Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






  • Учитель






     

    Памяти Иннокентия Анненского

     

     

    А тот, кого учителем считаю,

    Как тень прошел и тени не оставил,

    Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,

    И славы ждал, и славы не дождался.

    Кто был предвестьем,

    предзнаменованьем,

    Всех пожалел, во всех вдохнул

    томленье –

    И задохнулся…

     

     

    * * *

     

    Есть три эпохи у воспоминаний.

    И первая – как бы вчерашний день.

    Душа под сводом их благословенным,

    И тело в их блаженствует тени.

    Еще не замер смех, струятся слезы,

    Пятно чернил не стерто со стола –

    И, как печать на сердце, поцелуй,

    Единственный, прощальный,

    незабвенный…

    Но это продолжается недолго…

    Уже не свод над головой, а где‑ то

    В глухом предместье дом уединенный,

    Где холодно зимой, а летом жарко,

    Где есть паук и пыль на всем лежит,

    Где истлевают пламенные письма,

    Исподтишка меняются портреты,

    Куда как на могилу ходят люди,

    А возвратившись, моют руки мылом,

    И стряхивают беглую слезинку

    С усталых век – и тяжело вздыхают…

    Но тикают часы, весна сменяет

    Одна другую, розовеет небо,

    Меняются названья городов,

    И нет уже свидетелей событий,

    И не с кем плакать, не с кем вспоминать.

    И медленно от нас уходят тени,

    Которых мы уже не призываем,

    Возврат которых был бы страшен нам.

    И, раз проснувшись, видим, что забыли

    Мы даже путь в тот дом уединенный,

    И, задыхаясь от стыда и гнева,

    Бежим туда, но (как во сне бывает)

    Там все другое: люди, вещи, стены,

    И нас никто не знает – мы чужие.

    Мы не туда попали… Боже мой!

    И вот когда горчайшее приходит:

    Мы сознаем, что не могли б вместить

    То прошлое в границы нашей жизни,

    И нам оно почти что так же чуждо,

    Как нашему соседу по квартире,

    Что тех, кто умер, мы бы не узнали,

    А те, с кем нам разлуку Бог послал,

    Прекрасно обошлись без нас – и даже

    Всё к лучшему…

     

     

    * * *

    Я теперь живу не там…

    Пушкин

     

     

    Россия Достоевского. Луна

    Почти на четверть скрыта колокольней.

    Торгуют кабаки, летят пролетки,

    Пятиэтажные растут громады

    В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.

    Везде танцклассы, вывески менял.

    А рядом: «Henriette», «Basile», «Andrе»

    И пышные гроба: «Шумилов‑ старший».

    Но, впрочем, город мало изменился.

    Не я одна, но и другие тоже

    Заметили, что он подчас умеет

    Казаться литографией старинной,

    Не первоклассной, но вполне пристойной,

    Семидесятых, кажется, годов.

    Особенно зимой, перед рассветом,

    Иль в сумерки – тогда за воротами

    Темнеет жесткий и прямой Литейный,

    Еще не опозоренный модерном,

    И визави меня живут – Некрасов

    И Салтыков… Обоим по доске

    Мемориальной. О, как было б страшно

    Им видеть эти доски! Прохожу.

    А в Старой Руссе пышные канавы,

     

    И в садиках подгнившие беседки,

    И стекла окон так черны, как прорубь,

    И мнится, там такое приключилось,

    Что лучше не заглядывать, уйдем.

    Не с каждым местом сговориться можно,

    Чтобы оно свою открыло тайну

    (А в Оптиной мне больше не бывать…).

     

    Шуршанье юбок, клетчатые пледы,

    Ореховые рамы у зеркал,

    Каренинской красою изумленных,

    И в коридорах узких те обои,

    Которыми мы любовались в детстве,

    Под желтой керосиновою лампой,

    И тот же плюш на креслах…

    Все разночинно, наспех, как‑ нибудь…

    Отцы и деды непонятны. Земли

    Заложены. И в Бадене – рулетка.

     

    И женщина с прозрачными глазами

    (Такой глубокой синевы, что море

    Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),

    С редчайшим именем и белой ручкой,

    И добротой, которую в наследство

    Я от нее как будто получила, –

    Ненужный дар моей жестокой жизни…

     

    Страну знобит, а омский каторжанин

    Все понял и на всем поставил крест.

    Вот он сейчас перемешает все

    И сам над первозданным беспорядком,

    Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.

    Перо скрипит, и многие страницы

    Семеновским припахивают плацем.

     

    Так вот когда мы вздумали родиться

    И, безошибочно отмерив время,

    Чтоб ничего не пропустить из зрелищ

    Невиданных, простились с небытьем.

     

     

    * * *

     

    И очертанья Фауста вдали

    Как города, где много черных башен,

    И колоколен с гулкими часами,

    И полночей, наполненных грозою,

    И старичков с негётевской судьбою,

    Шарманщиков, менял и букинистов,

    Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю

    И обманул его, а нам в наследство

    Оставил эту сделку…

    И выли трубы, зазывая смерть,

    Пред смертию смычки благоговели,

    Когда какой‑ то странный инструмент

    Предупредил, и женский голос сразу

    Ответствовал, и я тогда проснулась.

     

     

    * * *

     

    …А человек, который для меня

    Теперь никто, а был моей заботой

    И утешеньем самых горьких лет, –

    Уже бредет как призрак по окрайнам,

    По закоулкам и задворкам жизни,

    Тяжелый, одурманенный безумьем,

    С оскалом волчьим…

     

    Боже, Боже, Боже!

    Как пред тобой я тяжко согрешила!

    Оставь мне жалость хоть…

     

     

    * * *

     

    Кого когда‑ то называли люди

    Царем в насмешку, Богом в самом деле,

    Кто был убит – и чье орудье пытки

    Согрето теплотой моей груди…

     

    Вкусили смерть свидетели Христовы,

    И сплетницы‑ старухи, и солдаты,

    И прокуратор Рима – все прошли

    Там, где когда‑ то возвышалась арка,

    Где море билось, где чернел утес, –

    Их выпили в вине, вдохнули с пылью

    жаркой

    И с запахом священных роз.

     

    Ржавеет золото, и истлевает сталь,

    Крошится мрамор – к смерти все готово.

    Всего прочнее на земле печаль

    И долговечней – царственное Слово.

     

     

    * * *

     

    И увидел месяц лукавый,

    Притаившийся у ворот,

    Как свою посмертную славу

    Я меняла на вечер тот.

     

    Теперь меня позабудут,

    И книги сгниют в шкафу.

    Ахматовской звать не будут

    Ни улицу, ни строфу.

     

     

    * * *

     

    Забудут? – вот чем удивили!

    Меня забывали сто раз,

    Сто раз я лежала в могиле,

    Где, может быть, я и сейчас.

    А Муза и глохла и слепла,

    В земле истлевала зерном,

    Чтоб после, как Феникс из пепла,

    В эфире восстать голубом.

     

     

    * * *

     

    Черную и прочную разлуку

    Я несу с тобою наравне.

    Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,

    Обещай опять прийти во сне.

    Мне с тобою как горе с горою…

    Мне с тобой на свете встречи нет.

    Только б ты полночною порою

    Через звезды мне прислал привет.

     

     

    * * *

     

    И время прочь, и пространство прочь,

    Я все разглядела сквозь белую ночь:

    И нарцисс в хрустале у тебя на столе,

    И сигары синий дымок,

    И то зеркало, где, как в чистой воде,

    Ты сейчас отразиться мог.

    И время прочь, и пространство прочь…

    Но и ты мне не можешь помочь.

     

     






    © 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
    Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
    Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.