Я обязательно буду по ней скучать.

💸 Как сделать бизнес проще, а карман толще?

Тот, кто работает в сфере услуг, знает — без ведения записи клиентов никуда. Мало того, что нужно видеть свое раписание, но и напоминать клиентам о визитах тоже. Проблема в том, что средняя цена по рынку за такой сервис — 800 руб/мес или почти 15 000 руб за год. И это минимальный функционал. Нашли самый бюджетный и оптимальный вариант: сервис VisitTime.
⚡️ Для новых пользователей первый месяц бесплатно. А далее 290 руб/мес, это в 3 раза дешевле аналогов. За эту цену доступен весь функционал: напоминание о визитах, чаевые, предоплаты, общение с клиентами, переносы записей и так далее.
✅ Уйма гибких настроек, которые помогут вам зарабатывать больше и забыть про чувство «что-то мне нужно было сделать».
Сомневаетесь? нажмите на текст, запустите чат-бота и убедитесь во всем сами!

П осреди мирного перекрестка в Гонолулу я увидел новенькую женскую туфлю. Коричневая туфля — мерцала, будто кожаный алмаз. Туфле явно незачем было вот так лежать, играя роль среди остаточных осколков автокатастрофы, и парад, по всей видимости, по перекрестку не ходил, так что история туфли навсегда останется загадкой.

А я сказал — ну конечно нет, — что у туфли не было пары? Одна туфля, одинокая, едва ли не призрачная. Почему, если видишь одну туфлю, сразу как-то неловко, если второй поблизости нет? Начинаешь искать. Где же вторая туфля? Наверняка ведь где-то здесь.

Это благоприятное начало я продолжу рассказом о странствии одного человека — таким географическим календарем свободного падения: началось оно будто бы много лет, а вообще-то — несколько месяцев физического времени назад.

В конце сентября я на две недели уехал из Монтаны в Сан-Франциско, а потом обратно на восток, читать лекцию в Буффало, Нью-Йорк, а потом еще на неделю в Канаду. Я вернулся в Сан-Франциско, проторчал там три недели, а затем истощение финансов погнало меня через залив в Беркли.

Три недели я прожил в Беркли, а потом на несколько дней уехал на Аляску в Кетчикан, после чего полетел на одну ночь севернее, в Анкоридж. Наутро, очень рано, я бросил снега Анкориджа ради Гонолулу (пожалуйста, потерпите меня, пока я календарь заполняю), Гавайи, где прожил месяц, лишь на несколько дней посреди этого месяца съездив на остров Мауи. Затем вернулся в Гонолулу, закруглил свой визит, возвратился в Беркли, где и живу, ожидая поездки в Чикаго в середине февраля.

Теперь мы смутно представляем, куда в географическом календаре угодили, и можем перейти к самому странствию, а оно короче не становится, потому что мы только сюда вон сколько добирались, а ведь здесь, можно сказать, начинаем заново. И правда, удивительно, что такого важного в одинокой женской туфле посреди перекрестка в Гонолулу и в одном человеке, что несколько месяцев мотается туда-сюда, вперед-назад, вдоль и поперек по всей Америке с кратким заездом в Канаду.

Надеюсь, скоро случится что-нибудь поинтереснее.

Пожалуй, вот с чего начнем: я не хочу знать, в какой комнате она повесилась. Однажды какой-то человек, который знал это, начал рассказывать, а я сказал, что знать не хочу. Тот человек был очень мил и недосказал. Так разговор и остался за кухонным столом незаконченным.

Мы ужинали, и я к тому же не хотел, чтобы у нас на ужин оказалось ее самоубийство. Не помню, что мы ели, но смерть несчастливой женщины никак не стала бы удачной приправой к нашей еде.

В отделе специй в супермаркете вовсе не хочешь между орегано, сладким базиликом, семенами кориандра, укропом и чесночным порошком обнаружить «смерть-через-повешение» на этикетке пузырька с ингредиентами чудовищных последствий и составом, гарантирующим гибель всей еды на корню.

Если готовишь сам, не захочешь добавлять смерть-через-повешение ни в какое блюдо, или если ужинаешь в гостях, и там подают съестное с уникальным вкусом, и ты спрашиваешь хозяина и кухарку, что это за вкус такой, а они тебе как ни в чем не бывало:

— Ни на что не похожа. Не могу разобраться. Как называется?

Я думаю, теперь, когда я рассказываю про женщину, покончившую с собой, мы более или менее начали эту книгу, — начало вполне сносное, лучше размышлений об истории туфли на перекрестке в Гонолулу, и я способен и свободен мотаться по географическому календарю физических событий, слегка описанных в четвертом, пятом и шестом абзацах этого странствия.

Я вроде припоминаю давние вечеринки с любимыми и друзьями, но сегодня ничего подобного не будет. Я очень далеко, я почти выслан из своей сентиментальности. Да и ничего тут не поделать. Я просто знаю, что сорок шесть мне уже не будет.

Будь я хоть пьяным поющим ирландцем в День святого Патрика, таким зеленым, что всю Австралию можно зеленью покрыть, точно бильярдный стол, ни на ком это благотворно не скажется.

Что толку сообщать другим пассажирам утреннего поезда Беркли — Сан-Франциско — ни одного я никогда не видел и наверняка никогда не увижу, — что у меня сегодня день рождения.

Повернись я к совершенно постороннему человеку, что сидит рядом, пока мы едем в тоннеле под заливом Сан-Франциско, а у нас над головами плавают рыбы, и скажи я:

— У меня сегодня день рождения. Мне сорок семь, — всем бы стало неловко.

Сначала они бы притворились, что я разговариваю сам с собой. Гораздо проще вообразить, будто люди разговаривают сами с собой, а не обращаются к вам лично. Когда люди обращаются к вам лично, требуется дополнительное, совсем уж неловкое усилие, чтоб их игнорировать.

А если б я упорствовал, настаивал, чтобы люди узнали о моем так называемом личном празднике, то есть дне рождения, и повторил: «У меня сегодня день рождения. Мне сорок семь» — и они безошибочно поняли бы, что я не сам с собой говорю, что я обращаюсь к незнакомым попутчикам?

Стало бы только хуже, и людей накрыл бы зловещий ужас.

— У меня сегодня день рождения. Мне сорок семь, — и еще повторил, к невыносимому конфузному неудовольствию окружающих.

Может, я покажу им двадцать прикрученных к телу динамитных шашек и захвачу поезд, требуя, чтобы всех отвезли на мою родную планету Уран, легендарное святилище и источник энергии Водолея?

Некоторые пассажиры будут на грани паники. Уже различат себя в газетных заголовках: «ЧЕЛОВЕК, ПРАЗДНУЮЩИЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ, ВЗЯЛ В ЗАЛОЖНИКИ ЦЕЛЫЙ ПОЕЗД».

Другие просто захотят вовремя попасть куда собирались. Среди нас то и дело встречаются прагматики. Они расставляют приоритеты и больше ничего не ждут.

Разумеется, ничего я в поезде не сказал. Я был приличный пассажир. Прикусил язык и вышел на своей станции. Я только знаю, что сорок шесть мне уже не будет.

О ктябрьская поездка в Канаду — коту под хвост. В то время я, наверное, поехал бы куда угодно, только не в Канаду. Каприз фантазии меня туда завел. Я вообще отвратительный странник. Весьма нелепо, что я странствую так много, — для такого-то бездарного путешественника.

Начать с того, что я не умею паковать вещи. Пакую слишком много ненужного и слишком мало нужного. Это бы, наверное, ничего, терпимо, но я бесконечно переживаю и много раздумываю о всяких упаковочных вопросах, когда странствие уже давно позади.

Я по сей день вспоминаю поездку в Колорадо в 1980 году, когда я положил шесть пар штанов и только две рубашки. На черта мне сдались шесть пар штанов в двухнедельной поездке в Колорадо? Нужно было больше рубашек взять. Все наоборот надо было. Шесть рубашек и две пары штанов. В этом было б до черта смысла, в Колорадо стояла такая жара, что саранча огороды подчистую выедала прямо из-под салатниц, а у меня только две рубашки.

Когда я путешествовал, меня собирали женщины, и им это всегда замечательно удавалось. Ни одна женщина никогда не клала шесть пар штанов и две одинокие рубашки. Но женщины мне теперь дороговаты, я уже очень давно не могу себе позволить такую, чтобы меня собирала.

Мне сейчас, наверное, смотреть, как меня собирает женщина, — все равно что наблюдать за счетчиком в такси, которое едет дальше, чем я рассчитывал, и нервничать, хватит ли денег расплатиться.

Торонто для меня навсегда останется обратной стороной мечты.

Как-то вечером в воскресенье я сел на трамвай и поехал смотреть китайское кино в район за пределами торонтского китайского квартала.

Я раньше не бывал в китайском кинотеатре, который не в китайском квартале. Я в любом городе отправляюсь в Чайнатаун. Зимой 1980-го я неделю провел в Ванкувере, Британская Колумбия, но там китайские кинотеатры были, судя по всему, в китайском квартале, а в Торонто — по-другому, и вот я сижу в трамвае, в голове держу ориентиры забытого происхождения, еду в заблудший канадский китайский кинотеатр. Окажись он в Чайнатауне, было бы проще. Логично ведь.

Приехав в кинотеатр, я выяснил, что там идут два американских фильма. Обычно в китайский кинотеатр ходишь не на американское кино. И вообще, разве ненормально предполагать, что в китайском кинотеатре показывают китайские фильмы?

На афишах «Скоро на экране» говорилось, что в ближайшие недели покажут китайское кино. Я ждать не мог — это, пожалуй, было удачное решение, потому что через неделю я уже очутился в Сан-Франциско. Мне решительно никакого проку от китайского кино в Канаде на следующей неделе.

У меня был очень мучительный роман с канадкой — на самом деле она хорошая. Роман закончился резко и больно, целиком по моей вине. Хорошо бы, если можно было переписывать прошлое, по мелочи что-то менять тут и там — скажем, проявления возмутительного идиотизма, — но тогда прошлое всегда находилось бы в движении. Никогда бы не застыло сутками веского мрамора.

Помню, я проснулся с ней утром, после первой ночи у нее дома, и она сказала:

— В Торонто прекрасный день, а с тобою славная канадская девчонка.

Н е знаю, почему на Гавайях я хотел сфотографироваться с курицей. Мании — любопытные штуки, не перестаешь удивляться.

В то утро, когда фотографировали, то и дело принимался дождь. Ночью была гроза, и наутро по-прежнему лило. Честно говоря, мне казалось, что в такую погоду не пофотографируешь, но тот человек, который снимал, был полон оптимизма. И курицу тоже нашли.

Не знаю, легко ли на Гавайях найти курицу, но меня это потрясло. Я, разумеется, не про такую курицу, которая уже для сковородки принарядилась.

«Попробуем» — значит, выполним каприз одного человека.

Мы опасались, что попадем под дождливосезонный ливень и он испортит нам освещение: фотографироваться требовалось на улице, чтобы различались Гавайи.

Если Гавайи не окажутся персонажем на фотографии, без толку снимать нас с курицей. Я хотел вставить фотографию в рамку и повесить на стену в Монтане на ранчо.

Ко мне станут приходить гости, и, может, один кто-нибудь спросит о необычном снимке нас с курицей, который озадачивающе висит на стене. Может, они почувствуют, что за фотографией кроется история. Восхитительно будет послушать, как они выразят свое любопытство. Может, один заметит:

— Интересная фотография, — а если не дождется ответа, прибавит: — Где снимали?

— А какой в этой фотографии смысл? Какая-то особая курица?

Тут-то я и узнаю, насколько они упрямы или наоборот.

— Нет, я просто хотел сфотографироваться с курицей на Гавайях.

Ну и куда, черт побери, им теперь деваться? А мы бы с вами куда делись, окажись в таком положении? Я не имею ни малейшего понятия, как поступлю. Может, сменю тему или в другую комнату уйду. По-моему, не слишком удачная идея — беспомощно заглохнуть, стоять и таращиться на чью-то фотографию с курицей на Гавайях, ожидая, когда меня спасут от этой напасти.

Бегство, конечно, однако всё лучше, чем ошарашенно торчать посреди гостиной и пялиться на гавайскую фотографию идиота с курицей на руках.

В горах неподалеку от Гонолулу оказалось чудесно, сочно и соблазнительно — будто авиареклама, что уносит в доподлинный и предсказуемый рай.

На свободе бегала толпа куриц, выбирай любую, и вскоре я прижимал одну к себе, а фотограф щелкал как сумасшедший. Мы боялись, что света недостаточно, однако выяснилось, что со светом все в порядке.

Курица сидела у меня на руках очень смирно — видимо, удивлялась, что это такое происходит. Позирование для фотографий явно не числилось в ее обычном распорядке дня. Не всякий турист желает сфотографироваться на Гавайях с курицей.

Курица сидела смирно и серьезно. Ох, господи, курица — серьезна! Когда фотограф нащелкал снимков, я опустил курицу на землю. Курица в замешательстве медленно побрела от нас, потупив перья.

На той неделе, сойдя в Беркли с поезда, по пути домой, в дом, где повесилась женщина, я увидел, как впереди дорогу переходит кошка.

От нечего делать — к тому же я сам млекопитающее — я с кошкой поздоровался.

— Привет, киска, — сказал я, а потом, чтобы приветствие наверняка дошло, прибавил: — Мяу.

Кошка, торопливо бежавшая через дорогу, притормозила, услышав мое приветствие: медленнее, медленнее, наконец замерла и посмотрела на меня.

— Мяу, — повторил я кошке, смотревшей на меня.

Завернув за угол, я скрылся с кошкиных глаз и направился в горку к дому, где около года назад повесилась женщина.

После того как она повесилась, ее муж оставил все, как было в день самоубийства, и с тех пор мало что изменилось. Рождественские открытки 1980-го — по-прежнему на каминной полке, но больше всего меня поразила кухня — я потом расскажу подробно. Кухня мертвой женщины требует времени и внимания, а сейчас не время.

Я поднимался на холм и думал про кошку, которой сказал «мяу», и вообще про кошек, и мой разум вскоре четко сфокусировался.

Кошки не знают, что люди пишут о них книжки, забившие списки бестселлеров под завязку, и что миллионы людей хохочут над комиксами про кошек.

Если показать кошке комикс про кошек, по правде говоря, ей будет наплевать.

В Кетчикане я швырнул через дорогу бутыль текилы, и молодой аляскинский законотворец поймал ее, не медля ни секунды, с легкостью — вероятно, любил текилу.

Перед тем как запустить в него бутыль, я сказал:

— Эй, дикий правовед, лови. — Так я его стал называть, хотя мы лишь в тот вечер познакомились.

Мы, веселясь и хохоча, целой компанией бродили по улицам Кетчикана, одного из чудеснейших городов, что я только видел.

Кетчикан грезой деревянных домов и построек течет вдоль подножия Оленьей горы, чьи весьма лесистые склоны выходят прямо к городу, грациозно подталкивая его локтями элегантных деревьев.

Население — семь тысяч человек, и цельность Кетчикана практически не нарушена стилем и архитектурой, которые описываются словом «Лос-Анджелес».

Никаких бесконечных улиц с кафешками и конторами специально для автомобилей. Никакие торговые ряды оголтело не дробят простодушие торговли. Когда человеку нужно что-нибудь купить, он идет в магазин и все.

Столько Америки, даже чудесные городишки, что когда-то ни за что не испортились бы, выглядят так, будто «Лос-Анджелес» их затопил, словно унитаз, чье выпростанное содержимое как-то связано с образом жизни автомобиля.

Пожалуй, худший образец «лос-анджелесского» автомобильного урона культуре я наблюдал в Гонолулу. С точки зрения практического выживания в Гонолулу проще помереть, чем остаться без автомобиля.

Я говорю не о туристах с Вайкики, не о пляжной лежке марками лосьонов для загара, подле тысяч других таких же экземпляров из альбома, который листает солнце-филателист.

Я там встретил, наверное, больше машин, чем людей.

Я часто пугался, видя, как кто-нибудь просто шагает по улице, по-настоящему касаясь земли ногами, без четырех колес и металлической скорлупы.

Я был почти готов остановить машину, в которой ехал, и посочувствовать человеку — такое горе, он вынужден ходить.

Одна фолк-певица написала о Гонолулу песню мол, снесли рай и построили автостоянку.

В центре я видел ресторан с летним кафе. Дождь, в кафе ни души.

— Наверное, тут интересно посидеть и за людьми понаблюдать, когда погода хорошая, — сказал я женщине, с которой, понятное дело, ехал, потому что ходить по Гонолулу совершенно бессмысленно. Трудности с попаданием оттуда туда поставили бы в тупик самого Эйнштейна. По сравнению с дорожным движением в Гонолулу е = mс² — дважды два четыре.

— За машинами. За машинами понаблюдать, а не за людьми.

Мы поехали дальше, куда нам полагалось ехать, потому что если мы туда не доедем, то не найдем место для парковки, а в Гонолулу это очень важно. Я думаю, автомобили мне показались бы чуть более занимательными, вози они свою парковку с собой.

Прилетев с Аляски, я в Международном аэропорту Гонолулу увидел птицу. Я раньше никогда не видел птиц в аэропортах. Она как ни в чем не бывало порхала среди людей, садящихся в самолет, и людей только что с самолета.

И она не пугалась — не так, будто ее по нечаянности заперли в аэропорту. Ей было вполне уютно. Наверное, она в аэропорту жила — поэтическая жизнь, которой не коснулся страх полетов. И еще птица, наверное, была знамением, предвестницей фотографии с курицей.

Я вышел из аэропорта, меня ждала японка, и я сел к ней в машину, не зная, во что вляпываюсь, — таков тут стиль жизни с тех пор, как Лос-Анджелес съездил в отпуск на Гавайи и решил домой не возвращаться.

Ах да, забыл сказать: в календаре кое-что переменилось. Я вчера выехал из Беркли и на две недели до Чикаго вернулся в Сан-Франциско.

Я, может, попытаюсь рассказать, что меня заставило уехать из дома, где повесилась женщина, только мне нужно пару дней покопаться в деталях — а может, вообще об этом не стану писать. Пожалуй все же стоит, потому что это имеет отдаленное отношение к повесившейся женщине.

Но еще не следует забывать, что эта книжка — географический календарь нескольких месяцев жизни одного человека, и, мне кажется, нечестно требовать идеала, если он вообще бывает. Наверное, ближе всего к идеалу гигантские, абсолютно пустые дыры — их астрономы недавно обнаружили в космосе.

Если там ничего нет, как может что-то разладиться?

Р аз уж зашла речь о том, что идет не по плану: в то утро, когда я переезжал из странного дома в Беркли назад в Сан-Франциско, автобус, который вез меня в японский квартал, где я сейчас живу в гостинице, изменил маршрут из-за пожара.

Потом шофер остановился и попросил всех нас выйти из автобуса и пересесть в другой, и мы любезно вышли, но тут к автобусу кто-то прибежал, такой официальный и в униформе, и заорал, чтоб водитель его заметил.

Я больше не смотрел, что происходит с автобусом, я был занят — наблюдал, как сгорает здание. Громадный пожар, с дымом, что клубился туманной башней из путаной сказки, которую в детстве я так и не смог дочитать, — по крайней мере, дым казался таким.

Я ушел от остальных пассажиров, дабы рассмотреть, как искривляется этот пожарный архитектурный феномен. Большое здание, из-под крыши рвались языки пламени.

Внезапно, почти инстинктивно я обернулся и увидел, что автобус, откуда я только что вышел, уезжает со всеми пассажирами на борту. Мы все вышли, когда нам сказали, а потом они все опять вошли — разумеется, за исключением меня. Наверное, это как-то связано с тем официальным человеком, который бежал к автобусу и орал. Видимо, он сказал водителю, чтобы пассажиры грузились обратно в автобус, как они и поступили, кроме одного пассажира, который был занят — наблюдал за пожаром.

В то утро он больше не хотел иметь дело с автобусами, в которых крутятся двери. Пожар оказался прямо по дороге к гостинице, так что пассажир ненадолго остановился и посмотрел на пламенные дела. Раньше пассажира горящие здания отнюдь не поражали, в его жизни такое разглядывание — исключение.

Три грузовика с лестницами, пожарники на верхушках пламенно возвышенных лестниц поливают водой огонь внизу, и немаленькая толпа смотрит, как здание распадается.

Пассажир заметил, что среди наблюдателей царит почти веселье. Многие улыбаются, некоторые смеются. На пожары он попадал редко, предпочитал кино и сейчас был просто в восторге.

Человек, оборудованный спальным мешком и рюкзаком со своей жизнью, как он ее называл, сидел через дорогу от пожара и пил пьянчужное вино.

У человека был такой вид, словно куда он ни пойдет, там его адрес и есть, и только ищейка имеет шанс доставить туда письма.

Он с наслаждением, осторожно, вдумчиво потягивал вино из бутылки в коричневом пакете и глядел, как сгорает здание. Обученной почтовой ищейке отыскать его — пара пустяков. Псине только нужно бежать по следу из коричневых пакетов с пустыми бутылками — так она и доставит человеку письмо от матери: «Домой не приходи и хватит звонить. Мы больше не хотим тебя знать. Найди себе работу. С любовью, твоя бывшая мама».

Здание в воскресное утро пустовало, так что никакая драма жизни и смерти не омрачила или, может, не осветила просмотр пожара. Пассажир не имел представления, почему люди собрались глядеть, как сгорает здание, — тем более раз их это не касается, не их дом сгорает и не соседний, угрожающий запалить их жилье.

Да, пассажиру это все казалось весьма необычным и увлекательным, а потом он вспомнил женщину, с которой много лет назад был близок. У них происходил местами весьма напряженный роман, который занимал пассажира добрую часть конца 1960-х и в начале 1970-х наконец истощился. Роман, что называется, «временами».

Пока они не виделись, у нее возник чрезмерный интерес к пожарам, и она стала пожарной охотницей. Все бросала в любое время дня или ночи, чтобы попасть туда, где горит дом. Однажды около четырех утра она глядела, как двухквартирник переселяется в царство руин и пепла, и тут заметила, что на ней — банный халат, пижама и шлепанцы. Едва заслышав невдалеке сирену, она вскочила из постели, накинула халат, нацепила шлепанцы и выскочила за дверь к пожару.

Она с полчаса глядела на пожар, прежде чем заметила, во что одета. Собственный наряд ее ошарашил. Она как-то слишком далеко зашла и потому забросила пожароведение.

Наверное, спрашивала себя, как же до такого дошло.

Она вернулась домой и поклялась забыть о сиренном зове сирен.

Спустя годы пассажир, наблюдая, как сгорает здание в Сан-Франциско, вдруг решил ей позвонить, если она еще в Сан-Франциско живет. С конца шестидесятых, когда они общались, она много путешествовала. Последний раз, когда они встретились, случайно, она жила в Сан-Франциско.

Он решил позвонить ей из телефонной будки через дорогу от пожара. Вполне логично для пассажира, чей автобус уехал.

Зачем еще нужны бывшие возлюбленные огнепоклонницы?

Пассажир позвонил в справочную — ну точно, она еще в городе. Он набрал номер, и она тут же узнала пассажиров голос, хотя он сказал только «привет», и она ответила «привет», назвав его по имени — конечно, не Пассажиром.

Хотя вышло бы забавно, скажи она: «Привет, Пассажир».

Пассажир бы испугался, ему было бы о чем задуматься.

Но ничего подобного, слава богу, не случилось, и пассажир отозвался на ее приветствие так:

— Да, — сказал он. — Я смотрю, как горит здание. Подумал, надо бы тебе звякнуть.

— Я как раз слышала по радио. Говорят, дым — в восемь этажей.

— Ага, — подтвердил пассажир. — И тут три пожарника, стоят на верхушках лестниц, поливают крышу водой, но ты об этом, наверное, знаешь лучше меня.

— Ну, — сказал пассажир, — вот, собственно, и все. В следующий раз звякну, если увижу, как что-то горит.

В прошлом у них бывали гораздо менее славные беседы. Пассажир вспомнил их общее прошлое: первую встречу, потом как они стали любовниками, ночи и дни вместе, как переползли из одного десятилетия в другое, а потом все развалилось на пустые годы и безмолвие душевных руин.

Он подумал о том, как только что ей звонил. Почему-то звонок в своей нелепой логике казался идеальным.

Пассажир бы ни за что не позвонил, не отчаль автобус без него, не выкинь его автобус на место пожара, который пассажир решил исследовать, поскольку больше в географическом календаре нечего было делать в февральское воскресное утро странных скитаний, что начались весьма невинно, когда пассажир в конце сентября уехал из Монтаны.

Я подозреваю, пассажиру как раз и уготовано переезжать с места на место, но от этого не легче. Вы ему и помочь толком не можете, разве удачи пожелать, и еще, будем надеяться, он понимает, что это с ним неудержимо случается.

С чего это я вдруг снова на Аляске, где меня кто-то везет по дороге, упорно желая показать мне поддельные тотемные столбы? Наверное, вот так все и происходит, когда дни, недели, месяцы и годы внезапно тебе уже неподвластны.

Я видал настоящие в музее антропологии университета Британской Колумбии, но решил ублажить человека, который хотел показать мне поддельные в Кетчикане, Аляска, потому что он милый человек, хочет быть хорошим хозяином, гидом и какие-то поддельные тотемные столбы — часть его экскурсии.

Мы катим к поддельным тотемным столбам, и он рассказывает мне про свою любовную жизнь, хотя повода я ему совсем не давал. У него очень сложная любовная жизнь, и по-моему, он хочет от меня доброго полезного совета, который, возможно, все уладит и прояснит.

Но мне просто неловко ехать к каким-то аляскинским поддельным тотемным столбам. После того вечера, когда меня спрашивали, чем я днем занимался, и я рассказывал, а мне все говорили:

— Он зачем тебя туда потащил? Это же поддельные тотемные столбы, — и я не знал, что ответить, как не знал, что ответить насчет его любовной жизни.

Я не могу позволить себе роскошь сложной любовной жизни. У меня любовная жизнь была простая, и нередко, имея простую любовную жизнь, я вообще никакой любовной жизни не имел. Я по ней, в общем, скучаю, но все сложности быстро возвращаются, и вот уже мои бессонные ночи полны удивления, как же это я снова умудрился потерять контроль над простейшими сердечными делами.

К поддельным тотемным столбам надо было идти по лесу.

В лесу этот человек про свою любовную жизнь не говорил. Только сообщал названия растительности, которая встречалась по пути к поддельным тотемным столбам. Мы шли, и человек будто читал списки живых, которые я забуду, едва он проставит галочки.

Вскоре мне уже хотелось, чтоб он вернулся к своей любовной жизни. Тогда я хоть не буду чувствовать себя виноватым, если что забуду.

Мне вообще-то никогда не было интересно запоминать вещи, сразу не привлекшие внимания. Думаю, по слабости характера, но сейчас это исправлять поздновато.

Мне только что стукнуло сорок семь, и нельзя вернуться в прошлое, перемешать приоритеты и создать из них новую личность. Придется мне как-то справляться с почти пятидесятилетней суммой себя.

Может, она и не сойдется с тем результатом, что я себе рисовал, когда был моложе и не такой покореженный, как теперь, но я правда не могу воспроизвести список растений, которые мелькали у меня в мозгу на пути к поддельным тотемным столбам.

Тотемные столбы оказались совсем-совсем поддельными.

На обратной дороге в Кетчикан полил дождь. Холодный унылый декабрьский дождь падал с неба, и человек вновь заговорил о своей любовной жизни, а я в машине будто усыхал, уменьшался, становился почти как ребенок.

Дворники с дождем справлялись, а вот я проигрывал борьбу с бесконечной и сложной любовной жизнью того человека. Мы ехали в Кетчикан, ноги мои уже не касались пола, а одежда повисла палаткой.

В тот дождливый аляскинский вечер его любовная жизнь совсем меня доконала. Я бы и рад был сказать ему что-то полезное, но мне казалось — я не вправе, потому что у меня с ног свалились на пол ботинки.

Человек великодушно сделал вид, что не заметил.

Едва он досказал про свою любовную жизнь и стало ясно, что продолжения не будет, я мгновенно вырос до нормального размера, что, естественно, принесло мне громадное облегчение.

Почему-то ботинки опять оказались на ногах — можно было шагать к чему-то новому.

Например, к японскому кладбищу на гавайском острове Мауи, но сначала — резкое отступление, потому что я чувствую: если сейчас не запишу, то не запишу никогда, так что смиритесь со мной, и я вернусь к японскому кладбищу на Гавайях, как только смогу.

Ненадолго прервать японское кладбище меня заставила одна штука, прочитанная несколько лет назад в японском романе: про то, как человек встречается с женщиной в токийском супермаркете и она потом становится возлюбленной рассказчика. По-моему, так экзотично — впервые встретить будущую возлюбленную в супермаркете.

Я об этом много думал, особенно в последнее время, покупая всякие мелочи в Беркли, когда жил в доме, где повесилась женщина.

Я ходил за покупками в ближайший супермаркет, толкал перед собой тележку, кроме обычного дневного пайка покупал случайную еду, которую мне вообще-то неинтересно было есть.

…и порой думал о японском романе, о встрече с новой возлюбленной в супермаркете. Какое необыкновенное и нелепое место для случайного, интимного свидания!

И нтересно, как бы этот супермаркетный роман начался и кто заговорил бы первым. Может, я бы стоял в отделе супов, ассортимент изучал? Пожалуй, банка томатного супа не помешала бы на случай пасмурной жизни, и тут вдруг мою краткую медитацию прерывает голос блондинки.

Я и не слыхал, как она подошла. Я не говорю, что она со своей тележкой меня выследила. Просто я не обратил внимания, а может, она и впрямь выслеживала, подкралась в отделе супов.

— Привет, — сказала она мило манящим голосом.

Я испуганно отпрянул от полки с томатным супом на возможный пасмурный обед.

Странно, как это я не заметил, что она подошла. После своего привета она сказала:

— Простите, мы с вами раньше не встречались? На некоем сборище одна женщина по правде мне такое сказала, и привело это к короткому роману длиной в один ноктюрн среди ночи.

Мы с ней встали в очередь в кассу, потому что она предложила меня подвезти, но сначала, конечно, пригласила к себе выпить, потому что это по пути ко мне домой, а дом — то место, где повесилась женщина.

Покупательница перед нами в очереди нагрузила в свой тележечный поезд пять тысяч разных штук, и у нас было время познакомиться.

Ее звали X, она недавно окончила Калифорнийский университет в Беркли, изучала философию, но не могла найти работу, где требовался бы человек, знающий кучу всего о философии, и потому временно работала в бутике в Уолнат-Крик, и нет, она не имела привычки разговаривать с посторонними в супермаркетах, но я как-то так смотрел на банки с супами, что она обратила внимание, и ей ни с того ни с сего захотелось что-нибудь узнать о человеке, который так серьезно относится к супам.

Я сказал ей, что думал, может, купить банку томатного супа на случай пасмурной жизни.

У женщины перед нами остались 2399 штук, она выгружала Южно-Тихоокеанскую тележечную дорогу, длиннющая лента вилась из кассы, уже сворачивалась в ленту Мебиуса.

— Я хочу спросить про томатный суп, — сказала X. — Пожалуйста, поймите меня правильно, сейчас ведь ясно, уже много дней ясно, и, судя по прогнозам, дальше будет то же самое.

— Когда-нибудь станет же пасмурно, — ответил я.

— Наверное, особой разницы нет. Вы же все равно томатный суп не купили, — сказала она.

— Я иногда сначала думаю о чем-то, а потом это покупаю, — объяснил я. — С супом та же петрушка.

— Я рада, что поздоровалась с вами. Я редко встречаю таких, как вы.

Дальше наступила пауза — мы наблюдали, как опустошаются тележки женщины перед нами. В тележках оставалось уже меньше тысячи штук.

Кассирша так много всего из этих тележек пробила, что будто в сонной беспомощности вынимала банку тунца, коробку риса, брикет масла, пачку салфеток, коробку пластиковых ложек, упаковку чистящего средства, собачий ошейник, банку горчицы, один банан, бутылку уксуса, и прочее, и так далее.

Все это пробивалось, а молодой человек складывал в пакеты. Он трудился уже над пятидесятым пакетом. Окоченелость лица выдавала узника острова Дьявола.

Прорывайся он с боями через колледж, в начале упаковки всего этого барахла был бы первокурсником, а сейчас уже выпускником.

X улыбнулась. В этой улыбке я прочел, что скоро мы отсюда выйдем, отправимся к X, будем попивать там белое вино и ближе знакомиться.

Может, отпустим пару шуточек насчет продуктов, которые покупательница перед нами запихала в свои тележки, а может, поговорим о более интимном, что ускорит наше прибытие в постель X.

Но в супном отделе что-то очень быстро должно произойти. Не могу же я вечно здесь торчать и глазеть на банки с томатным супом.

Она вот-вот появится и откроет наш роман еще до закрытия, иначе я так и буду размышлять о навязчивой японской книжке и никогда не стану романтическим участником супермаркетного романа, окажусь вместо этого на Гавайях, буду бродить по японскому кладбищу, что одним боком выходит к Тихому океану.

Захудалое кладбище, пожилая японская пара тщетно пытается его облагородить. Их не радует эта кладбищенская распущенность, они жалуются, что кладбище обветшало, но работы явно чересчур, им не под силу возвысить погост до стандартов кладбищенского облика.

Сейчас около полудня, зной подавляет, солнце жарит, не проявляя ни малейшего милосердия.

Со мной японка — та, что встречала меня в аэропорту Гонолулу. Она подтрунивает надо мной, когда я тычу пальцем в кладбище и прошу туда заехать.

Она знает, что мои интересы и привычки нередко странны, и надо мной подтрунивает, потому что я не всегда чудной, только изредка. Я часто уморительно скучен, о чем мне сообщали не раз. То есть я неделями способен жить как обитатель донных отложений террариума.

В своем отсутствии интереса и шевеления я бываю почти беспомощен, но сегодня, на японском кладбище гавайского острова Мауи, — совсем другое дело.

Большинство людей, приезжая на Гавайи, по кладбищам не ходят. Обычно людей занимают солнце и пляжи — две вещи, которые никогда не заботили меня, — поэтому на Гавайях я как бы не в своей тарелке, но мирюсь с тем, что есть, а теперь вот можно исследовать японское кладбище.

Японка родилась и выросла на Мауи, она рассказывает, что на этом кладбище лежат ее родственники, она ходила на похороны. Я не спрашиваю, кто и где они среди умерших. Мы с японкой расходимся.

Я просто брожу, протаптываю свои дорожки поверх печатей бессмертия, а японку теряю.

Я всегда восторгаюсь кладбищами и, наверное, за куцее время жизни слишком много времени проводил на сотнях кладбищ, где бы в этом мире ни оказался.

Как-то раз я болел в крошечном коттедже в лесах Мендосино. Я два года работал без отпуска, а затем подруга настояла, чтоб я прекратил работать, устроил перерыв и на несколько недель поехал с нею в коттедж на калифорнийском побережье неподалеку от готического городка Мендосино. Кто-то мою подругу пустил в коттедж, а еще у кого-то она одолжила на две недели машину для поездки.

Она взаправду хотела увезти меня отдыхать и сама все устроила. Мы приехали, назавтра я заболел и провалялся до самого отъезда.

Вообще-то она не рассчитывала на такой отпуск.

У меня был жар, перемежавшийся ознобом, от которого кости лязгали, и дни в постели тянулись годами. В нескольких футах от изножья кровати располагалось громадное венецианское окно, и я пялился на лес, подступавший чуть ли не к подоконнику.

Плотный молодой строевой лес, и никаких иных картин, одни деревья, нередко зеленые до черноты, не только потому, что я один болел, — погода тоже была под стать моей болезни: хмурые низкие облака, низкие туманы и д ы мки, точно вешалки для одежи покойников.

Убийственно — сделать громадное венецианское окно, которое просто пялится на сокрушительную густоту деревьев. Ни малейшего между ними просвета. Абсолютные деревья. Владелец этого дома, наверное, ужасно любил на них смотреть, потому что больше в окно смотреть было не на что.

И вот я валялся в постели, потел, дрожал и глядел на эти чертовы деревья.

Женщина, которая меня туда привезла, не планировала все время сидеть с больным, поэтому ездила в гости, бродила по городу и общалась с друзьями: ужины, вечеринки и все такое.

Однажды — я понимал, что женщине очень скучно, — я собрал остатки сил и попытался заняться с ней любовью, но мое тело меня подвело.

Потом мы лежали в постели, и женщина заметила, что ей вообще не казалось, будто это удачная идея, и она мне говорила, но я ведь настаивал, что могу заниматься любовью, и, увы, мое тело подтвердило, что я ошибался.

Она отправилась пить кофе с одной подругой из города, танцовщицей, и, наверное, беседовала о танцах — они ее сильно интересовали.

Я с ней познакомился в Сан-Франциско тремя-четырьмя годами раньше и, можно сказать, втюрился. Ей тогда было лет двадцать, она выглядела на невинные пятнадцать и танцевала в балете, который я несколько раз видел на репетициях и представлениях.

У нее было очень, очень интересное тело, грудь чуть великовата для балерины. Блондинка, и как-то по-соседски милая. Увы, танцевала она весьма апатично — наверное, потому и бросила в конце концов.

Однажды на репетиции в балете была сцена, где танцовщица в черном трико неподвижно лежала на полу. Остальные танцевали вокруг, а после пяти окаменелых минут она должна была встать и снова танцевать вместе с ними.

Прошло пять минут, она не шевелилась — просто весьма соблазнительно лежала на полу. И вот ей уже поработать пора вместе с остальными, а она не движется. Очень важно, чтоб она в тот момент включилась в балет, но она все лежит.

— Эй, С, — сказал один танцор, а потом уже заорал: — C!

Бесполезно. Она уснула. Пришлось всем прервать балет и ее разбудить.

Она смутилась и была сонно, по-утреннему эротична.

По-моему, она вскоре ушла из труппы, и мы с нею встретились только неделю назад в Мендосино.

В моей болезни и в непогоде наступил перерыв. На несколько часов стало солнечно, и грипп перешел в унылую ремиссию. Мы с подругой отправились на пляж у речушки и встретились там с танцовщицей и ее приятелем.

Кажется, мы устроили пикник с какими-то банальными французскими булками, сыром, греческими оливками и белым вином. Еще, может, фруктов чуть-чуть. Обе женщины были в открытых купальниках. Танцовщица в бикини, а моя подруга — в более консервативном костюме.

И вдруг без особой, я бы сказал — без малейшей суеты они сняли бюстгальтеры, и я увидел грудь танцовщицы, для танцовщицы великоватую. Танцовщица по-прежнему выглядела на двадцать (пятнадцать), а мы жевали дальше, будто это предел нормальности — не обращать явного внимания на двух женщин, которые выставили свои груди.

В общем, моей подруге полезнее пить кофе с танцовщицей, чем заниматься любовью с больным. Она ушла, а я вернулся к созерцанию деревьев из окна. И вдруг они мне стали невыносимы. Я выкарабкался из постели и забрался в одежду. С температурой, но плевать. Возле дома стоял древний велосипед. Девчачий в е лик, и я, чуть не падая, очень медленно докрутил педали до ближайшего кладбища. Проехал где-то полмили, но мне показалось — целый континент.

Я слез с велика и пошел между памятниками, читая на них послания смерти. Старое калифорнийское кладбище. Многие мертвецы давным-давно пребывали там.

Небо затянуло, тучи такие низкие, что уже почти моросило.

Лихорадка жгла меня, пока я бродил, читая мертвое, но почему-то я был живее, чем рассматривая деревья до, во время и после неудачи в любви.

Я снова сел на велосипед и стал крутить педали едва ли быстрее статуи велосипедиста, который медленно едет в постель и затем опять смотрит на деревья из окна.

Вернувшись, подруга изображала бодрость, принесла мне стакан апельсинового сока, села на краешек постели и сказала, что я скоро поправлюсь. Она не ошиблась, и теперь, спустя восемнадцать лет, я очутился на острове за тысячи миль от того окна в калифорнийских лесах и моей вроде бы нескончаемой лесистой болезни, я очутился среди японских могил, что цепляли взгляд, и океан по соседству гудел музыкой их тишины.

В этом кладбище я замечаю нечто занимательное, необычное. Оно кажется кучей надгробий, сгрудившихся вокруг основания как бы памятника на океанской кромке. Я иду к нему вдоль ряда столбов, нанизанных на сгнивший электрический провод.

Давным-давно провод нес свет в дальний угол кладбища, но систему бросили истлевать, так что ныне провод способен лишь на темень.

Никто больше не хочет освещать кладбище. Решили, что на кладбище абсолютно незачем включать свет по ночам.

Есть странная печаль в сгнившем электрическом проводе.

Интересно, помнит ли он, что когда-то выполнял свое назначение: освещать мертвых и отбрасывать их тени на бесконечные жесты и мимику моря. Потом я стою возле кучи надгробий.

Может, это элемент церемонии, как-то связанной с памятником, вокруг которого они навалены? Эту загадку я должен разрешить.

Я ухожу от кучи надгробий и направляюсь к японке — спросить. Она тоже понятия не имеет, смотрит на пожилую японскую пару, что безымянно возится тут, пытаясь привести кладбище в порядок, какой они когда-то знали.

Может, в 1930-х это было очень чистенькое кладбище, вот таким они его и помнят, и хотят вернуть.

— Я их спрошу, — говорит японка, относясь к моим причудам так терпимо и практично. Она любит загорать на пляже и плавать в океане. Из всех ее гостей я, должно быть, — единственный турист, которого интересуют кладбища, а не великолепные гавайские пляжи.

Она идет к японской паре и спрашивает. Те недолго отвечают, явно очень расстроены и часто показывают в сторону кладбища. У пожилой женщины жесты куцые, а у мужчины широкие, размашистые. Его руки часто охватывают кладбище целиком, не упуская ни единой могилы.

— Они очень переживают из-за состояния кладбища, — говорит она.

— Говорят, никому дела нет, а сами они со всем не справляются. Спрашивают, что такое с миром приключилось.

— А, надгробия, — говорит японка. Она всерьез думает о том, что ей рассказала пожилая пара. — Они говорят, это надгробия с могил, которые раскопали, потому что семьи не хотят больше за ними ухаживать.

— А тела? — спрашиваю я, оглядываясь на кучу надгробий у океанской кромки. — Что с телами сделали?

— Если нужно было кремировать, кремировали, а прах смешали с прахом остальных в храме, — ответила она.

Он стоял на солнце, измученный и измочаленный.

— Они там хранят прах, — сказала она, глянув на храм.

— Наверное, не хотели выбрасывать, — ответила она.

— Грустно, — сказал я. — Теперь никто не знает что они когда-то жили.

Многие надгробия лежали так, что не разглядишь, чьи жизни они отражают. Видны только спины. Имена людей, даты рождения и смерти спрятались.

Такое анонимное место погребения, и краска лупится.

Нельзя однажды приехать, как я сейчас, выйти из машины, побродить среди мертвых, поразмышлять о них, спросить себя, кто они, как они жили.

В храме они исчезли с глаз долой и из сердца вон. Я заподозрил, что родственники, которые их выкопали, а потом отправили в буддистский храм, нечасто посещали свои воспоминания.

Я об этом подумал, потому что надгробия свалили в таком беспорядке. Я вернулся к куче надгробий — взглянуть напоследок. Я знал их историю и ничего не мог с собой поделать — паршиво сознавать, что их друзья и родственники попятились от их смерти, больше не желая ее беречь.

Почему не оставить мертвых в земле, куда их с самого начала положили под аккомпанемент похоронных стенаний и почестей? Недостатка места на кладбище не наблюдалось. Если мертвых собирались захоронить в храме, то почему так и не сделать с самого начала?

В этой куче позабытых надгробий я не видел никакого смысла. Тут, наверное, со всем так, и с этим тоже.

Я отвернулся и пошел через кладбище туда, где ждала японка. Она от кладбища устала, ей хотелось уехать. Через несколько часов нам лететь в Гонолулу, а перед отлетом — обедать в ресторане ее матери.

Я миновал пожилую пару, что боролась с кладбищенской ветхостью.

— Да, — сказала японка. — У нас мало времени. Надо успеть на двухчасовой самолет, мне еще дома вздремнуть нужно, а вечером на работу. Поедем сразу в ресторан обедать.

У нее уже имелся плотный распорядок дальнейшей жизни.

А мой распорядок зациклился на беспомощных мертвецах, которых таскали туда-сюда.

— Мама хорошо готовит темпуру, — сказала японка.

Я хотел обернуться и в последний раз глянуть на японское кладбище, пока оно совсем не исчезло из виду, но потом передумал. Придется им теперь справляться без меня.

Японское кладбище — самое любопытное, что я видел на Мауи, и возвращаться на Мауи мне абсолютно незачем. Я уже его израсходовал. Жаль, что солнца не люблю. Возможно, это чуточку упростило бы мне жизнь — валяться на солнце и неторопливо поворачиваться, поджаривая другой бок, точно разумное барбекю.

Прощай, японское кладбище с мертвыми, которых таскают туда-сюда.

Буффало, штат Нью-Йорк, в первый день был очень мил.

Я туда отправился прочесть пару лекций и заглянуть в гости к старому другу и его жене. Они жили в большом коттедже в тихом переулочке, напоминавшем мне лондонский район Хэмпстед.

Я предвкушал отрадный визит в Буффало. Там я уже бывал, и местная архитектура казалась мне очаровательной. В Буффало полным-полно громадных кирпичных домов, построенных во времена, когда люди могли их себе позволить, — во времена, что никогда не вернутся.

В переулочке, где жил мой друг, стояли три коттеджа. Я поселился в старой гостинице, в двух шагах оттуда. Я мечтал о славных, оживляющих временах. Мои силы и душу истощили тяжелая летняя работа в Монтане и период активной подоходно-налоговой деятельности, закончившиеся как раз перед приездом в Буффало.

Наутро я позвонил из гостиницы другу, рассчитывая провести с ним и его женой еще один славный денек. Друг ответил издерганно и устало. Рассказал, что молодую женщину, в одиночестве жившую в соседнем коттедже, ночью изнасиловали.

Я пришел в коттедж к другу — атмосфера загустела и стала формальной от потрясения. Мы выпили по нескольку жутко неспешных чашек кофе. Зашли два следователя. Вдумчиво и серьезно позадавали вопросов, потом ушли.

Я понял, что мой привал в Буффало будет не таким, как я планировал, потому что в тени страданий молодой женщины воздух внезапно потемнел.

Назавтра я снова позвонил другу, и на этот раз он ответил совершенно убито.

Человек, изнасиловавший женщину, в ту ночь проник к моим друзьям в коттедж и беззвучно пробрался в спальню, где его и обнаружила жена, которая проснулась и увидела, что по комнате бродит мужчина.

Она громко разбудила мужа, чей испуганный скачок к яви помог изгнать человека из спальни и вообще прочь, только перед изгнанием он прихватил штаны моего друга.

Второе утро подряд я оцепенело явился в коттедж и выслушал историю ужаса. Такой тихий переулочек, и вот что там творилось две ночи — при выборе всего из трех коттеджей.

На этот раз вместо жутко неспешных и длительных чашек кофе нам полагался виски.

Человек, вломившийся в коттедж, ничегошеньки не украл, за исключением штанов моего друга. В его распоряжении был весь дом, кроме спальни, — можно кучу вещей украсть, но он ничего не тронул. В доме стояли магнитофоны и стереожелезки, но человек их не хотел.

Он немало времени вламывался в коттедж, влез через плотно запертое окно ванной. Он прилежно трудился, пробираясь в коттедж.

Моего друга это упорство сильно заинтересовало, и, оставив нас с его женой окаменело пить виски, он вышел на улицу еще что-нибудь разузнать о случившемся.

Он вернулся через минуту с весьма несчастным лицом. Он кое-что нашел. Мы вышли за ним наружу — туда, где на земле валялся мясницкий нож. Такие часто используют в фильмах ужасов для развлечения кинозрителей, которым нравится, как людей рубят на мелкие кусочки.

Однако нож отнюдь не развлекал, лежа на земле возле коттеджа моего друга. Днем раньше, когда изнасиловали соседку, ножа не было. Позвонили следователям, те очень серьезно вернулись, толком ни слова не проронив, и забрали нож.

Мои друзья решили, что не желают оставаться на ночь в своем коттедже. Им требовалась передышка от всего, что приключилось за две последние ночи в их «мирном» переулочке, поначалу напомнившем мне о приятных лондонских днях.

Так что они отвезли меня в Канаду и переночевали в Торонто. После Буффало, прерванного изнасилованием, украденными брюками и мясницким ножом, я собирался навестить торонтских друзей. Оставаться в Буффало особого смысла уже не имело, потому что мои друзья собирались заняться укреплением своего дома. Подбросив меня в Торонто, они получили предлог хорошо выспаться, не спрашивая себя, что будет дальше.

Я приехал в Канаду под пеленой уныния и немедленно вляпался в дурной роман — целиком и полностью результат моих собственных поступков. Женщина хотела, чтобы получилось славно, однако я не допустил. Я все проебал.

Я выехал из гостиницы в Торонто, до самолета оставалась пара часов, поэтому я отправился в кино и посмотрел версию «Тарзана» с актрисой, знаменитой тем, что раздевалась.

Думаю, и фильм сняли только для того, чтобы дать ей повод раздеться. Интересно, почему для этого выбрали тему Тарзана. За вход в кинотеатр брали мало, и редкая аудитория состояла в основном из человеческих изгоев, которые проматывали собственные жизни, чем занимался и я.

Холодный день был в Торонто, и, может, некоторые мужчины — ни одной женщины — нарочно себе внушали, что по правде очутились в кино, снятое в тропиках, и окунулись в жару, но в кинотеатре было так же холодно, как на улице снаружи.

Администрация кинотеатра полагала, что без толку греть эту ублюдочную аудиторию бродяг, меня включая.

К тому времени, когда актриса разделась, зрители так закоченели, что им уже стало по барабану, и некоторые заснули в креслах, а может, замерзли до смерти. Настолько неподвижно сидели, по крайней мере, и вид голой плоти их не возбуждал.

В тот вечер я вновь оказался в Сан-Франциско, по-прежнему стоял октябрь, а ведь и месяца не прошло после отъезда из Монтаны. Поездка на восток обернулась не так, как я рассчитывал, а ровно наоборот. Я просто хотел развлечься и, может, по дороге подцепить чуток приятных воспоминаний.

Уезжая из Монтаны 27 сентября 1981 года, я думал, будто некий период подошел к концу и я вступаю в новую жизненную стадию.

Наверное, можно сказать и так, поскольку, разумеется, что-то происходило.

Т еперь начало февраля и сливы цветут вовсю в японском квартале Сан-Франциско, где я пробыл неделю, изучая этот свой краткий географический календарь жизни. Когда я начал его рисовать, пурпурные сливовые цветки едва пробивались на темных ветках. Цветки были — точно пурпурные булавки, а теперь — прямо цветная орава.

Скоро они закапают с веток на землю, и накануне отъезда в Чикаго, когда я заполню этот географический календарь, цветки исчезнут, их краткая февральская весна смолкнет, утратив бессмертие Если б я о них упомянул в Чикаго, с которым приключилась едва ли не худшая зима двадцатого столетия, наверное, пришлось бы повториться, и все равно — никакой уверенности, что поймут.

— Простите, что вы сказали насчет цветов сливы? — спросит меня кто-нибудь очень вежливо.

— Да неважно, — вежливо отвечу я, быть может утомившись разъяснять крохотное весеннее событие далекого Сан-Франциско, города, который людям вообще понять затруднительно, в том числе — и мне.

Пожалуй, в Чикаго лучше вообще о февральских цветущих сливах не заговаривать. Найдется масса других предметов, которые я могу обсудить, особо не смущая чикагцев.

Можно рассказать им о странностях жизни в доме, где повесилась женщина.

Вчера я виделся с другом, который живет теперь в этом доме, куда я подумываю вернуться завтра, ибо деньги опять истощаются и я, вероятно, не смогу себе позволить надолго задержаться в гостинице японского квартала. У меня теперь период комичных финансов, но суть странствия не в этом.

Друг сообщил, что ему дважды звонили и звали к телефону умершую женщину. Есть люди, которые за событиями не следят. Женщина мертва уже год.

— Да, в гостиной, кажется. Там такие балки громадные под потолком. Очень удобно.

— Простите, это номер ***-****? — спрашивает человек.

— Уверяю вас, ей никак невозможно с вами поговорить.

— Простите, вы, наверное, не слыхали. Она скончалась в прошлом году.

— О господи! — Голос на том конце провода начинает рыдать. — Не может быть.

А может, телефон зазвонил через секунду после повешения и она еще была жива, в сознании, но теперь уже стало немыслимо отменить повешение, открутить его назад, обратно, будто кинопленку, чтоб женщина не висела больше, а то, на чем она повесилась, лежало бы на прежнем месте. В шкафу каком-нибудь, или на полке, или на вешалке болталось, а телефон бы зазвонил, и она подошла, сняла трубку:

— Алло. Ой, привет, как дела? Конечно, давай увидимся, кофе попьем. Около трех — в самый раз. Там и встретимся. Подружка твоего мужа? Расскажешь завтра. Ага. Завтра. В пятницу. Ладно, пока, — вместо того чтоб он звонил медленно, медленнее, до предела медленнее, растворяясь, потом в забвении, и кто-то найдет твое тело и вынет тебя из петли.

В Кетчикане я как-то вечером долго трепался с диким аляскинским правоведом. Один из тех, кто в нормальной книжке — не в этой, к сожалению, — обернулся бы незабываемым персонажем.

Пару дней назад я раздумывал, насколько его раскрыть в этой писанине, ибо определенные шансы на развитие у него явно имеются. Очень интересный, колоритный, можно сказать, человек. Из него получилась бы сочная роль для характерного актера в кино, совсем не похожем на эту книжку.

Мы трепались, или, точнее, он слушал, как я трепался — мол, надеюсь на передышку в жизни и под пятьдесят — самый возраст, чтобы начать. В моем понимании, передышка — это более реалистичный подход к процессу житья, чтобы достичь какого-то, может, спокойствия, чуточку раздвинуть в жизни обиды и мучения, которые так часто я сам и сотворяю.

Может, увеличить расстояние между проблемами — вместо нескольких миль, а иногда каких-то дюймов? Неплохо бы для разнообразия, чтоб между одной проблемой и другой было сорок семь миль и, может, на этих сорока семи милях меж проблем нарциссами прорастет покой.

Через несколько недель я на Гавайях получил от дикого правоведа письмо. Он писал, что желает мне передышки в жизни. Он помнил ту ночь на Аляске и желал мне всего лучшего. Какой же я эгоистичный писатель — вытащил его, чтобы только отразил мое эго, и роль сыграть некому, и нету кино.

Я уехал в Анкоридж назавтра после разговора о передышке в Кетчикане. Того типа беседа, что требует или, может, выигрывает от моря крепких напитков, — мне виски, ему текилу.

Позже я проснулся с кошмарным похмельем, помня, что через несколько часов лететь в Анкоридж, но прежде я должен дать интервью местной газете.

Я съел хот-дог и прогулялся до пристани, прямо напротив гостиницы.

Хот-дог на середине стал совсем неинтересный.

На пристани обнаружились дрозды и сухогруз под панамским флагом. То есть это я решил, что они дрозды — может, они были вороны. Сквозь боль и марево подъема-после-тяжелой-ночи-пьянства мне они виделись воронами.

Но и в похмелье на судне значилось «Панама», так что птиц я буду называть воронами, и, пожалуйста, представляйте себе ворон всякий раз, когда я говорю «вороны».

Я вдруг понял, что, если укушу этот хот-дог еще раз, — быть беде. Кому охота блевать перед панамским кораблем, который тихим утром бросил якорь на Аляске, да еще когда на тебя таращится стая ворон, — а может, их мой хот-дог интересовал?

Если б меня вырвало, они б, наверное, дали деру. Аляска громадная, они без труда нашли бы, где жить своей жизнью дальше. Аляска такая громадная, что они могли бы разлететься и никогда больше не увидеться, вообще ни одной вороны больше не встретить — разве что собственное отражение в воде.

Я размахнулся огрызком хот-дога и метнул его воронам.

Они очень внимательно его рассмотрели, а потом одна рискнула. Есть чем занять похмелье до интервью. Я смотрел на ворон и хот-договую булку.

Обычно читаешь не такие путевые заметки об Аляске, и вообще, где я раздобыл хот-дог? — недоумевают некоторые из вас. Хот-дог с Аляской как-то не ассоциируется. Медведи, горы, эскимосы — это да, а хот-дог с горчицей и кетчупом — нет.

Мне надоело смотреть, как вороны смотрят на хот-договую булку, и я опять взглянул на корабль — убедиться, что не перепутал Швейцарию с Панамой.

Вполне себе Панама, а одна ворона держала булку во рту. Я думаю, то была ее первая булка в жизни, потому что ворона не знала, как с ней поступить. Стояла, нелепая такая, а хот-договая булка торчала из клюва, будто крохотная шлюпка.

Остальные вороны тоже стояли как зачарованные.

— Вот затем я и на Аляске, — сказал я себе. — Посмотреть на ворону, у которой хот-договая булка торчит из клюва, будто шлюпка.

Я прошел на автостоянку, разогнав ворон, и хот-договая булка улетела с ними, а я взял горсть снега с капота и свирепо растер лицо.

До интервью оставалось всего ничего, надо оклематься.

Может, расскажу репортеру про ворон и мою хот-договую булку. Полезно, чтобы растопить лед и перевести интервью в легкомысленное русло.

Я ожил, рассказывая про ворон с булкой, и, наверное, немного чересчур жестикулировал. Господи, кошмарное же похмелье было. Я дважды, рассказывая, вставал из-за стола, где мы сидели, только познакомившись, и воодушевленно махал руками.

Самолет в Анкоридж летел, кажется, вечность.

Полеты с похмельем — в моем «топ-40» худших вещей в жизни.

Центральная нервная система в прямой конфронтации со скоростью и ревом самолета. Все равно как хирург меня оперирует: я еще в сознании, а он стоит со скальпелем в одной руке и учебником в другой, и беспрестанно твердит:

— Надо было прилежнее учиться. — И тут в операционную врывается его мамаша, вырядившаяся на огород, подходит, заглядывает в дыру у меня в животе и давай орать на врача:

— И зачем только я деньги тратила, тебя в медицинскую школу отправляла! — А потом, ткнув в сторону меня: — Ты глянь на эту дыру! И что теперь? Хотела бы я знать, как ты на этот раз выпутаешься!

Она придвигает стул прямо к дыре у меня в животе.

— Ладно, умник, — говорит она сыну. — Дальше-то что делать?

А в этой фразе я опять живу в странном доме в Беркли, где повесилась женщина. Вообще-то я сижу тут в гостиной, прошло девять дней февраля, сегодня пятнадцатое.

Ну, случилось то, что порою мы над своими жизнями не властны. Я планировал остаться в гостинице в японском квартале, закончить книгу, потом уехать в Чикаго, вернуться в Сан-Франциско, сделать тут кое-что и отправиться в Денвер, провести несколько дней в Боулдере, Колорадо, а уж затем улететь на всю весну в Монтану.

А я говорил, что дом очень старый — высокие потолки и темнодеревянный интерьер? Деревянный дом в классическом смысле описания деревянного дома, и домашние тени живут здесь давным-давно, тени с самого начала, и потом десятилетия теней, что подселялись к первым теням, копились, и сегодняшний день добавил теней — понедельник, 15 февраля 1982 года.

Послезавтра, в среду, я уезжаю в Чикаго, но сегодня сомнения и влечения жизни вернули меня сюда.

Может, расскажу, что делал с тех пор, как девять дней назад я прервал или мне прервали написание этой книги, потому что книга эта — календарь странствия одного человека за несколько месяцев жизни.

Мне бы не помешал другой календарь, чтоб аккуратно расписать прошлую неделю. Наверное, это не очень важно, хотя я бы не прочь выяснить, в какой день перестал писать. Нет, не какого числа. Число я знаю — 6 февраля, но в субботу или в воскресенье? Вот в этом я не уверен, и в какой день — вскоре после того, как перестал писать, — я сюда вернулся?

Я считал по пальцам, каждый палец — день, но все как-то запутал, хотя это наверняка невозможно. Кажется, меня сбила попытка соотнести день, когда я перестал писать, с днем, когда сюда возвратился. Не знаю, почему так путано вышло, — а вот же. Надеюсь, это не моя нынешняя способность принимать решения так негативно отра