Царевич» и его замыслы

В конце 1624 г. в Запорожской Сечи появился человек, сыгравший необычную роль в Босфорской войне казачества наступавшего года. Это был «царевич Александр», он же «светлейший ултан Яхья, христианский принц Оттоманского дома», он же граф Александр Черногорский (Аlessandro comte di Montenegro)¹ ютечественных источниках и литературе упоминающийся как Александр Ахия, Александр Ахайя, Александр Оттоманус, Иахия, Якия, Ягья и Яхия.

По определению В.В. Макушева, «отважный самозванец», он выдавал себя за одного из представителей турецкого султанского дома Османов. Согласно записке Яхьи, адресованной в октябре 1624 г. митрополиту Киевскому Иову, и рассказам «царевича», тог­дашний султан Мурад IV и бывший султан Осман II были его пле­мянниками, султаны Ахмед I и Мустафа I соответственно старшим и младшим братьями, султан Мехмед III — отцом и султан Му­рад III — дедом². Своей матерью Яхья называл Ляльпаре, в дей­ствительности Елену, тайную христианку и гречанку, которая ро­дилась в Трабзоне и происходила из рода трапезундских импера­торов Великих Комнинов, в свою очередь являвшихся потомками византийской императорской династии Комнинов (XI—ХП вв.).

Когда отец Яхьи Мехмед III в 1595 г. взошел на престол, Елена с ребенком будто бы бежала «с турецких рук», т.е. из Тур­ции, после чего у матери с сыном были многолетние и самые разнообразные приключения в различных странах. Еще в дет­стве Яхья был крешен митрополитом Солунским Козьмой в хри­стианскую православную веру, получил имя Александр и, как писал Иов, «в православной воспитан вере».

ПА. Кулиш считает Яхью, по-видимому, «змеенышем» Рима и замечает, что «нравственное зачатие» турецкого самозванца «покрыто такою же неизвестностью, как и зачатие высиженного казаками для Москвы» Лжедмитрия. Как бы то ни было, уже и 1610-х гг. Яхья титуловал себя «султаном Яхьей, великим князем Оттоманским». «Такой титул, — сообщает В.В. Макушев, мы находим во множестве его писем, хранящихся в архивах Ве­неции, Турина и Флоренции, и на его печати с изображением двуглавого орла и под ним лисицы».

Мечтой Яхьи было поднять против турок христианские на роды Османской империи, установить в государстве христиан ское господство, по сути дела восстановить Византийскую дер жаву и завоевать себе константинопольский престол, «закон ным наследником» которого он представлялся. «Царевич» обращался за помощью ко многим монархам Западной и Вое точной Европы, переписывался с испанским и другими враж дебными Стамбулу дворами, посылал в Турцию манифесты, и которых призывал князей и клир православной церкви, «вое­вод, графов и бояр» восстать против «незаконного» османскою правительства и обещал вскоре появиться в пределах империи с сильной европейской армией.

«В 1615—1616 годах, — по разысканиям В.В. Макушева, — он проживал в Париже на счет герцога Неверского, который так ему доверился, что не только платил его долги (60 000 скудов и Голландии), но и снабжал его агентов паспортами и рекоменда­тельными письмами. Из Франции Якия перебрался в Италию, сначала в Савойю, потом во Флоренцию, Рим и Венецию; встре­чая повсюду радушный прием, он не стеснялся забирать в долг большие суммы денег, обещая сторицей уплатить, когда воссядет на султанском престоле».

Будучи впоследствии в Сечи, на Украине и в России, Яхья называл своим шурином великого герцога Тосканского Кози-мо II, который «сговорил» за него сестру. Н. Йорга отмечает, что Яхья женился на принцессе Анне-Катарине из албанского рода Скандербегов и имел от нее детей Маурицио, Алессандро и Елену.

В 1622 г. «царевич» гостил у знатных краковских панов Воль­ского и Зебжидовского, а летом 1624 г. оказался в Германии, где, как говорит итальянский документ XVII в., впервые встре­тился с несколькими казаками, которые были полковниками, уволившимися со службы у императора Священной Римской империи германской нации Фердинанда II. Согласно П.А. Кулишу, Яхья очутился в числе ротмистров «казацкого войска лисов­чиков». «По старому знакомству своему с днепровскими и донскими казаками, — добавляет историк, — лисовчики давали в своих рядах зарабатывать казацкий хлеб предводителям обеих вольниц и в случае беды или выгоды сами находили готовое место как у запорожцев, так и у донцов».

После знакомства и разговоров с Яхьей казачьи полковники предложили ему поехать с ними на Днепр и встретиться там с казаками, которых на этой реке и на Дону имеется большое число и которые «все без труда последовали бы за ним и, используя Черное море, могли бы совершить выдающееся дело под его покровительством и во вред Великому Турку (султану. — В. К.)». Итальянский документ, излагающий это приглашение, утверждает, что доводы полковников убедили «царевича», который и отправился вместе с ними на Украину.

Яхья был введен к митрополиту Иову и произвел на него большое впечатление рассказом о своей необыкновенной биографии и отличным знанием православных обрядов. Цитированный документ говорит, что «казачий митрополит» «так его (Яхью. — В. К.) оценил и полюбил, что в короткий срок послал к нему все множество казаков как с Борисфена, так и с Танаиса (Дона. — В.К.)... численностью во много и много тысяч». Граф Лука Фаброни в 1646 г. писал первому секретарю тосканского великого герцога Гонди, что именно благодаря авторитету Иова за Яхьей «последовали казаки с Борисфена и Танаиса».

Хотя влияние киевского духовенства и его главы на руководителей казачества в самом деле было велико, но все же не в такой степени, как это представлялось итальянским наблюдателям. Тем не менее, судя по всему, митрополит поверил в высо­кое происхождение «царевича» и его способности и затем помог «клонить на его сторону Запорожскую Сечь и заинтересовать им Москву.

«После Дмитриева дни вскоре» Яхья из Киева отправился в Сечь, куда прибыл в Филиппов пост, т.е. после 15 ноября 1624 г., и где находился до 20 января 1625 г. Затем «царевич» опять пре­бывал на Украине и с весны, теперь уже надолго, снова среди сечевиков.

Цель появления Яхьи в Сечи путивльские воеводы справед­ливо видели в том, чтобы «поднять Запорозское Войска Турской земли воевать и достовать с ними (казаками. — В.К.) тур-сково государства». Прекрасно осведомленный о славе казаче­ства в Причерноморье и на Балканах, уважении к казакам и надеждах на их помощь со стороны подвластных Стамбулу хри­стианских народов, «царевич» был уверен, что его появление с казаками во владениях Османской империи получит мощную поддержку греков, славян и вообще всех немусульман.

По всей видимости, уверения в будущей великой роли каза­чества по свержении османского ига, в полной поддержке великого дела христианами Турции и в огромном значении собствен ной личности среди этих христиан лежали в основе агитации Яхьи, развернутой в среде запорожских казаков. Несомненно, здесь пригодились и наличие в массе сечевиков представителей балканских народов — «и волохов, и болгар, и сербских гайду ков, и греческих майлотов», и личные способности «царевича», в том числе его дар убеждения, и, как уверяет итальянский ис­точник XVII в., отличное знание Яхьей «рутенского языка» (lingua Rutena) — «языка казачьего края»³.

По мнению П.А. Кулиша, Сечь вполне созрела для принятия турецкого самозванца и совместных «ужасных» действий У этого историка было крайне своеобразное представление о казаках как товариществе грабителей-«чужеядников», комплек­товавшемся не иначе как «большею частью путем дурного вое питания, пьяного разгула и мотовства, уличных драк и всякого рода преступлений». И, естественно, в этой среде «для каждого предприятия, каково бы оно ни было», хотя бы и «для войны за христианскую веру», «находились подходящие личности, по­нимавшие рыцарство и христианство не лучше и не хуже воин­ственных и христолюбивых демагогов своего железного века» — представителей римского конклава.

По своему составу, «характеру отчуждения... от гражданских интересов христианского общества» и «отсутствию правил чес­ти и долга», свойственных только «корпорациям оседлым», за­порожцы, согласно П.А. Кулишу, «были именно таким гнез­дом, в котором макиавеллевская и иезуитская политика (Вати­кана. — В.К.) могла класть свои змеиные яйца. Змееныши, предназначенные отравить жизнь целому народу, высиживались казаками весьма скоро и охранялись весьма усердно». Так-де обстояло дело и с Яхьей.

«Когда это новое порождение темных сил появилось в Ма­лороссии, днепровское казачество находилось в периоде широ­кого развития своего грабительского промысла». «Оставалось, — по П. А. Кулишу, —только двинуть массу искателей боевого сча­стья в Задунайскую Славянщину. Закипела бы тогда работа ловли рыбы в мутной воде. Днепровцы под предводительством Ахии были бы за Дунаем представителями Польши, а донцы представителями России». «Появление чубатых рыцарей среди подготовленных латинцами к восстанию славян и греков могло бы не только произвести множество революционных вспышек, но сделаться началом и таких событий, какими ознаменовано смутное время Московского государства. Но появление вместе с «чупрунами-запорожцами» донских бородачей, этих лангобардов приазовской Туреччины, значило бы в Задунайской Славянщине еще более. Они разыграли бы роль московского знамени, выставленного среди раздраженных турецкими грабежами христиан».

Вследствие всего этого П.А. Кулиш теоретически допускал даже крушение Османской империи, но рассматривал его как совершенно катастрофическое событие, в котором «радости... для людей порядка и благоустройства было бы мало», а «победоносная вольница» стала бы, «пожалуй, опаснее» для России, чем «сами мусульмане».

В этой «охранительно-российской» и одновременно «охранительно-турецкой» позиции П.А. Кулиша, естественно, не отводилось места чаяниям и интересам порабощенных османами нетурецких и немусульманских народов, а их освободитель­ное движение выглядело как зло, провоцируемое «зловредным» Ватиканом и подрывавшее устои государства и межгосударствен­ных отношений. Собственно, и казаки выступали у П.А. Кули­ша «врагами общества» потому, что противостояли «порядку и благоустройству» тогдашнего феодального государства. При та­ких представлениях получалась и довольно искаженная карти­на взаимоотношений казаков с Яхьей.

Дело же, в общем, обстояло одновременно и проще, и сложнее, чем представлял его себе историк. Для «исправления» нарисованной им картины надо просто допустить, что у казачества были и иные интересы, помимо излюбленного П.А. Кулишом грабежа. Что именно могли получить от Яхьи казаки? Лишний раз опустошить турецкие владения вполне можно было и не вступая в связь с «царевичем» — это у казаков неплохо получалось и без самозванца. Хотя среди казачества витали идеи ос­вобождения Царьграда, вряд ли в Войске Запорожском всерьез надеялись на возможность воцарения Яхьи и восстановления с его помощью Византии и едва ли преувеличивали его действи­тельное место и значение в Турции. Но поскольку в Сечи, как и на Дону, охотно принимали самых разных противников Осман­ской империи, почему было не принять и этого, к тому же столь необычного и яркого борца, тем более что он мог послужить и своеобразным знаменем в антиосманской борьбе?

«Царевич» пригодился бы в качестве раздражителя и, мо­жет быть, пугала для османских правящих кругов, а все что мог­ло лишний раз напугать хозяев Стамбула, было в казачьих им -тересах, к пользе и выгоде Сечи и Дона. Казачеству требова­лась моральная поддержка определенных групп населения Османского государства, и если Яхья не мог ее существенно усилить, то во всяком случае совместные с ним акции должн м были работать в этом направлении. Казаки и до «царевича» реально помогали освободительному движению в империи, и в этой связи представлялась возможность еще раз сделать что-либо в том же плане.

Что же касается «смуты» в Турции, то она действительно была в интересах казачества, но не сама по себе и не для увеличе ния только добычи, а для ослабления империи. В этом смысле все что ослабляло Турцию, усиливало казачество и было ему политически выгодно. Понятно, что даже одно присутствие м Сечи претендента на стамбульский престол открывало перел ней новые возможности для политических движений. Видимо, с таких позиций подходили сечевики к переговорам с явившим ся к ним «царевичем Александром».

В ходе этих переговоров, согласно П.А. Кулишу, запорожцы обещали Яхье выступить вместе с ним зимой, а весной прийти флотилией по Черному морю и Дунаю в Болгарию. Зимний по ход не состоялся из-за угрозы польских властей расправиться с казачеством, однако она не помешала начаться морскому похо­ду. Итальянский документ XVII в. подает итог переговоров еле -дующим образом: посоветовавшись, казаки решили, что «под ходящее время пойти на Константинополь — это месяц сен тябрь, но чтобы не терять три или четыре месяца, которых ешс надо было ждать, решили сесть в свои чайки и пойти покамест вдоль берегов Черного моря и совершить какое-нибудь другое дело».

Нам предстоит далее говорить о роли Яхьи в морском по­ходе казаков, которая, разумеется, была тесно связана с инте­ресами сторон, упомянутыми переговорами и принятыми на них решениями. Но сначала следует уточнить вопрос о самом участии «царевича» в казачьей экспедиции. Если В. Катуальди нисколько не сомневается в этом участии, а Богдан Баранов­ский полагает его возможным⁴, то отечественные авторы, так или иначе касавшиеся похода 1625 г., вовсе не упоминаютЯхью среди участников плавания, а С. Рудницкий считает, что запорожцы уже вышли в море, когда Яхья вернулся в Сечь из поездки на Украину.

«Царевич», попав позже в Россию и будучи допрошен в Мценске царскими следователями Дмитрием Лодыгиным и Григорием Нечаевым, на этом допросе не сказал ни слова об участии в походе, однако затем, находясь в Западной Европе, рассказывал о своем плавании разным лицам, среди которых был глава францисканского ордена в Боснии и Хорватии Р. Левакович, общавшийся с самозванцем в Пьемонте, что и отразилось последствии в сочинении францисканца «Жизнь светлейшего ултана Яхьи, христианского принца Оттоманского дома».

Говоря об участии «царевича» в походе, Р. Левакович ссылался и на рассказ участника той же экспедиции, являвшегося в ней «капитаном одного казачьего отряда», Ивана. Этот казак вскоре по завершении похода попал вместе с сыном в татарский плен, был продан в рабство туркам и далее отпущен ими для сбора выкупа, назначенного за него самого и за сына. Оказав­шись в 1634 г. в итальянском городе Мондови, Иван обратился к аббату Альберто Сольдати, главному викарию местного епис­копа, за разрешением собирать милостыню для выкупа. Р. Леваковича попросили быть переводчиком в этой беседе, в ходе ко­торой казак и рассказал об экспедиции 1625 г. и участии Яхьи, даметил, что «очень хорошо знает особу царевича Александра, и описал его подробно, с указанием роста, кожи и некоторых подробностей, мало кем отмеченных».

По отечественным источникам получается, что Яхья находился у запорожцев с весны по август 1625 г., и как раз на это время приходится интересующий нас поход. Если «царевич» не ходил с казаками в море, то непонятно, что он делал несколько месяцев в полупустой Сечи. На основании изложенного мы по­лагаем его участие в морской экспедиции 1625 г. вполне реаль­ным.

Согласно В. Катуальди, запорожцы провозгласили Яхью «константинопольским императором», а по сведениям италь­янского источника, кричали, что Александр — их король и что они готовы следовать за ним до смерти. Р. Левакович и В. Кату­альди подают Яхью как действительного, подлинного предво­дителя казаков, их настоящего вождя, которого они беспрекос­ловно слушались, и т.п. Реальная же картина, вне сомнения, была совершенно иной. Среди тысяч казаков, закаленных в пла­ваниях и боях, организованных и сплоченных казацким товари- ществом и имевших своих весьма авторитетных командиром, турецкий самозванец с несколькими прибывшими с ним сорат никами конечно же не мог играть приписываемую ему роль Скорее это была роль фактической марионетки, которой, однако, «из политесу» вполне могли оказывать все наружные при знаки почтения.

На самом деле казачьей флотилией и походным войском руководили собственные начальники. Это проскачьзывает во многих местах и сквозь тексты Р. Леваковича и В. Катуальди. Приведем несколько примеров. Флотилия направилась к Траб­зону по решению казаков и приказу, «который по команде сул­тана (Яхьи. — В.К.) отдал казачий генерал». Яхья предоставил «генералу с некоторыми избранными» разделить между казака­ми трабзонскую добычу. Получив от греческих торговцев сведе­ния об обороне Кафы, «царевич» тут же «перевел... казачьему генералу все, что греки говорили по-гречески». Яхья выступил «со 130 парусами вместе с казачьим генералом» и т.д. Этому не раз упоминаемому «генералу» (гетману), полковникам и есау­лам и принадлежало действительное командование.

Не совсем самостоятельную роль Яхьи среди казачества и возможность выдвижения на место «царевича» другой фигуры, пусть и не столь «легитимной», как первая, подчеркивает пред­ложение, которое сделал претендент уже во время экспедиции: в случае моей гибели, «чтобы не осталось незавершенным это дело, если у вас не будет вождя», изберите на мое место маке­донца Марко Пилато⁵, «вашего храброго капитана и моего вер­ного слугу», который «имеет опыт с моими корреспондентами».

Приведя мнение П.А. Кулиша о том, что на морской поход 1625 г. запорожцы возлагали все свои надежды, С. Рудницкий выражает большое сомнение в этом и пишет: «Какой был мотив сего похода, трудно сказать, кажется, не следует ему придавать какого-нибудь большого значения при всех его больших разме­рах... Было это обычное грабительское нападение, каких было перед тем и потом очень много». Разумеется, ни о каких «всех надеждах», будто бы связывавшихся казаками с данным похо­дом, говорить не приходится, однако и приуменьшать его зна­чение в духе цитированного автора, на наш взгляд, также не сто ит. Это все-таки был необычный поход и, может быть, не только из-за Яхьи (хотя не каждый раз вместе с казаками к берегам Турции ходил претендент на стамбульский престол), но и из-зи очень значительного состава действовавшей флотилии, которая объединила запорожские и донские суда.

На допросе в.Мценске Яхье были заданы вопросы: «... как он в Запорогех был, и он с донскими казаками ссылался ли или у них и на Дону в юртех был, или они к нему в Запороги приезжали, и хто приезжал, и договор с ними у нево какой бывал ли, и на чом договорились?»

Яхья отвечал: «На Дону он не бывал, а кои донские и запорожские казаки ходили морем на турсково (царя. — В.К.) города, запорожских сто шездесят полкок (челнов. — В.К.), а донских шездесят или семдесят чолнов, и как те донские казаки после тово были в Запорогех триста человек, и те донские казаки с ним виделися и говорили ему: будет запорожские казаки с ним пойдут на турсково, и они, донские казаки, пойдут с ним все. А атаман в те поры у них был, Алексеем зовут, молодец добр, а чей словет, тово не помнит. И слово свое ему на том дали, и по рукам с ним били».

П.А. Кулиш считает, что Алексей выражал взгляды всего донского казачества, и пишет, что «таким образом три вольницы, ливонская (лисовчиков? — В.К.), запорожская и донская, готовы были возобновить с Турцией войну». Согласно Р. Леваковичу, дело не ограничилось случайными переговорами — запорожцы специально «послали своих послов к казакам Танаиса, прося, чтобы те весной прибыли со 160 лодками и объединились с ними ради православного принца, который борется за свободу христиан, их братьев, находящихся под турецким игом». В. Катуальди говорит, что этих посланцев было двое. Реакция донцов, как видно из последовавших действий, оказалась поло­жительной.

Около 18 декабря 1624 г., находясь в Сечи, крымский калга Шахин-Гирей заключил с запорожцами соглашение о прекраще­нии военных действий между Крымом и Войском Запорожским и о совместных действиях против Турции. Р. Левакович, преуве­личивая роль Яхьи в установлении татарско-запорожского союза, сообщает, что на берегу Днепра состоялась восьмидневная встре­ча «царевича», «казачьего генерала» и Шахин-Гирея, на которой и быладостигнута договоренность о совместных акциях⁶.

Среди прочего договорились, что калга-султан со своим вой­ском «этой зимой появится у самых ворот Константинополя». По Р. Леваковичу, татарская армия в самом деле перешла Днепр и направилась к Аккерману, чтобы там подождать замерзания Дуная, после чего перейти во Фракию. «Была ли это случай­ность, — пишет францисканец, — или настоящее счастье для турок, или воля благословенного Бога, который отложил надру- гое время намерения султана (Яхьи. — В.К.), но в эту зиму река не замерзла, как обычно в другие годы, и так, прождав тщетно 40 дней, Шенджери (Шахин-Гирей. — В.К.) со своим войском [вернулся] в Татарию. Это был год 1625».

Яхья просил о помощи царя Михаила Федоровича, уверяя, что получит поддержку болгар, сербов, албанцев и греков, но тот, как указывает С.М. Соловьев, отделался соболями, лисица­ми и бархатами на 1 тыс. рублей. Р. Левакович же утверждает, что запорожцы направили послов к Михаилу, «извещая его о личности султана (Яхьи. — В.К.) и армии, образованной ему на служение», и что эта новость будто бы «обрадовала московита, и он послал казакам порох и свинец и 80 тысяч скуди, призывая их помогать царевичу Александру, послав ему также королевс­кие подарки». В рассказе Ивана мы также встречаем упомина­ние о денежной помощи, полученной Яхьей от московского царя и, кроме того, от валашского господаря⁷.

Подготовка казаков к морскому походу и их «союзничество» с крымцами вызывали чрезвычайную озабоченность в Стамбу­ле, порождая страшные цифры ожидавшегося казачьего флота. Еще 11 февраля Т. Роу сообщал Э. Конвею о совместных татарско-казачьих действиях против Польши, характеризовал это вза­имодействие как «опасный союз собратий во зле» и писал о рас­пространившемся в турецкой столице слухе, согласно которому казаки «готовят для моря 600 лодок и окажутся очень беспокой­ными». «Армада, которой здесь предписано охранять берега, — добавлял посол, — я думаю, не готова встретиться с ними...»

Османское правительство в ожидании небывалого наше­ствия приняло решение направить на Черное море большин­ство своих военно-морских сил. «Большая часть галер великого сеньора, — говорилось в сообщении Ф. де Сези из Стамбула от 23 (13) марта, — будет использована для охраны с тем, чтобы казаки перестали быть хозяевами Черного моря и не являлись в предместья Константинополя, как в прошлом году...» Согласно Р. Леваковичу, Мурад IV в предвидении казачьих вторжений велел изготовить на Дунае 300 фуст для борьбы с казаками, вы­вести на Черное море 60 галер и построить укрепления у входа в Босфор. В голландском сообщении от 13 марта говорилось о намерении султана в принудительном порядке стянуть в Стам­бул население «окрестной провинции» — несомненно, в целях обороны и, видимо, еще до распространения того страха, кото­рый и без насильственных мер заставлял жителей Босфора уст­ремляться в столицу.

О мероприятиях турок по отражению ожидавшегося набега пишет И.В, Цинкайзен, допуская, однако, грубую фактическую ошибку. По словам тюрколога, «в столице все, что только было боеспособного, было снабжено оружием — предусмотрительность, которая казалась отнюдь не излишней», поскольку «уже в марте показались казаки, на этот раз силой в 300 па­русов, вблизи Босфора, где они вызвали такой ужас, что все население обратилось в бегство и искало безопасности в столице». Далее в подтверждение сказанного цитируется сообщение Т. Роу о том, что казаки, по слухам, имели свыше 300 судов, а самих слухов было так много, что жители Босфора ежедневно бежали в город.

Ш И.В. Цинкайзен указывает, что сообщение относится к 12 марта 1625 г., но в действительности оно датировано 12 марта 1624 г., и следовательно, приведенная ученым информация относится к предшествующему времени. Ссылаясь на И.В. Цинкайзена, ее повторяют С. Рудницкий, М.С. Грушевский и затем М.А. Алекберли ⁸. Тем не менее слухи о грядущем в 1625 г. новом приходе казаков в совокупности с еще свежими впечатлениями от набегов 1624 г., конечно, не могли не тревожить жителей босфорских селений.

А.Л. Бертье-Делагард верно замечает, что «сведения о происшествиях этих лет... на Черном море очень сбивчивы»⁹. Сказанное вполне относится к 1625 г., замечательному, по выражению В.М. Пудавова, «усилением наездов казацких». Нам неизвестно число даже крупных морских походов этого года. Польский король утверждал, что со стороны Сечи их было три. «Морская кампания, — по мнению М.С. Грушевского, — наполнила собой весну, лето и начало осени 1625 г. и, оче­видно, состояла из трех походов, как это определенно гово­рит король... хотя в ходячих известиях все это сливается обык­новенно в один поход. Кн. Збаражский, писавший об этой кампании в сентябре 1625 г., тоже разбивает ее на несколько походов».

Новейший автор указывает, что за этот год в источниках упо­минаются по крайней мере четыре совместные запорожско-донские экспедиции. Не исключено, что выходов запорожцев и дон­цов в море в 1625 г. было и больше указанного числа, причем для этой кампании характерны крупные по составу судов и уча­стников экспедиции. Согласно сообщению русских послов в Крыму, уже в марте запорожцы вышли в море двумя флотилия­ми, состоявшими из 150 и 120 чаек10.

Интересующий нас поход был весьма длительным, много­месячным. По словам Яхьи, запорожцы вышли в море на турец­кие города весной, «там измешкали многое время» и вернулись домой только перед осенью. Обрисовать эту экспедицию мы можем только в общих чертах, да и то доверяя значительной части информации Р. Леваковича и В. Катуальди. Будут приве­дены и детали, но они при нынешнем состоянии источников почти или совсем не проверяемы, если, разумеется, не брать во внимание логику событий.

Казачий «капитан» Иван утверждал, что запорожцы по при­езде к ним Яхьи «быстро вооружились» и, готовясь к походу, построили якобы 660 «барок» (лодок), «а казаки с Танаиса 200». Согласно Р. Леваковичу, 10 мая (30 апреля) запорожцы вышли на этих 660 судах из Днепра в Черное море. Итальянский доку­мент XVII в., не называя конкретный состав флотилии, говорит, что казаки выступили «в очень большом числе». «Большое чис­ло» участвовавших в походе «казаков с Борисфена и Танаиса» фигурирует и в письме Л. Фаброни 1646 г.

Очень значительный состав флотилии несомненен, но циф­ра в 660 судов, приблизительно совпадающая с тогдашними ожиданиями турок в отношении готового случиться кошмарно­го, баснословного нашествия казаков, представляется совершен­но нереальной, как и число участников похода, указанное Ива­ном: он сказал, что в поход отправились будто бы 88 тыс. чело­век. В письме графа Джакомо Дзаббареллы 1657 г. названо 80 тыс. То же число фигурирует у В. Катуальди даже после трабзонских потерь. Мы пока не будем рассматривать приведенные цифры и проанализируем их позже, определяя состав казачьей флоти­лии, участвовавшей в Карахарманском сражении.

По утверждению П.А. Кулиша, относящемуся, очевидно, к рассматриваемому походу, запорожцы «с первою весеннею во­дой 1625 года пустились... на море», и это были лишь молодые казаки и представители казачьих низов. Думаем, что здесь со­держатся две ошибки: во-первых, если запорожцы выходили в море еще в марте, то в апреле была уже не первая вода, а во-вторых, историка, кажется, снова подводит заметное стремле­ние оторвать очень плохие казачьи низы от несколько менее плохих казачьих верхов.

Весьма значительный состав флотилии заставляет крепко усомниться в том, что она действовала без «старших» — опыт­ных, заматерелых в боях сечевиков. Кроме того, Р. Левакович, сказав о встрече «казачьего генерала», Яхьи и Шахин-Гирея, далее не раз отмечает руководящее участие в походе опять-таки казачьего генерала». Полагаем, что в обоих случаях речь идет о запорожском гетмане.

Здесь же попутно отметим, что Ю.П. Тушин совершенно неверно излагает обстоятельства выхода запорожской флотилии. Относительная легкость выхода казаков в море в 1625 г., — пишет этот автор, — объяснялась тем, что вся турецкая эскадра во главе с капудан-пашой стояла у Кафы. В Крыму в это время шла борьба за ханский престол, в которой приняли участие и запорожские казаки. От этих казаков или перебежчиков отправлявшиеся в морской поход запорожцы могли узнать о том, что турецкая эскадра под командованием Реджеб-паши еще весной справилась из Стамбула в Кафу». Нетрудно понять, что Ю.П. Тушин переносит в «наш» год события, которые уже упоминались и происходили в Крыму в 1624 г.

Что касается донцов, участвовавших в рассматриваемых со­бытиях, то на сей раз известно точное число этих казаков. «А нынешнего... лета, — сообщал в октябре в Посольском приказе в Москве атаман донской станицы А. Старой, — ходили на море атаманов и казаков 2030 человек...» В данном случае под «ле­том» атаман имел в виду не календарный год, начинавшийся; тогда на Руси и Дону с 1 сентября, а теплое время, потому что выход в море состоялся весной. Хотя В.М. Пудавов указывает, что донская флотилия покинула Монастырский городок «с самым первым проявлением весенних дней», вряд ли это произошло в марте.

Войско Запорожское и Войско Донское договорились о совместных действиях своих флотилий против турок. У В. Кату­альди сказано, что запорожская флотилия пошла на соедине­ние с донцами к острову Змеиному, лежащему напротив ду­найской дельты, и что донские казаки пришли на 200 судах; Р. Левакович говорит, что соединение произошло «на неких ос­тровах».

Затем объединенные силы направились к устью Дуная и во­шли в него Китайским рукавом. По Р. Леваковичу, казаки «опу­стошили Измаил, Килию и Констанцу. В селение Килию... при­были 11 июня (1 июня старого стиля. — В.К.) и пошли на дунай­ский остров поднимать сети болгарских рыбаков, чтобы, как они и прежде имели обыкновение делать, захватить рыбу...» Поря­док нападений в приведенном тексте, по-видимому, спутан, поскольку на Килийском рукаве, если заходить в него с моря, сначала расположена Килия и уже потом Измаил, а Констанца(у турок Кюстенджа) не имеет прямого отношения к Дунаю и располагается южнее его устья, на черноморском побережье.

Может показаться странным, что казаки, намеревавшиеся способствовать развитию освободительного движения христи -анских народов Турции, в самом начале похода прибегли к ан­тиболгарской акции. Но, очевидно, конкретная необходимость запастись провизией, которая требовалась в немалом количе­стве для дальнейших действий, оказалась важнее общих сообра­жений.

С упомянутой датой прихода казаков к Килии получается заметная «неувязка», поскольку, как увидим, уже в конце 10-х или начале 20-х чисел мая они действовали у Трабзона. Кроме этого несоответствия, непонятно, чем занималась запорожская флотилия целый месяц с момента выхода в море и до 1 июня: для перехода к острову Змеиному и ожидания донцов это, ка­жется, слишком долгий срок.

О сожжении казаками Килии в кампанию 1625 г. говорит Е. Збараский в письме Сигизмунду III от 22 (12) сентября того же года. Можно было бы предположить, что действия на Дунае относятся не к «нашему» походу, тем более что по И.В. Цинкай-зену получается, что запорожцы, выйдя из Днепра, пошли сна­чала к Босфору, а затем повернули восточнее и направились к Трабзону. Хотя С. Рудницкий относит дунайские действия к рассматриваемой экспедиции, М.С. Грушевский полагает, что дело было в конце кампании 1625 г. Однако, если исключить набег на Дунай из «нашего» похода, то между выходом запорож­ской флотилии в море и действиями у Трабзона получается вре­менной «зазор» приблизительно в 20 дней, который как будто бы великоват для перехода от Днепра к Трабзону, хотя в конце концов с учетом возможного ожидания донской флотилии мо­жет быть приемлем.

Тем не менее наиболее простым выходом из положения было бы признать дату 11(1) июня ошибочной.

План в действии

Действия в Румелии, если они имели место, были своеоб­разной «разминкой». Теперь же начинался поход собственно на Турцию.

Запорожцы и донцы условились о совместном нападении на Трабзон, хотя по вопросу об объекте удара у казаков выявились явные разногласия. Очевидно, многим руководителям экспедиции казалась странной и нелогичной мысль идти не к Стам­булу, а подальше от него, имея с собой претендента на османсккий престол. «Среди казаков, — говорит Р. Левакович, — не было единого мнения в отношении направления похода: некоторые хотели направиться прямо на Константинополь; но султан (Яхья. — В.К.), который знал, что не время двигаться в эту сторону, выдвинул много причин, которые привели к заключению, что это надо отложить на другое время, которое он сам им укажет, и убедил их пока что направиться грабить Трапезунд, где они найдут хорошую добычу, на которую войско сможет сущцествовать, а в это же время он пошлет шпионов и сообщит куда он знает. С таким решением все направились к городу Трапезунд по приказу, который по команде султана отдал казачий генерал».

В. Катуальди добавляет, что желание идти на Стамбул выражали «некоторые казацкие полковники», что трабзонская добыча, по мнению Яхьи, была бы достаточна «для содержания войска в течение долгого времени», что «царевич» говорил о посылке им «извещений куда следует, т.е., вероятно, в Болгарию, в Македонию, в Албанию, к воеводам и князьям, его приятелям, а также, быть может, и в Тоскану, с тем чтобы галеры герцога принудили турецкие суда сделать диверсию (неудачный пере­вод: имелось в виду отвлечь турецкие корабли диверсией фло­рентийских галер. — В. К.)», и, наконец, что «весь отряд двинул­ся по направлению к Трапезунду в порядке, указанном Яхиею».

По В. Д. Сухорукову, который совершенно не упоминает действия на Дунае, казаки «пустились в море, разделясь как бы на две эскадры: донские казаки особливо, а запорожцы особо, но согласились пристать к берегам анатолийским и действовать совокупно». Д.И. Эварницкий замечает, что запорожские и дон­ские казаки пошли по направлению к Синопу и Трабзону. Если флотилии двигались от Дуная и Кюстенджи, то, действительно, с учетом черноморских течений удобнее всего было бы идти вдоль берегов Румелии, а затем Малой Азии, мимо Синопа. Но р тогда казаки должны были пройти и Прибосфорский район, о появлении в котором казачьих судов не очень удачно пишет И.В. Цинкайзен.

М.С. Грушевский на основании даты сообщения Ф. де Сези от 5 июня (26 мая), где говорилось о разгроме Трабзона, относит «эти козацкие подвиги» к апрелю или маю нового стиля. Но если бы дело было в апреле, то получался бы слишком долгий срок для прихода соответствующих известий в Стамбул. А если мы при­знаем в качестве даты выхода запорожской флотилии в море 30 апреля, то апрель должен быть совершенно исключен. Впрочем, у нас есть возможность датировать событие гораздо более точно. НА Мининков, ссылаясь на архивный источник, указывает, что столкновение запорожцев и донцов, случившееся по завершении боевых действий в Трабзоне, произошло 24 мая. Мы знаем, что эти действия продолжались, по большинству указаний, четыре дня, а по сведениям русских послов в Стамбуле — свыше четырех дней (сами указания будут приведены далее). Следовательно, бои за город начались около 19—20 мая.

По каким-то причинам донская флотилия подошла к Траб­зону раньше запорожской. В.М. Пудавов думает, что донские казаки, плывя впереди, «прежде и причалили к берегу». С.З. Щел­кунов же считает, что не донцы опередили запорожцев, а те по­чему-то опоздали. Не дожидаясь подхода главных, запорожских сил, донские казаки начали штурм города.

Эту поспешность, имевшую затем весьма неприятные по­следствия, осведомитель русских послов объяснял «алчностью» донцов и их жаждой богатой добычи. «Взору их, — пишет согла­шающийся с этим объяснением В.Д. Сухорукое, — представил­ся город Трапезонт, и алчные к добыче, не дождавшись товари­щей своих запорожцев, пристали к берегу, вышли на сушу, ста­ли приступать к городу сему...» Полагаем, однако, что дело было вовсе не в пресловутой алчности и что в данном случае прав Ю.П. Тушин, считающий, что донцы решили штурмовать Траб­зон, «боясь потерять внезапность». По всей вероятности, под­ход флотилии к городу не остался незамеченным, и, по мнению донцов, любое промедление привело бы лишь к усилению обо­роноспособности противника. Вполне возможно также, что, начиная атаку, донское командование с минуты на минуту ожи­дало прибытия сечевиков, которые сходу могли бы вступить в дело и развить успех. Так или иначе, «несостыковка», крайне редкая в совместных походах, произошла, и штурм начался.

О его ходе и результатах есть известия сразу в нескольких источниках:

1. Участник похода «капитан» Иван вспоминал в 1634 г., что казаки «в четыре дня взяли и разрушили Трапезунд».

2. Атаман А. Старой в октябре 1625 г. говорил в Москве, что казаки «были под турсково (султана. — В. К.) городом под Тряпизоном и первой город взяли, а в другом (турки. — В. К.) отси­делись»¹².

3. Сын боярский Неустрой Торарыков с товарищами, посылавшиеся воронежским воеводой Иваном Волынским на Дон за вестями и вернувшиеся 23 августа 1625 г., узнали от донцов, что те «сее весны на море ходили и, сойдяся... на море з запороскими черкасы... взяли... турской городок Трапизон».

4. Ф. де Сези сообщал в Париж из Стамбула 5 июня (26 мая), что Пияле-бей, капитан галеры, посылавшейся султаном в Кафу, чтобы доставить крымскому хану высочайшие пожалования, «вернулся с новостями, что казаки разгромили Трацезунд с двумястами пятьюдесятью местечками¹³; замок так хорошо защищался, что они оставили предприятие».

5. В «Известиях о турецких делах» английского посольства в Стамбуле от 12 июня сказано: «Казаки с 300 фрегатами пере­секли Черное море, разграбили и сожгли предместья Трапезунда и все прилегающее побережье...»

6. В вестовом списке русского посла в Крыму Осипа Прончищева 1625 г. говорится: «Черкасы... запорожские и казаки дон-; ские приступали к турсково (султана. — В. К.) городу к Трапизону четыре дни и больши и город взяли; а в малом городе (тур­ки. — В. К.) отсиделись...»

7. У М. Бодье читаем, что «сто пятьдесят лодок казаков, обыч­ного бича для турок на Черном море, напали на город Трапе­зунд, ограбили его, но не смогли овладеть замком, оказавшим сопротивление...»

8. В итальянском документе XVII в. говорится, что казаки «захватили штурмом, как они это делали обычно, Трапезунд, императорский город, Синоп, Кафу и все их опустошили».

9. Письмо Л. Фаброни от 14 (4) марта 1646 г. утверждает, что Яхья с казаками «взял приступом Трапезунд, Кафу и Синоп... все города ограбил».

10. В письме Д. Дзаббареллы 1657 г. сказано, что Яхья «взял Трапезунд, Хринизунд, Синоп и весь этот край»¹⁴.

11. Наконец, очень подробно рассказывает о взятии Трабзо­на Р. Левакович, который, однако, вовсе не упоминает о «несты­ковке» действий донцов и запорожцев и ее последствиях. «Ког­да войско высадилось на землю (казаки. — В. К.), — читаем у францисканского автора, — подожгли этот город со всех четы­рех сторон, крепко штурмовали и сражались три дня, поскольку турки, бывшие в нем, мужественно защищались. На четвертый день все отряды пошли на общий приступ, и поскольку турки не смогли устоять перед шквалом аркебузного огня¹⁵, они покину­ли стены и артиллерию и отступили в крепость, где раньше был дворец императора. Казаки, взобравшись на стены при помощи лестниц и войдя в город, убили всех, кто им попадался на глаза, и учинили такую резню, что весь город казался озером крови. Греки, которые зашли в городские церкви, осеняли себя крест­ным знамением и были спасены. Весь город был разграблен, кроме крепости, упомянутой выше, куда отступили самые бога­тые турки вместе с самыми ценными вещами...»¹⁶

Таким образом, казаки в течение четырех или, может быть, пяти дней упорных боев взяли город и разгромили его (похоже, что особенно пострадали предместья¹⁷), как и прилегающую к Трабзону местность, но не смогли взять стойко оборонявшийся городской замок (цитадель). В боевых действиях участвовал и и подоспевшие запорожцы, однако их участие не помогло сло­мить сопротивление турок, засевших в замке. Из источников видна ошибка В.Д. Сухорукова, который считает, что донцы «по четверодневной упорной битве овладели первыми укрепления­ми» города и что затем с донцами соединились и запорожцы, «но уже не могли войти в самый город». Эту ошибку повторяет С.З. Щелкунов и усиливает Ю.П. Тушин, утверждающий, что казаки «смогли овладеть лишь внешними укреплениями»: по­чему нельзя было, овладев внешними укреплениями, войти в город?

У «трабзонскогорассказа» Р. Леваковича имеется продолже­ние, но оно резко противоречит информации других источни­ков: францисканец утверждает, что и замок Трабзона был взят казаками. По словам этого автора, турки бросили на городских стенах «артиллерию с железными ядрами, но без пороха», и тогда Яхья «приказал, чтобы все войско прошло там, где находится ар­тиллерия, и чтобы каждый отсыпал немного пороху из своей фляги (пороховницы. — Б, К.) в специально установленные бочки. Не прошла и половина войска, как бочки были полны пороха, и было приказано заряжать пушки, чтобы напасть на крепость».

Далее, по Р. Леваковичу, нападавшие «повернули орудия к воротам последней, и час спустя они были разбиты вдребезги¹⁸, и казаки пошли на штурм, то есть ворвались внутрь и убили столько турок, сколько их там было, и нашли огртэмную и бога­тейшую добычу. Так в течение 4 дней был завоеван и взят импе­раторский город Трапезунд благодаря мужеству моего султана (Яхьи. — В.К.), откуда он происходил по линии матери...» Р. Левакович при этом подчеркивает, что в свое время Тралезунд попал в руки Мехмеда II лишь «после долгой осады и благодаря огромному упорству».

Несмотря на подробности, приведенные францисканцем в отношении штурма и взятия замка, остается полагать, что эта часть рассказа не соответствует действительности. Кажется, на выдумку намекает и сама история с отсыпанием пороха.

При штурме Трабзона казаки понесли значительные потери. Информатор русских послов в Крыму татарин Аталык при­водил слова запорожцев о том, что у них «приезжих многих людей побили». То же относилось и к донцам: в вестовом списке О. Прончищева сказано, что «у приступов... и черкас, и казаков лобили многих». Р. Левакович даже приводит «точные» цифры потерь: Яхья-де «установил, что при захвате города погибло, кроме трех генералов, шесть тысяч казаков, не считая смертель­но раненных». В. Катуальди с полным основанием сомневается В верности такого огромного числа погибших, — оно, конечно, сильно преувеличено²⁰.

Однако гибель трех атаманов в казачьем морском походе упоминается в отписке рыльского воеводы Михаила Гагарина в Разрядный приказ, полученной 31 июля 1625 г. Если совпаде­ние этих атаманов с тремя «генералами» не случайно, то в от­писке идет речь о потерях в Трабзоне. По сообщению воеводы, 21 июля вернувшиеся из Литовской земли лазутчики Констан­тин Якимов с товарищами передали разговоры запорожцев о том, что «хадили на моря 4 етманы», и их «на мори турсково (султана. — В. К.) люди побили, и убили 3-х етманов да Козаков побили тысечи с три», после чего запорожцы, «собрався, послед­ние люди, пошли на моря 500 челнов, а в челну по 50 человек и больши». Совершенно нереальная численность «последних людей» (25 тыс.) и их судов вызывает сомнения и в верности числа побитых казаков, но все же оно в два раза меньше 6 тыс. Р. Леваковича.

«Султан (Яхья. — В.К.), — говорит далее францисканец, — проявил и действительно имел величайшую скорбь по погиб­шим и жаловался на судьбу, которая ценой крови его последова­телей оказала ему такую честь (взятия Трабзона. — В. К.). Заме­тив это, казаки ему сказали по местному обычаю, что нет войны без мертвых и крови и что это было хорошее предзнаменова­ние — добиться победы, омытой кровью неприятеля».

Многие современники отмечали присущее казакам презре­ние к смерти. Г. де Боплан, например, свидетельствовал, что запорожцы «мужественны, смелы и часто столь дерзки, что не дорожат своею жизнью», а К. Крюйс писал, что большая часть донцов умирает не от болезней, а «против неприятеля», и что они «храбры и готовы нескучливо претерпевать голод, жажду и всякие случающиеся в войне трудности». Вместе с тем, разуме­ется, нельзя представлять казаков равнодушными к смерти и собственным потерям. Как раз обстоятельства трабзонского штурма и, в частности, гибель многих его участников вызвали большое недовольство казаков.

По словам упомянутого Аталыка, возвращавшиеся на роди­ну запорожцы были раздражены событиями в Трабзоне, винили в них среди прочих Шахин-Гирея, который, будучи в союзе с Сечью, якобы тайно посылал предупреждение султану, и в ре­зультате многих казаков побили потому, что ждали их в Трабзо­не «наготове».

Однако в первую очередь запорожцы были недовольны со­юзниками-донцами, что вылилось по окончании сражения в ссору, а затем и кровавую стычку, произошедшую, как считают, на море. В вестовом списке О. Прончищева говорится, что, «отшедчи дале от города, у черкас с донскими казаки был бой меж себя за то, что казаки... донские поспешили притти под город преже их; и атамана... донсково лутчего убили». Как отмеча­лось, по Н.А. Мининкову, это произошло 24 мая. С.З. Щелку­нов предполагает, что погиб Исай Мартемьянов — один из за­мечательных донских деятелей первой четверти XVII в., перед рассматриваемым походом войсковой атаман Войска Донского. Руководитель ряда морских экспедиций, он, по всей вероятнос­ти, и в данном случае возглавлял донскую флотилию.

Н.А. Мининков замечает, что гибель этого выдающегося и боевого предводителя явилась тяжелой утратой для донских ка­заков, но она в конечном счете не повлияла на характер взаимо­отношений Войска Донского с Запорожской Сечью, сутью ко­торых оставалось боевое братство. Никаких подробностей об обстоятельствах смерти атамана мы не знаем, и, видимо, нельзя исключать элемент случайности, непреднамеренности и т.п.

Тем не менее несогласованность действий донцов и запо­рожцев, неудача со взятием трабзонского замка, людские поте­ри и столкновение между казаками, безусловнр, должны были оставить у участников похода неприятный осадок, впечатление незавершенности дела и невыполнения замысла. А ошибочное мнение, что и город не удалось взять, привело В.Д. Сухорукова к утверждению, что казаки в Трабзоне не сделали «ничего важно­го»²¹. Это вовсе не так: взятие и разгром Трабзона, одного из важнейших центров Турции на Черном море, в целом все же можно рассматривать как успех казачьего оружия.

По уверению Р. Леваковича, Яхья, взяв и опустошив город, пробыл там двенадцать дней», произвел смотр войску, «велел с почестями похоронить погибших и отослал в лодках раненых, чтобы их лечили на Танаисе, удивляясь, что казаки, которые были ранены, мало придавали значения смерти»; наконец, среди войска была разделена «вся добыча, найденная в Трапезунде».

Р. Левакович утверждает, что и далее запорожцы и донцы действовали вместе, однако, по документальным источникам, на Дон отправились не только раненые, но и сама донская флотилия. Сведения русского посольства в Крыму говорят о том, что 25 мая, после запорожско-донской стычки, обе флотилии «розошлись». О том же слышали на Дону и Н. Торарыков с това­рищами: по взятии Трабзона «донские атаманы и казаки з запороскими черкасы разошлись, запорозские... черкасы пошли в Запороги, а донские... атаманы и казаки пришли на Дон».

А. Старой рассказывал в Посольском приказе, что когда дон­цы были на море, «без них приходили азовские люди и пожгли 5 казачьих городков безвестно, что людей в них не было». Каза­кам это «стало досадно», как и то, что «людей, которые были на (кораблех, побили» и что турки ранее «на Каланче поставили башню и ход у них на море помешали». В отместку донцы напали на Азов и Каланчу: «А нынешнего... лета, как первые атаманы и казаки пришли с моря²², ходили они к Азову с приступом, а бьшо их у приступа с пол-5000 чел[овек] (около 4, 5 тыс. — В. К.), и приступали к городу дважды и башню было наугольную взяли, и на город люди взошли, и в те... поры башня завалилась и им помешала; а атамана их Епиху Радилова рани­ли, и азовцы их в то время от города отбили. А назавтрее... того дни приступали к башне, что на Каланче, и тое башню взяли и наряд 9 пушек поймали, а людей, которые на той башне сидели, побили, а башню роскопали всю до основания и камень в воду потопили, и иные пушки поймали розбиты, и они тое медь по­слали по убогим монастырем... 117 пуд... а ныне они ход на море опростали»²³.

По итальянским источникам, умалчивающим разделение флотилий, казаки после Трабзона пересекли Черное море и объявились в Крыму. «Капитан» Иван утверждал, что они «во­енной хитростью взяли Кафу и разграбили ее».

Подробный рассказ об этом имеется у Р. Леваковича. Со­гласно ему, Яхья будто бы «тщательно допросил четырех кафинских купцов-греков, обещав им большое вознаграждение, если они ему скажут правду, как можно легче всего ограбить Кафу, и, с другой стороны, пригрозил им самой жестокой смертью, если они его обманут. Узнав от них то, что хотел... взял 100 лодок и, отдав войску приказ следовать за ним, отправился ночью²⁴, вы­садился там, где ему сказали греки, и поскольку и они присут­ствовали, они сказали, где штурмовать город — с той стороны, где слабее всего; он был ранен в правую ногу первым же выстре­лом из мушкета, который ударил из города. Возбужденный ра­нением, он приказал генералу идти вперед, и так без особых трудностей они вошли и взяли город Кафу; казаки учинили из­биение и резню как возмездие за ранение султана и опустоши­ли город так же, как и Трапезунд».

По прибытии остального войска Яхья «дал ему освежиться и в присутствии всех одарил богатыми подарками тех греков, ко­торые ему открыли способ, как ограбить Кафу».

Несмотря на сообщение Ивана и обстоятельное повество­вание Р. Леваковича, а также известия о взятии и разграблении Яхьей этого горойа, которые содержатся в итальянском доку­менте XVII в. и письме Л. Фаброни, возникают большие со­мнения в достоверности приведенной информации. Впрочем, Кафа фигурирует и у М. Бодье и Ф. де Сези, но совершенно по-иному.

Согласно первому, крымский хан в разговоре с турецким представителем заявил, что мало ценит дружбу османов, и «ре­зультат последовал немного времени спустя», так как казаки ог­рабили Трабзон и затем «ушли с богатой добычей к татарину в Кафу». В депеше Ф. де Сези королю от 5 июня (26 мая) со ссыл­кой на капитана галеры, вернувшейся из Кафы, также сообща­ется о мирном прибытии казаков в этот порт после разгрома Трабзона. «Хорошая встреча, которую им сделал король Тата­рии (хан. — В.К.) в Кафе, куда они никогда не входили, — заме­чал посол, — убедили этих людей (турок, посылавшихся в Крым. — В.К.) в том, что татары и казаки едины: обстоятель­ство, правда о котором откроется в скором времени».

Удивляет дата депеши Ф. де Сези: если казачьи флотилии разошлись 25 мая, то уже на следующий день люди, вернувшие­ся в Стамбул из Кафы, рассказали о приходе туда казаков. Полу­чается, что часть казачьих судов ушла из-под Трабзона раньше 25 мая? Похоже, именно на это намекает упоминание Р. Лева-ковичем передового отряда, отправившегося к Кафе, и осталь­ного войска, подошедшего туда позже. Не совсем ясно, кроме того, каким образом власти Крыма могли «хорошо» встречать казаков в городе, не принадлежавшем ханству, разве что Стам-ул на время полностью терял контроль над Кафой.

Английские же посольские материалы говорят о заходе казаков вовсе не в Кафу, а в Гёзлев, и это выглядит вполне логич­ным. Согласно «Известиям о турецких делах» от 12 июня, каза­Ки после нападения на Трабзон «удалились и вошли в порт Гёзлев, принадлежащий татарам, что увеличивает опасение, что они объединятся». Уже после возвращения из Крыма упоминавшей­ся галеры в Стамбуле получили сообщение, что «татары и каза­ки строят некоторые планы относительно Кафы, важнейшего места и порта Эвксина»²⁵.

До обнаружения новых источников остается полагать, что изложенные события и слухи вокруг них трансформировались с известными искажениями в сообщениях Ивана, Р. Леваковича и других современников о захвате казаками Кафы.

Те же самые сообщения утверждают, что от нее казачья флотилия снова вернулась к анатолийским берегам. По Р. Левако-, - «ичу, она сначала зачем-то заходила в Азовское море («Меотидское болото»), а затем, «огибая Малую Азию», направилась к Синопу, «городу древнему, известному и, как пишут, построен-ному Милезием, на полуострове недалеко от пролива, с обеих v сторон которого находятся весьма замечательные порты, при­годные для какого угодно войска».

Синоп «без особого труда» попал в руки казаков. Как гово­рит Р. Левакович, Яхья «тут задержался несколько дней, сжег 11 галионов, которые там строятся, и 14 галер, которые также делаются там из-за удобства доставки различных сортов древесины, необходимой для изготовления кораблей». Цифры и типы сожженных судов францисканец взял из рассказа Ивана. О за­хвате и ограблении Синопа Яхьей сообщают также итальянский документ XVII в., письма Л. Фаброни 1646 г. и Д. Дзаббареллы 1657 г., причем в предпоследнем источнике упомянуто сожжение казаками синопского арсенала, а последний документ от­носит захват города к 1627 г.

Вместе с тем, как и в случае с Кафой, есть сомнения в реаль­ности взятия Синопа в рассматриваемой экспедиции. По край­ней мере, Т. Роу и Ф. де Сези молчат об этом предприятии. Пока известно, что осенью 1625 г. запорожские чайки (утверж­дают, что их было 300) и 27 донских стругов совершили набег на Трабзон, Самсун и Синоп²⁶ и что этот поход не имеет отноше­ния к рассматриваемому. Он, однако, мог повлиять на рассказы о приключениях Яхьи. Впрочем, в конце концов нельзя полностью исключить и двукратное нападение казаков на один и тот же пункт в течение одной кампании, так что и здесь для устра­нения сомнений требуются новые источники.

Далее Р. Левакович пишет: «Находясь в том же порту (в Синопе. — В.К.), 16 августа, вдень, который был очень благопри­ятным для султана (Яхьи. — В.К.), все войско вышло на берег, чтобы слушать службу в церкви, поскольку это был праздник Преображения, и султан с обычной охраной, которая была бди­тельна, дал возможность воинам поразвлечься в этот день и по­веселиться». Мы наблюдаем здесь резкое несоответствие после­дующим датам, приводимым тем же францисканцем: 8 августа флотилия выступила из Синопа, а затем 6 августа состоялось морское сражение. Получается сбой сразу целого ряда датиро­вок, причем в одну «обратную» сторону.

В. Катуальди после даты 8 августа ставит знак вопроса, а от­носительно даты 16 августа делает следующее замечание: «Ав­тор считает... что это описка, поскольку эта дата не вяжется с двумя другими, которые упоминаются немного дальше; он (ав­тор. — В. К.) думает, следовательно, что вместо 16 августа надо читать 16 июля»²⁷. Предложенное объяснение, однако, невоз­можно принять по той простой причине, что православные от­мечают день Преображения именно 16 (6) августа, и Р. Левако­вич, придерживаясь григорианского календаря, датировал этот праздничный день совершенно верно. Но и дата морского сра­жения 6 августа (27 июля) в принципе, как это будет показано ниже, вполне может соответствовать реалиям. Таким образом, еще раз складывается впечатление о выдуманности обстоя­тельств, связанных с захватом Синопа.

Это впечатление еще усиливается, когда Р. Левакович под­робнейшим образом начинает рассказывать о том, что якобы последовало дальше. После праздничного обеда некоторые «са­мые осторожные» казачьи полковники, «будучи навеселе», заве­ли с Яхьей разговор о дальнейшем ходе экспедиции, «потому что приближалось время отправиться на Константинополь». Они заверили «царевича» в своей верности, преданности, люб­ви и желании следовать за ним, но предупредили, что в их мно­гочисленном войске существует «великое различие настроений».

«Мы, — сказали они, — хорошо знаем, что хотя большая часть казаков, которые находятся здесь, имеет желание пролить кровь за православную веру и служа в[ашему] в[ысочеству], все же имеются еще и такие, которые больше думают о своих соб­ственных интересах, чем о служении и усердии к христианской вере. Значит, чтобы не появилось никаких неприятностей и особенно когда будем штурмовать Константинополь, чтобы в то же самое время злонамеренные не стали грабить предместья и, захватив добычу, не убежали, уложив ее в лодки и бросив дело и отряд, пусть в[аше] в[ысочество] велит собрать всех казаков, указав, в который час, а мы их предупредим, и попросит, чтобы сразу как только мы достигнем Босфора Фракийского и сойдем на берег, где вам понравится, они сожгли бы все лодки, чтобы кто-нибудь не подумал покинуть предпринятое дело».

«Султан (Яхья. — В.К.), — по Р. Леваковичу, — очень похвалил за эти предупреждения и приказал полковникам и капита­нам лодок²⁸ собрать все войско в поле, потому что ему надо изложить им много важных вопросов. Они сразу же собрались на Синопском поле, и султан вышел на средину и сказал громким голосом по-рутенски следующие слова». Далее Р. Левакович приводит полный текст речи «царевича». Извинившись перед читателем за длинные цитаты, воспроизведем основные поло­жения этой речи и мы.

«Господа полковники и славное войско, еще свежо в памяти обещание, которое вы мне дали на Запорожье, и живет в вашей груди ваше героическое решение; я уверен, что вы не нарушите обещания, более того, уверен, что вы будете мужественно сра­жаться и умрете (если потребуется) вместе со мной за веру хрис­тианскую православную; также совершенно не сомневаюсь в том, что мы с благословения и помощью божией одержим славно победу. Итак, поскольку подошло время, когда нам надо высадиться на Босфоре Фракийском, чтобы напасть на императорский город Константинополь и храбро драться, будучи смелы духом и непоколебимы намерением, и либо победить, либо умереть.

Раз мы приняли это твердое решение, я как главное орудие этого святого дела, видя впереди некоторые неприятности, ко­торые могли бы возникнуть в войне и легко привести к нашему концу, хочу, чтобы мы по общему согласию избежали этого, чтобы мы, руководя этим очень героическим делом, могли заслу­жить у всемогущего Бога бессмертную славу, а в мировой исто­рии оставили потомкам вечную память о себе. Будьте же после­довательны, о уважаемые поборники своего слова, и еще до того, как я вам объясню, чего я от вас желаю, подтвердите еще раз клятву следовать за мной до самой смерти».

После этих слов все войско будто бы закричало: «Да, да, по­велевай нами, о король Александр, приказывай все, что хочешь, чтобы мы сделали, так как мы здесь для того, чтобы слушаться тебя». Яхья поблагодарил казаков и продолжал:

«Я хочу от этого славного войска и от каждого из вас, чтобы, когда наше войско высадится в Топхане (отсюда мы впервые уз­наем место предполагавшейся высадки. — В.К.), вы сразу со­жгли свои лодки, и это ради того, чтобы всем вместе сражаться и быть твердыми в намерении либо победить, либо отдать свою жизнь и чтобы ни у кого не было причины потерять мужество или покинуть дело и спастись бегством. Но поскольку с общего согласия мы намерены воевать за веру православную и [хотим], чтобы понравилось Богу выполнение наших желаний и исполь­зование наших сил против наших врагов, я вас уверяю, что когда турки увидят нашу твердую решимость, нашу сплоченность и упорство [в намерении] либо победить, либо умереть, многие из них побегут как женщины, а многие сочтут за величайшую милость сдаться».

Далее Яхья предложил в случае своей гибели в сражении из­брать «вождем» М. Пилато и завершил речь следующим образом: «Потом, еслинашему Господу Богу будет угодно, чтобы мы, как я надеюсь, победили наших противников и взяли город Константинополь, не будет недостатка в лодках для тех, кто за -хочет вернуться на родину. Все же я вас прошу до поры, не толь­ко ради завоевания, но также и ради защиты города, держаться меня, пока не объединятся с нами наши братья болгары, сербы, албанцы и все другие воинственные люди, последователи пра­вославной веры, и пока я им не дам возможность вооружиться, чтобы увеличить наше войско, защищающееся от азиатских ар­мий, выступающих против нас²⁹. Ибо, если поступить по-дру­гому, без сомнения, будет постыдно и с ущербом утрачено то, что было завоевано нами с такой славой и такой ценой».

«Не успел Яхия закончить речь этими словами, — говорит В. Катуальди, — как 80 000 сабель заблестели на солнце и были потрясены при одном могучем крике: " Бог тебе в помощь; да здравствует царь Александр! "» Так было получено единодушное согласие запорожцев на предложение Яхьи.

Эта речь самозванца и обстоятельства её произнесения вы­зывают немало подозрений в том, что она имеет литературное происхождение. В пользу этого говорит хотя бы совершенная полнота ее воспроизведения при том, что вряд ли выступление Яхьи на Синопском поле кем-либо синхронно записывалось. Несколько удивляют казачьи полковники «навеселе», начавшие разговор с «царевичем» о судьбе экспедиции, поскольку и в Сечи, и на Дону категорически запрещалось брать в морские походы спиртные напитки и, соответственно, употреблять их во время походов, а полковники как раз должны были следить за выполнением этого правила и подавать пример походной трезвости³⁰. Еще больше удивляет, что именно они, а не особо заинтересованный «царевич», предложили сжечь суда. Это предложение пглядит вообще совершенным нонсенсом для казаков, участвовавших в морском походе, и предполагает такое необыкновенное казачье единство в стремлении посадить Яхью на престол, которое на самом деле в источниках не просматривается. Полное единодушие войска в восприятии идеи сжечь суда выглядит весьма странным при существовании отмеченного «великого различия настроений», а также «взрывного характера» многих казаков, который ранее привел к запорожско-донскому столкновению. Странно, что казаки и особенно их руководители, которые обычно тщательно продумывали операцию, определяли места высадки десанта и т.п., теперь соглашались высадиться в любом месте Босфора, которое понравится Яхье. Наконец, возгласы типа «повелевай нами, о король» и обещания слепо повиноваться любым приказам «царевича» не кажутся характерными для вольнолюбивых, самолюбивых, самостоятельных и инициативных казаков.

Пожалуй, едва ли не единственное, во что можно поверить, читая речь Яхьи, так это то, что он обладал красноречием. Сама же речь, если она хотя бы очень приблизительно отражала действительно сказанное, может показывать, каким образом, с помощью каких словесных формул претендент «обрабатывал» ка­заков в Сечи, склоняя их на свою сторону.

«Восьмого дня того же месяца августа, — читаем у Р. Леваковича, — поднял (Яхья. — В.К.) паруса и направился вместе со всем флотом (из Синопа. — В.К.) по направлению к Босфору Фракийскому...» В. Катуальди, считающий дату 8 августа {29 июля) ошибочной, об отплытии говорит следующим образом: «Спустя несколько дней, т.е. в самом начале августа 1625 года, Яхия со всем своим отрядом поплыл по направлению к Босфору. Великолепный Стамбул не выходил у него из головы, и уже ему снилось, что он вступает на престол своих пред­ков». Исполнению мечты, однако, помешал османский флот.

В. Катуальди полагает, что появление казаков на Босфоре на этот раз «не могло быть неожиданным, так как со всею поспешно­стью отправленный из Малой Азии в Константинополь гонец нес султану известие о том, что столице грозит большая опасность».

Итальянский автор так описывает настроения в Стамбуле: «Весть о том, быстро распространившаяся в городе, навела на всех неописуемое уныние, " в роде того (пишет современник этих событий, английский консул в Смирне Пол Рикоут), какое ох­ватило бы Лондон при известии, что германцы вошли в реку Гаттам" ³¹. Кто мог, бежал в Малую Азию и в другие места. Сам султан был в сильнейшем страхе, ибо народ, озлобленный про­тив визирей за их бездействие, принимал против правителей, по меньшей мере, угрожающее положение.

Взятие Трапезунда и резня, произведенная там над мужчи­нами и женщинами, над старым и малым, все еще волновала умы; было также известно, что в Азии бунтовщики все больше и больше подымали голову и что янычары уже не были настроены так воинственно, как в первое время их существования, а, на­против, роптали на постоянные войны и на отсутствие безопас­ности в государстве».

«Страх, — по В. Катуальди, — с каждым мгновением увели­чивался в такой степени, что даже некоторые визири из опасе­ния потерять все свое имущество в случае осады города казака­ми отправили все свои драгоценности, уложенные в сундуки, к представителям иностранныхдержав, как, напр., к Лустриери³², тогдашнему интернунцию императора Фердинанда 11-го, в на­дежде, что в домах этих представителей будет безопаснее».

Возможно, впрочем, что в эту яркую картину стамбульско