом появился Зуга. Он дважды обмотал цепь вокруг запястья и налег на нее всем весом, возвышаясь в сумраке трюма как башня. Свет из люка резко очерчивал напряженные мышцы на мокрых руках и плечах. Зуга натягивал цепь, раскрыв рот в беззвучном крике, на горле набухли синеватые жилы.

Новая волна. На этот раз Робин оказалась не готова и вода обожгла легкие. Чтобы приподняться и сделать вдох, пришлось бы выпустить тело рабыни, но Робин упрямо вцепилась в нее, готовая утонуть, но не дать погибнуть невинной малютке, в глазах которой светилась яростное стремление к жизни. Ее можно спасти, и надо спасти – хотя бы одну-единственную из нескольких сотен!

Волна схлынула. Зуга по-прежнему был рядом. Вода струилась по его телу, мокрые волосы застилали лицо и глаза. Он переступил, упершись ногами в тяжелую балку, и снова рванул цепь, зарычав от нечеловеческого усилия.

Круглая скоба, крепившая цепь к палубе, выскочила, и Зуга вытащил обеих женщин из воды. Цепь вытянулась следом за ними футов на десять и снова застопорилась, держась за следующее кольцо.

Робин и не подозревала, что Зуга так силен. Она ни разу, с самого детства, не видела брата раздетым и не догадывалась, что его мускулатура сделала бы честь профессиональному боксеру. Тем не менее на второй такой рывок сил уже не осталось. Брат выкрикнул что-то, в отверстии люка показался молодой мичман. «Не всякий храбрец сюда спустится», – подумала Робин. С тяжелыми кусачками в руках моряк пробрался к людям, ожидавшим на дне трюма.

Корпус накренился сильнее, вода забурлила, жадно поглощая тела. Не вытяни Зуга цепь, девушки утонули бы. Брат склонился над Робин, помогая держать голову рабыни над водой. Мичман нащупал звено цепи и приладил к нему кусачки, но от тяжелой работы лезвия покоробились и сил у юноши не хватало. Зуга отстранил его и взялся сам.

На плечах его вздулись мускулы, и цепь распалась с металлическим лязгом. Зуга перерезал ее у запястья и лодыжки девушки, бросил кусачки, подхватил хрупкое обнаженное тело и, отчаянно барахтаясь, стал пробираться к люку.

Робин пыталась не отставать, но глубоко внутри ее что-то вдруг порвалось, трескаясь, как хрупкий пергамент. Боль пронзила тело насквозь. Согнувшись пополам, молодая женщина схватилась за живот, не в силах двинуться с места. Волна сбила с ног, поволокла через разбитые доски в темную глубину. Сознание потускнело. Сдаться было легче всего, но Робин, собрав в кулак всю злость и упорство, боролась со стихией и продолжала сопротивление даже тогда, когда Зуга схватил ее и потащил наверх, к свету.

Они выползли наружу, но палуба вдруг встала дыбом, катапультировав их через борт, в ледяную зеленую воду.

Дхоу перевернулась, последние стоны в трюме стихли. Волны били, как удары молота, и корпус начал распадаться на куски. Робин и Зуга, цепляясь друг за друга, всплыли на поверхность. Над ними нависал борт вельбота. Мичман пошел на отчаянный риск, подойдя вплотную к рифам. Сильные руки протянулись к тонувшим и втащили на борт. Перегруженный вельбот угрожающе накренился, но команда вовремя развернула его носом к очередному бурлящему гребню. Матросы отчаянно работали веслами, выдерживая курс.

Робин подползла к груде тел на дне шлюпки. От радости, что спасенная ею невольница тоже на борту, доктор забыла про боль в измученных легких и страшную резь в животе. Она перевернула девушку на спину и приподняла ей голову, защищая от ударов о доски. Крутые валы швыряли суденышко из стороны в сторону. Судя по широким бедрам, девушка была старше, чем казалось сначала, хотя тело ее высохло и исхудало. «Ей не меньше шестнадцати», – подумала Робин и прикрыла тело брезентом от мужских взглядов.

Девушка открыла глаза и посмотрела на Робин. Глаза сохранили свой темно-медовый цвет, свирепость во взгляде растаяла, сменившись каким-то другим чувством.

– Нги йа бонга, – прошептала она, и Робин вдруг осознала, что понимает.

В совсем другой стране другая женщина, Хелен Баллантайн, твердила дочери те же самые слова, пока Робин не заучила их накрепко.

Робин попыталась ответить, но разум ее был измучен не меньше, чем тело, да и язык она учила очень давно и в иной обстановке, поэтому слова вспоминались с трудом. Запинаясь, она наконец произнесла:

Спасенная девушка изумленно вытаращила глаза.

– Ты! – прошептала она – Ты говоришь на языке людей!

На борт подняли всего двадцать восемь живых невольниц. К тому времени как «Черная шутка» развела пары и, отвернув от берега, снова легла на курс, корпус дхоу совершенно развалился. На волнах, разбивавшихся о рифы, качались деревянные обломки. Наверху с пронзительными криками парили морские птицы. Они хрипло ссорились над ужасными останками, смешанными с мусором, резко падали вниз, чтобы схватить лакомый кусок, и снова взмывали, изящно разворачивая веером перламутровые крылья.

В глубоких водах за рифами собирались стаи акул. Тупые треугольники спинных плавников возбужденно сновали туда-сюда, рассекая зеленые волны. Время от времени похожее на торпеду тело в приступе жадности взлетало из воды и обрушивалось вниз с пушечным грохотом.

Двадцать восемь из нескольких сотен – это не так уж много, думала Робин, ковыляя вдоль вереницы еле живых тел. Каждый шаг давался нелегко, отзываясь болью во всем теле. Состояние несчастных внушало отчаяние. Было видно, что многие из них примирились со смертью. Робин читала труды отца о лечении африканцев и знала, насколько важна для первобытных народов воля к жизни. Если человек хочет умереть, ничто его не спасет, даже если он совершенно здоров.

В первую же ночь, несмотря на неустанное внимание доктора, двадцать две девушки умерли, и их тела пришлось бросить за борт. Остальные к утру впали в кому, у них началась лихорадка от почечной недостаточности: лишенные жидкости почки атрофировались и больше не отфильтровывали отходы организма. Помочь могло только одно средство – заставлять больных пить.

Маленькая нгуни продолжала бороться со смертью. Робин была уверена в ее принадлежности к этой группе народностей, хоть и не могла определить племя точно. Существовало множество диалектов основного языка зулусов, а произношение девушки звучало непривычно. Робин старалась почаще разговаривать с больной, чтобы помочь ей сохранить ясность сознания и поддержать горячее стремление выжить. Она испытывала к ней почти материнскую привязанность, хотя и старалась поровну распределять внимание между всеми пациентами. Робин неизменно возвращалась туда, где под брезентовым навесом лежала нгуни, и подносила к ее губам кружку с подслащенной водой.

Словарь их общения насчитывал всего несколько сотен слов, и пока девушка отдыхала после очередного болезненного глотка, они обменивались краткими фразами.

– Меня зовут Джуба, – прошептала нгуни, отвечая на вопрос Робин.

Звук этого имени на мгновение перенес Робин в далекое детство, напомнив уютное воркование сизых голубей в ветвях диких смоковниц, которые окружали миссию, где она родилась.

Девушка застенчиво улыбнулась и продолжила рассказ сухим сдавленным шепотом. Робин не все разбирала, но слушала и соглашалась, с горечью понимая, что смысл постепенно исчезает, что Джуба бредит и беседует с призраками прошлого. Лицо нгуни исказилось гневом и страхом, она отталкивала кружку, давясь крошечными глотками жидкости, что-то неразборчиво бормотала и вскрикивала.

– Тебе надо отдохнуть, – убеждал сестру Зуга. – Сидишь с ней уже двое суток почти без сна. Ты себя убьешь.

– Я хорошо себя чувствую, – оправдывалась Робин, но осунувшееся и бледное лицо опровергало ее слова.

– По крайней мере перейди с ней в каюту. Я помогу.

К тому времени из всех невольниц в живых осталась одна Джуба, все остальные отправились за борт и стали пищей акул, не отстававших от корабля.

Зуга взял нгуни на руки и спустился с юта, где она лежала под наспех сколоченным навесом. Стюард принес парусиновый матрас, набитый соломой, и положил на пол в тесной каюте доктора. Зуга опустил на матрас обнаженное тело.

Робин мечтала растянуться на узкой койке и немного отдохнуть, но хорошо понимала, что если хоть на минуту расслабится, то сразу же забудется мертвым сном и оставленная без присмотра пациентка наверняка умрет.

Доктор села, скрестив ноги, на соломенный тюфяк, прислонилась спиной к сундуку и, посадив девушку к себе на колени, стала каплю за каплей вливать ей в рот питательную жидкость. Час проходил за часом, дневной свет в единственном иллюминаторе сменился алым заревом короткого тропического заката и быстро угас. В каюте стемнело, и вдруг Робин ощутила, как ей на колени, пропитав юбки, полилась обильная теплая струя. По каюте разнесся резкий запах аммиака.

– Благодарю тебя, Господи! – прошептала она.

Работа почек восстановилась, смертельная опасность миновала. Робин баюкала девушку на коленях, не чувствуя никакой брезгливости – промокшие юбки означали жизнь.

– Ты выкарабкалась, – радостно повторяла она. – Ты постаралась и смогла, моя Голубка.

У Робин едва хватило сил обтереть тело невольницы салфеткой, смоченной в морской воде. Доктор стащила запачканную одежду и лицом вниз рухнула на узкую жесткую койку.

Проснулась Робин от страшных судорог. Колени прижались к груди, мышцы живота окаменели, в пояснице стреляло, словно ее били дубинкой. Далеко не сразу доктор догадалась, что происходит, но когда поняла, испытала такой прилив радости и облегчения, что забыла о боли. Она с трудом выползла из койки и обмылась морской водой из ведра. Опустившись на колени возле Джубы, доктор потрогала ее лоб. Лихорадка определенно спадала, и у Робин совсем отлегло от сердца. Теперь нужно выбрать подходящий момент и сказать Клинтону Кодрингтону, что она не выйдет за него замуж. Видение маленького домика с видом на Портсмутскую гавань больше не будет ее беспокоить. Несмотря на боль, Робин чувствовала себя легкой и свободной, словно птица, готовая взлететь.

Она налила в кружку воды и приподняла голову маленькой нгуни.

– У нас теперь все будет хорошо, – сказала она, и девушка открыла глаза. – У нас обеих все будет хорошо, – повторила Робин, глядя со счастливой улыбкой, как ее пациентка жадно припала к кружке.

Джуба быстро шла на поправку и вскоре ела со здоровым аппетитом. Тело ее наливалось чуть ли не на глазах, кожа вернула юный блеск, глаза искрились здоровьем. Робин с самодовольством собственника поняла, что девушка хороша собой – нет, не просто хороша! В ней была природная грация, а таких чувственных линий груди и бедер многие модные красотки безуспешно пытались достичь с помощью турнюров и корсетов. У нгуни было приятное лицо, круглое, как луна, и большие, широко расставленные глаза; полные, четко очерченные губы поражали странной экзотической красотой.

Джуба не понимала, почему доктор так настаивает, чтобы она прикрывала грудь и ноги, однако Робин видела, какими взглядами провожают девушку моряки. Джуба выходила на палубу, обернув куском парусины лишь самую соблазнительную часть тела, и ничуть не беспокоилась, если ветер приподнимал ткань, развевая ее, как призывный флаг. В конце концов Робин конфисковала одну из старых рубашек Зуги, доходившую малютке нгуни до колен, и подпоясала ее яркой лентой. От этого наряда Джуба пришла в дикий восторг – как любая женщина, она преклонялась перед красивыми вещами.

Бывшая рабыня бегала за своей спасительницей по пятам, как щенок, и Робин постепенно привыкала к ее щебетанию. Они стали лучше понимать друг друга и по вечерам вели долгие разговоры, сидя рядышком на соломенном тюфяке.

Клинтон Кодрингтон начал выказывать признаки ревности. Он привык больше общаться с Робин, а она использовала новую подругу как предлог, чтобы отдалиться, готовя капитана к неприятной новости, которую ему предстояло услышать до прибытия в Келимане.

Зуга также не одобрял растущей близости сестры с Джубой.

– Сестренка, не забывай, она туземка, – наставлял он. – Не стоит с ними фамильярничать, это до добра не доводит. Я это частенько наблюдал в Индии. Нужно соблюдать дистанцию, ты же, в конце концов, англичанка.

– А она матабеле из рода Занзи, – возразила Робин, – а значит, аристократка. Ее семья пришла с юга вместе с Мзиликази, а отец был знаменитым полководцем. Их род восходит к Сензангахоне, королю зулусов и отцу самого Чаки. Между прочим, наш прадед пас коров.

Лицо Зуги окаменело. Он избегал обсуждать происхождение семьи.

– Мы англичане, – процедил он. – Величайший и самый цивилизованный народ в истории.

– Дедушка Моффат знаком с Мзиликази, – напомнила Робин, – и считает его настоящим джентльменом.

– Не валяй дурака, – огрызнулся Зуга. – Как можно сравнивать британскую нацию с этими кровожадными дикарями!

Не желая продолжать разговор, он вышел из каюты. Как обычно, доводы Робин было трудно опровергнуть, а ее логика просто бесила.

Его дед, Роберт Моффат, и в самом деле познакомился с Мзиликази в 1829 году, и за долгие годы они стали добрыми друзьями. Король во многом полагался на Моффата, которому дал прозвище Тшеди, советуясь с ним по поводу сношений с внешним миром и обращаясь за помощью в лечении подагры, одолевавшей его в старости.

Путь на север, в земли матабеле, начинался с миссии Роберта Моффата в Курумане. Благоразумный путешественник непременно испрашивал у старика миссионера охранную грамоту, и вооруженные отряды матабеле, сторожившие границы Выжженных земель, всегда с почтением относились к этому документу. Легкость, с которой Фуллер Баллантайн в свое время прошел по Замбези до самого озера Нгами далеко на западе, в большой степени объяснялась его родством с Робертом «Тшеди» Моффатом. Покровительство, которое Мзиликази оказывал старому другу, относилось и к его близким родственников, а слово короля уважали все племена в пределах владычества длинной руки матабеле, сжимавшей ассегаи – страшные пронзающие копья, изобретенные зулусским королем Чакой, который с их помощью завоевал весь известный ему мир.

Взбешенный сравнением своего рода с семейством полуголой черной девчонки, Зуга поначалу не оценил значение сведений, сообщенных сестрой. Когда же смысл ее слов дошел до него, он поспешно вернулся в каюту Робин.

– Сестренка! – с порога воскликнул майор. – Значит, она из страны Мзиликази – это же почти в тысяче миль к западу от Келимане! По пути к побережью она наверняка проходила через земли Мономотапа. Ты уж постарайся разузнать поподробнее.

Зуга весьма сожалел, что в детстве не проявлял усердия, когда мать учила их туземному языку. Теперь майор старательно прислушивался к оживленной болтовне девушек и даже начал узнавать некоторые слова, но без перевода Робин не мог понять суть.

Отец Джубы был индуна, вождь и великий воин, сражавшийся с бурами при Мосеге и еще в сотне других битв. Его щит был густо покрыт кисточками из коровьих хвостов, черными и белыми, каждая из которых отмечала отдельный подвиг.

Не достигнув и тридцати лет, он был удостоен головного обруча индуны и стал одним из высочайших старейшин в совете племени. У него было пятьдесят жен, и в жилах многих из них текла чистейшая кровь Занзи, такая же, как у него самого. Они родили ему сто двенадцать сыновей и без счета дочерей. Хотя формально весь скот племени принадлежал королю, в распоряжение отца Джубы было передано пять тысяч коров – знак высочайшей милости.

Он был великим человеком – очень великим, а это всегда небезопасно. Кто-то шепнул королю на ухо слово «измена», и однажды на заре королевские палачи окружили крааль и выкрикнули имя отца Джубы.

Пригнувшись, великий воин вышел через низкую дверь крытой соломой хижины, похожей на улей, обнаженный, прямо из объятий любимой жены.

– Кто меня звал? – крикнул он и увидел кольцо темных фигур в высоких головных уборах из перьев, неподвижных, молчаливых и грозных.

– Именем короля, – был ответ, и от строя отделился человек, которого отец Джубы сразу узнал.

Это был еще один королевский индуна, носивший имя Бопа, – могучий и коренастый, с мускулистой грудью и такой мощной головой, что широкое лицо его казалось высеченным из гранита, добываемого на холмах за рекой Ньяти.

Мольбы или попытки бежать исключались. Ни то ни другое старому индуне даже в голову не пришло. «Именем короля» – этого было достаточно.

Он медленно выпрямился в полный рост. Несмотря на шапку седых волос, отец Джубы оставался сильным воином: рослый, широкоплечий, с боевыми шрамами, которые извивались на его груди и боках, как живые змеи.

– Байете, Черный Слон! – начал он перечислять хвалебные титулы короля. – Гром Небес! Сотрясатель Земли! Байете!

Продолжая говорить, индуна опустился на одно колено. Королевский палач приблизился к нему и стал сзади.

Из хижин выползли жены и старшие дети. Они в страхе сбились в кучу, выглядывая из тени. Палач вонзил короткий ассегай между лопатками индуны, и широкое лезвие на две ладони вышло из груди. Голоса жен и детей слились в единый вопль ужаса и горя. Палач вытащил копье, окровавленная плоть чмокнула, отпуская сталь, и старый вождь повалился на землю лицом вниз. Теплая кровь ударила фонтаном высотой в человеческий рост.

Палач взмахнул окровавленным копьем, и его воины двинулись вперед. Смертный приговор распространялся на жен, на сыновей и дочерей, на домашних рабов и их детей, на всех жителей большой деревни – всего более трех сотен.

Воины делали свое дело быстро. Старые женщины и седые рабы умирали сразу, не удостаиваясь даже удара копья – им проламывали голову тяжелыми дубинками. Малышей и не отнятых от груди младенцев хватали за лодыжки и вышибали им мозги о ствол дерева, толстые столбы загона для коров или просто о камень. Работа шла споро, воины были послушны и хорошо обучены, а такие задания им доводилось выполнять часто.

Однако на этот раз кое-что в древнем ритуале смерти изменилось. Молодых женщин и подростков отделяли от толпы и выгоняли вперед. Королевский палач окидывал их взглядом и указывал окровавленным копьем направо или налево.

По левую руку их ждала мгновенная смерть, а тех, кого отсылали направо, гнали к востоку, туда, где встает солнце…

Так рассказывала маленькая нгуни по имени Джуба.

– Мы шли много дней. – Голос ее дрогнул, в глазах стоял ужас пережитого. – Не знаю, как долго. Тех, кто падал, оставляли лежать, а мы шли дальше.

– Расспроси ее, что она помнит о местности, – вставил Зуга.

– Там были реки, – ответила девушка, – много рек и высокие горы.

Она плохо помнила путь, не могла оценить ни расстояний, ни времени. Пленники не встречали других людей, не видели ни деревень, ни городов, ни скота, ни возделанных полей. На расспросы Зуги Джуба лишь качала головой, а когда он показал ей карту Харкнесса в слабой надежде, что она сможет что-то показать, девушка лишь смущенно захихикала. Нарисованные на пергаменте значки были выше ее понимания, она не соотносила их с деталями ландшафта.

– Пусть продолжает, – нетерпеливо бросил он.

– В конце мы шли через глубокие ущелья в высоких горах, где росли высокие деревья, а реки падают и покрыты белой пеной, и пришли туда, где ждали буну – белые люди.

– Да, люди твоего народа, – кивнула девушка. – С бледной кожей и бледными глазами. Много мужчин, белые, коричневые, черные, но все одетые как белые люди и вооруженные исибаму – ружьями.

Народ матабеле знал силу огнестрельного оружия, они впервые столкнулись с ним еще три десятка лет назад. Даже некоторые индуны имели мушкеты, хотя всегда отдавали их оруженосцам, если предстоял серьезный бой.

– Эти люди построили краали, – продолжала Джуба, – такие, как мы строим для скота, но в них сидели люди, очень много людей. На нас надели инсимби – железные цепи, и приковали к остальным.