XII. Интегративные императивы человеческой культуры

Во всех наших рассуждениях мы исходили из того, что правила поведения известны людям и передаются по традиции. В нашем понятии хартии, имеющем ключевое значение для институционального анализа, мы вели речь о кодексах основополагающих правил, мифологических идеях, а также ценностях, которые обеспечивают поведение организованной группы и интегрируют его.

Все это, между тем, остается в некоторой степени подвешенным в воздухе до тех пор, пока мы не определим в терминах нашего культурного анализа такие явления, как язык, устная и письменная традиция, а также пока мы не определим природу некоторых господствующих догматических представлений и тот способ, при помощи которого неосязаемые моральные правила инкорпорируются в человеческое поведение. Каждому известно, что все это базируется в первую очередь на вербальном обучении и языковых текстах, т. е. на целостной сфере символизма. Далее я попытаюсь показать, что символизм является неотъемлемым компонентом любого организованного поведения, что он должен был появиться вместе с первыми проявлениями культурного поведения и что это такой предмет, который можно наблюдать и теоретически анализировать в категориях объективных фактов в такой же степени, в какой мы можем наблюдать материальные артефакты, коллективные передвижения групп или определять форму обычая. Основной тезис, который мы здесь отстаиваем, состоит в том, что символизм по своей глубочайшей природе есть такое преобразование первоначального организма, которое делает возможным трансформацию физиологического побуждения в культурную ценность.

Рассматривая эту проблему в связи с очень простыми культурами и подходя к ней с точки зрения “происхождения”, мы вновь должны воспользоваться процедурой исследования культурных явлений (как сложных, так и простых) и проследить те постоянные и необходимые значения, которые управляют каждой из фаз культурного поведения. Так, понятие происхождения означает для нас просто-напросто минимальные условия, необходимые и достаточные для того, чтобы докультурная деятельность исчезла и уступила место культурной. Стоит нам подвергнуть рассмотрению некоторые из важнейших адаптаций человека к своей среде (например, жилище, тепло, одежду, пищу или оружие), как мы обнаруживаем, что они предполагают определенные изменения как в организме, так и в среде. Этот общий принцип действует на всех уровни, от самых низших до самых высших, и он нами уже в полной мере установлен. Давайте на мгновение представим воображаемую ситуацию рождения культуры. Я придерживаюсь мнения, что мы, опираясь на знания, полученные современной психологией “стимула и реакции”, знания об обучении животных и младенческой психологии, а также этнографические данные, можем реконструировать не точный момент рождения культуры и форму, в какой она возникла, а как раз те самые условия, которые необходимы и достаточны для трансформации животного поведения в культурное. Мы знаем, что не только человекообразные обезьяны, которых изучали Йеркс, Кёлер и Цукерманн, но и все другие животные, от слонов до блох (среди них, вне всяких сомнений, крысы, морские свинки и собаки, исследованные Павловым, Бехтеревым и Халлом), могут вырабатывать весьма сложные привычки. Эластичность и диапазон их научаемости ограничены, но достаточно велики для того, чтобы можно было доказать, что животные могут делать изобретения и что их можно обучить пользоваться орудиями и обращаться со сложными механизмами, воспринимать ценностные знаки и, стало быть, удовлетворять свои первичные потребности при помощи того, что фактически можно было бы назвать довольно сложным культурным аппаратом.

Уже из этих данных мы можем вывести несколько общих принципов. Поскольку задача исследователя культуры в корне отличается от задач психолога, то наши суждения будут не вполне согласовываться с общей психологической теорией “стимула и реакции”, ныне находящейся в процессе постепенной разработки. Психолог-бихевиорист стремится прежде всего к полному анализу процесса научения. Ценность такого исследования для изучения культуры кроется главным образом в понимании целостной ситуации научения и всех задействованных в нем факторов. Так, например, психолог в особенности интересуется собственным поведение и собственной ролью, а общую обстановку эксперимента зачастую принимает как нечто само собой разумеющееся. Чего нельзя сказать об исследователе культуры.

Мы, антропологи, можем спроецировать экспериментальную ситуацию животного на начала культуры при помощи выделение основных факторов, сопутствующих формированию привычки. Дочеловеческие предки нашего вида, очевидно, обладали способностью открывать определенные средства выработки индивидуальных привычек и использовать для этой цели определенные инструменты. В число определяющих факторов, необходимых в каждом конкретном случае для формирования привычки, входило прежде всего существование сильного органического побуждения, например, потребности в пище, репродуктивной потребности или сложного комплекса побуждений, называемого нами телесными удобствами. Это побуждение должно было проявлять себя как голод, половое влечение, боль, бегство от нависшей опасности или избегание опасных условий и обстоятельств. Эквивалентом механизма обусловливания должно было быть отсутствие непосредственного удовлетворения в сочетании с наличием определенных средств, позволявших достичь поставленной цели. Подробное описание Кёлером того, как запертые в клетку шимпанзе оказывались способными добыть себе пищу, найти компанию и достичь иных желаемых целей при помощи явно инструментального мышления, показывает, что в природных условиях высшие обезьяны, или докультурные предки человека, тоже должны были обладать способностью отбирать объекты, разрабатывать технические методы и вступать таким образом в сферу инструментального, но все-таки еще докультурного поведения. Такие привычки могли индивидуально сохраняться благодаря механизму закрепления, т. е. удовлетворения, наступающего вслед за инструментальным действием. С точки зрения нашего культурного анализа, закрепление есть не что иное как устанавливающаяся в индивидуальном организме непосредственная связь между побуждением, инструментом и удовлетворением.

Таким образом, мы можем предположить, что орудия труда, оружие, жилища и способы ухаживания могут быть открыты, изобретены и превращены в индивидуальные привычки. Каждое такое индивидуальное действие, или достижение, предполагает, что у докультурного индивида, как и у животного, имеется восприятие материального объекта как средства, использование его как закрепленной привычки, а также понимание неразрывной связи между побуждением, привычкой и удовлетворением. Иначе говоря, артефакт, норма и ценность уже присутствуют в научении животных и, вероятно, присутствовали в докультурном поведении человекообразных обезьян и пресловутого “недостающего звена”. Тем не менее, до тех пор, пока такие привычки остаются индивидуальными импровизациями и не могут заложить основы обусловленного поведения, общего для всех индивидуальных членов сообщества, мы еще не вправе говорить о культуре. Разница между докультурными достижениями и способностями животных и той стабильной, постоянной организацией деятельности, которую мы называем культурой, соответствует разнице между привычкой и обычаем. Наравне с этим мы должны зафиксировать также разницу между импровизированными инструментами и совокупностью передаваемых по традиции артефактов, между изобретаемыми и вновь изобретаемыми формами привычки и традиционно определенными правилами, между спорадическим и индивидуальным достижением и перманентно организованным групповым поведением.

Все это зависит от способности группы инкорпорировать принципы индивидуального достижения в традицию, которую можно передавать другим членам группы, а также - что даже еще важнее - передавать из поколения в поколение. Это означает, что при помощи тех или иных средств каждый член сообщества может осознать форму, материал, метод использования и ценность технического приспособления, т. е. некоторого способа получения пищи, достижения безопасности или приобретения спутника жизни. Прежде чем изучить, какими именно способами все эти элементы знания, организации и понимания могут быть стандартизированы, мы должны сказать, что данный процесс явно предполагает существование группы, а также постоянной связи между ее членами. Таким образом, всякие дискуссии о символизме вне его социологического контекста тщетны, равно как и всякого рода предположения, будто культура может возникнуть без одновременного появления артефактов, технических навыков, организации и символизма. Иначе говоря, мы уже сейчас можем заявить, что истоки культуры можно определить как одновременную интеграцию нескольких линий развития: способности распознавать инструментально полезные объекты, понимания их технической эффективности и ценности, т. е. места в цепочке достижения цели, образования социальных связей и появления символизма.