La Belle Dame Sans Mersi

1

«Зачем, о рыцарь, бродишь ты

Печален, бледен, одинок?

Поник тростник, не слышно птиц,

И поздний лист поблек.

2

Зачем, о рыцарь, бродишь ты,

Какая боль в душе твоей?

Полны у белок закрома,

Весь хлеб свезен с полей.

3

Смотри: как лилия в росе,

Твой влажен лоб, ты занемог,

В твоих глазах застывший страх,

У вяли розы щек».

4

Я встретил деву на лугу,

Она мне шла навстречу с гор.

Летящий шаг, цветы в кудрях,

Блестящий дикий взор.

5

Я сплел из трав душистых ей

Венок, и пояс, и браслет

И вдруг увидел нежный взгляд,

Услышал вздох в ответ.

6

Я взял ее в седло свое,

Весь долгий день был только с ней.

Она глядела молча вдаль

Иль пела песню фей.

7

Нашла мне сладкий корешок,

Дала мне манну, дикий мед.

И странно прошептала вдруг:

«Любовь не ждет!»

8

Ввела меня в волшебный грот

И стала плакать и стенать.

И было дикие глаза

Так странно целовать.

9

И убаюкала меня,

И на холодной крутизне

Я все забыл в холодном сне,

В последнем сне.

10

Мне снились рыцари любви,

Их боль, их бедность, вопль и хрип:

«La belle dame sans mersi

Ты видел, ты погиб!»

11

Из жадных, из разверстых губ

Живая боль кричала мне,

И я проснулся — я лежал

На льдистой крутизне.

12

И с той поры мне места нет,

Брожу, печален, одинок,

Хотя не слышно больше птиц

И поздний лист поблек.

(Перевод В. Левика)

Почему четыре поцелуя, скажете вы, почему четыре поцелуя? Да потому что я хотел обуздать опрометчивую безудержную пылкость моей Музы, ведь она готова была сказать двадцать, не портя мне рифму, но мы должны держать Воображение в узде, как сказали бы Критики, вынося свой Приговор. Мне нужно было выбрать такое число, чтобы обоим глазам досталось поровну, и, если честно, по два — то, что надо. Представляешь, я бы сказал «семь», тогда получилось бы по три с половиной и было бы ужасно с моей стороны…

Это стихотворение обсуждается подробно в «Жизни Китса» сэра Сидни Колвина. Китс прочитал перевод, который приписывался Чосеру, «La Belle Dame Sans Merci» Алана Шатье, в котором «кавалер, не добившись расположения дамы, умирает в печали». В переводе на английский язык эти строки звучали так:

I came into a lustie green vallay

Full offlouers… Riding an easy paas

I fell in thought of joy full desperate

With great disease and paine, so that I was

Of all lovers the most unfortunate.

(Я оказался в красивой зеленой долине,

Полной цветов… Спокойно сидя на коне,

Я задумался о радости, полный отчаяния

Из-за великого несчастья и боли, ибо я был

Из всех влюбленных самым неудачливым.)

Есть и другие литературные источники баллады. В «Королеве фей» (II. 6) Спенсера волшебницу Федрию видит в лодке рыцарь Кимохил, когда идет по берегу. Он принимает ее приглашение войти в лодку, и они хорошо проводят время вместе. Она поет, шутит, надевает венок на голову, а потом — цветочную гирлянду на шею к большому удовольствию рыцаря. Когда они высаживаются на остров в «Покойном озере», дама уводит рыцаря в тень, убаюкивает его, положив его голову себе на колени, а потом оставляет его. Точно так же в «Смерти Артура» (IV.1) Мэлори поэт-пророк Мерлин «до безумства влюбился» в волшебницу Ниневу, которая завела его в грот и там заточила.

Эми Лоуэлл нашла еще один источник стихотворения в сказании «Пальмирин Английский», которое Китс, как известно, с жадностью читал. Пальмирин безумно влюблен в Полинарду, которую, как ему кажется, он обидел, и он изливает свою печаль, стоя на берегу под деревьями… «Такая сильная страсть завладела им, что ослабело его сильное сердце такую власть взяли над ним фантастические измышления, что он упал под ивами, словно мертвый». В другом эпизоде Пальмирин «увидел скачущую к нему на белой лошади девицу с развевающимися волосами и в смятых одеждах; а по дороге она кричала и плакала, наполняя небо печальными воплями». Ее подослала колдунья Евтропа, чтобы заманить рыцаря к себе. А ближе к концу сказания появляется описание королей и принцев, покоящихся в усыпальнице на Опасном острове, и это, похоже, и есть описание «pale Kings and Princes too» Китса.

В «La Belle Dame Sans Mersi» есть отголоски «Кубла Хан» Кольриджа (поющая девица и поэтическая медовая свежесть — «honey wild and manna dew» у Китса), строки Вордсворта («Her eyes are wild») и строки из «Пасторалей» Уильяма Брауна «Let no bird sing…» Однако самый значительный источник — баллада «Томас Рифмач», один из вариантов которой был опубликован сэром Вальтером Скоттом в «Песнях шотландской границы», а другой — Робертом Джеймиесоном в «Народных балладах». Томас из Эрселдауна был увезен королевой Волшебной страны на молочно-белом коне в сад, где она накормила его хлебом и напоила вином, укачала его на своих коленях и одарила поэтической проницательностью, но предупредила, что его принесут в качестве субботней жертвы аду, если он ступит на дорогу, что «лежит в стороне от морозного склона горы».

Китсу было двадцать четыре года, и у него ничего не ладилось. Ради литературы он забросил медицину, но начал сомневаться в том, что сможет себя содержать ею. «Ленивая праздность» завладела им. Он горел ревнивой собственнической страстью к «прелестной и элегантной, изящной, глупенькой, модной и непонятной… кокетке» Фанни Броун. Ей, несомненно, нравились его посвящения, и она хотела иметь его своим поклонником, но ее кокетство причиняло ему боль тем большую, что он не мог сделать ей предложение и потребовать от нее верности. «Четыре поцелуя» в стихотворении (обычное балладное число поцелуев — три), похоже, автобиографичны: вряд ли они выдуманы поэтом ради рифмы. Однако Фанни, по-видимому, частенько была безжалостна в ответ на его хозяйские замашки и даже, как он жалуется в письме, превратила его «сердце в футбольный мяч, кокетничая с Брауном», его другом. Таким образом, Belle Daте — отчасти волшебница Фанни Броун, которую Китс, используя метафору, посадил на своего Пегаса: ей и правда очень нравились его стихи, и она переписала одно или два из них в свой альбом.

Китс, когда писал своему брату Джорджу, который сам испытывал серьезные затруднения и был далеко от дома, всеми силами хотел скрыть, как сильна его страсть к Фанни и как плачевно состояние его здоровья вдобавок ко всем остальным неприятностям. Шестью месяцами раньше, во время изнурительного путешествия по Шотландии, он заболел туберкулезом, а вернувшись, обнаружил, что от той же болезни умирает его брат Том. Бывшему студенту-медику было известно, что от туберкулеза лекарства нет. Он видел лилеи на лбу Тома, чахоточные розы на его щеках, открытый рот, предупреждавший его об опасности, и он закрыл дикие глаза брата монетами, а не поцелуями.

В том же письме, в котором была записана баллада «La Belle Dame Sans Mersi», Китс упоминает о своей встрече с Кольриджем, прогуливавшимся возле Найгетских прудов с Грином, его бывшим преподавателем медицины. Сохранилась и запись Кольриджа об этом. Китс попросил разрешения пожать ему руку, желая унести с собой воспоминание об их встрече, и когда он ушел, Кольридж сказал Грину: «В его руке смерть». Он написал, что рука была «горячая и влажная», по словам самого Китса — это «лихорадочная роса» («fewer dew»). Таким образом, Belle Dame была также Чахоткой, чьи жертвы напоминали ему, что и он теперь входит в их число. Хотя еще целый год прошел до «смертельного предупреждения», то есть сильного легочного кровотечения, Китс наверняка уже понял, если бы он и мог содержать Фанни, то все равно с его стороны было бы неблагородно просить ее выйти за него замуж, тем более его чахотка осложнялась венерическим заболеванием, подхваченным за два года до этого в Оксфорде, где он навещал своего друга Бэйли, студента-богослова. Вот почему лицо Belle Dame бледно и тонко, как лицо Фанни, но при этом насмешливо и жестоко: оно было лицом жизни, которую Ките любил (в письмах к Фанни он называет ее Жизнью и Любовью), и лицом смерти, которой он боялся.

Но этот персонаж из ночного кошмара имеет и третье составляющее — дух Поэзии. Главным утешением Китса в его несчастьях, его всепоглощающей страстью и мощным оружием, которым он мечтал расчистить себе путь к любви Фанни, были его поэтические амбиции. Теперь Поэзия стала не доброй госпожой. В смятенном состоянии сердца и ума он не мог заставить себя сесть за романтическую поэму, которой, по примеру Мильтона, надеялся добыть себе славу. Незадолго до этого он прекратил работу над «Гиперионом», написав две с половиной книги, и признался своему другу Вудхаузу, что недоволен плодами своих трудов.

То, что Belle Dame представляла одновременно Любовь, Смерть от Чахотки (современной проказы) и Поэзию, подтверждается изучением сказаний, из которых Ките черпал образы для своего стихотворения. Похоже, он интуитивно чувствовал (не зная этого наверняка), что все они основаны на одном античном мифе. Королева Волшебной страны в «Томасе Рифмаче» была средневековой преемницей предкельтской Белой Богини, которая увозила священного короля в конце его семилетнего правления на свой остров Элисиум, где он становился пророчествующим героем. Сюжет о пророке Мерлине и волшебнице Ниневе имеет то же происхождение, что и сюжет о Пальмирине и волшебнице Федрии. Она — Смерть, дарующая поэтическое бессмертие жертвам, которых она соблазнила своими любовными чарами.

Что касается Томаса Рифмача, или Томаса из Эрселдауна, то это особый случай. Этот поэт начала тринадцатого столетия объявил, что получил поэтическую проницательность от королевы Волшебной страны, неожиданно явившейся ему, когда он лежал на берегу Хантли, и выбравшей его своим возлюбленным. Именно по этой причине его пророчества были высоко ценимы шотландцами. (Томас Чемберс в 1870 году говорил, что они получили «широкое распространение среди крестьян».) Хотя на первый взгляд может показаться, что Томас попросту украл гаэльский миф об Ойсине и Ниав Золотоволосой, артуровский вариант которого представлен в сюжете об Ажье Датчанине^[234] и Моргане ле Фэй, и приложил его к себе, на самом деле это не так. По-видимому к нему на берегу подошел не фантом, а живая женщина, носившая титул «королевы Волшебной страны», — тогдашняя инкарнация Гекаты, богини ведьм. Она заставила его отречься от христианской веры и посвятила его в культ ведьм под новым именем «Честный Томас».

Насколько нам известно из ведьминских процессов, то же самое приключалось и с другими юными шотландцами три-четыре века спустя. В Абердине в 1597 году, например Андро Мэн покаялся в плотских утехах с тогдашней королевой Волшебной страны, которая «властвовала над всеми ремеслами» и на белой лошади приехала на ежегодный праздник урожая в Бинхилле и Бинлохте. «Она очень красивая и может быть старой или молодой по своему желанию. Она делает королем любого, кто ей понравится, и спит со всяким, с кем пожелает». (Старая и молодая она была естественно потому, что представляла богиню луны в разных фазах.) Позднее Уильям Бартон из Кирклистона тоже, как он признался на процессе в 1655 году, стал возлюбленным Королевы, отверг христианскую веру, был наречен Иоанном Крестителем и получил знак дьявола. Но к тринадцатому веку короля на седьмой (субботний) год правления уже не приносили в жертву или, если приносили, то символически, ибо в саду, куда Королева привела Томаса из Эрселдауна, она пригрозила ему смертью, если он будет рвать яблоки, которыми, как считалось, питались умершие пророки. Если бы Томас съел яблоко, он не выжил бы, чтобы поведать нам свою историю, и не сохранил бы «зеленые башмаки и бархатный плащ» — одежды королевского поэта. Описание его таинственных приключений совпадает с тем, что нам известно о церемониях инициации в ведьминском культе. Как и Ажье Датчанин, Томас поначалу ошибочно принял Королеву за Деву, но это простительная ошибка, поскольку (согласно признанию ведьмы Марион Грант из Абердина, подруги Андро Мэна) ведьмы ее называли «наша госпожа» и одета она была во все белое.

Китс в своих письмах к Фанни откровенно пишет, что хотел бы стать ее возлюбленным в полном смысле этого слова, в каком Томас из Эрселдауна был возлюбленным королевы Волшебной страны, и готов с радостью получить Знак и кровью подписать договор, согласно которому его душа пойдет в ад. Он не был христианином. «Моя религия — Любовь и ты — ее единственный догмат», — писал он Фанни.

Однако Фанни не пожелала играть предназначенную ей роль. Пусть поначалу, подобно королеве, которую Уильям Бартон встретил на своем пути, она делала вид, будто «злится и радуется», когда он предлагал ей свою любовь, а потом жалела его в его несчастье и немного иронизировала над ним, все же очевидно, что она никогда «не собиралась делать ничего такого, о чем противно слышать христианскому уху».

У Кольриджа в лучшие его времена было более ясное поэтическое сознание, чем у Китса. Хотя вторая часть поэмы «Кристабель» противоречит лунной магии первой части, в «Старом мореходе» в образе женщины, играющей на корабле-фантоме в кости со Смертью, Белая Богиня изображена со всей преданностью:

Her lips were red, her looks were free,

Her locks were yellow as gold,

Her skin was white as leprosy.

The Nightmare Life-in-Death was she,

Who thicks man's blood with cold.

Кровавый рот, незрячий взгляд,

Но космы золотом горят.

Как известь — кожи цвет.

То Жизнь-и-в-Смерти, да, она!

Ужасный гость в ночи без сна,

Кровь леденящий бред.

(Перевод В. Левика)

Английские сочинители баллад, оставшиеся неизвестными, постоянно славили красоту Богини и ее страшную власть. Она вдохновила анонимного автора на создание «Песни Тома О'Бедлама»:

Луна — мой друг сердечный,

И филин тут как тут,

Да селезень зеленый

С крикливою вороной

Печаль мою поют.

(Перевод А. Шараповой)

Также и в «Святой земле Вальсингам»^[235]:

— Я встретил светлую деву —

Словно ангел Господа Бога,

Как нимфа или царевна

Стояла она у порога.

— Ушла и меня одного,

Как незнакомца, оставила.

А когда-то во мне души

Эта дева не чаяла.

(Перевод А. Шараповой)

«Святая земля Вальсингам» напоминает полное нежности описание Богини в древнеирландском сказании «Болезнь Кухулина», сочиненное Лаегом после посещения крепости сидов:

В красивом доме девица живет,

Прекраснее всех жен ирландских

И легкостью шагов, и золотом кудрей,

Но и умом, и смелостью, и блеском.

Со всеми говорит она в черед,

И речь ее столь сладкозвучна,

Что тотчас же сердца мужей

Переполняются любовью к ней.

Но хотя Богиня любит губить, губит она только тех, кто хочет быть погубленным.

Упоминание Кольриджа о проказе (white as leprosy) на удивление точно. Белизна Богини всегда была двоякого свойства. С одной стороны, это прелестная белизна жемчуга, женского тела, молока, нетронутого снега, а с другой — ужасная белизна трупа, призрака, проказы. Недаром в Левите (14: 31) излеченный от проказы первым делом благодарит богиню-мать «приношением хлебным», то есть ячменной мукой. Алфито, как мы уже говорили, все это в себе соединяла, ибо alphos — белая проказа, что поражает лицо, a alphiton — ячмень, и Алфито жила в вечных снегах на скалах Нонакриса. Павсаний связывает слово leprosy, означающее «чешуйчатость», что является характер ной чертой настоящей проказы, с городом Лепреем, который стоит на берегу реки Алфей в районе Трифилии (клевер), где была колония прокаженных, основанная богиней по имени Лепрея. Потом она перешла под покровительство «Зевса белого тополя», поскольку leuce- другое название проказы — означает также «белый тополь». Таким образом, мы связываем несколько нитей. О белом клевере, который растет там, где правит богиня любви Олвен, можно сказать «белый, как проказа». И еще получается, что листья белого тополя (осеннее дерево «Beth-Luis-Nion»), который все еще растет в долине Стикса, использовались как профилактическое средство против проказы, ибо albus и albulus на латыни имеют все значения греческого слова alphos. Когда Эвандр пришел из Аркадии в Италию, он принес с собой название реки Алфей: Albula — старое название реки Тибр, хотя его желтые воды заработали бы ему название Xanthos или Flavus, если бы не вмешательство Белой Богини, способствовавшей миграции.

Священнослужительницы Белой Богини в древние времена, видимо, красили лицо мелом, подражая белому диску луны. Похоже также, что остров Самофракия, знаменитый своими мистериями в честь Белой Богини, получил название от чешуйчатой проказы, так как Samo — белый, а старо-гэльское слово, обозначавшее этот вид проказы, — Samothrusc. Страбон в «Георгиках» подтверждает это предположение, цитируя Артемидора, который писал, что «возле Британии есть остров, где отправляются те же обряды в честь Цереры и Персефоны, что в Самофракии».

В «Старом мореходе» Ночная Кобыла, «Жизнь-в-Смерти» выигрывает игру:

«The game is done, I've won, I've won»,

Quoth she and whistles thrice.

И с хохотом вскричала та,

Чьи красны, точно кровь, уста:

«Моя взяла, моя!»

(Перевод В. Левика)

Она трижды свистнула («whistles thrice»), призывая ветры, чтобы спасти жизнь Морехода, и здесь опять Кольридж на диво точен. Белая Богиня Кардея, как уже говорилось, властвовала над четырьмя главными ветрами. В мифологии главным был Северный ветер, за спиной которого располагался ее звездный замок — возле дверных петель Вселенной. Тот же ветер подул в ответ на последнюю загадку Гвиона в «Сказании» и помог освободить Элфина, именно он, согласно Гекатею, дал название гиперборейским жрецам Аполлона. Свистеть три раза в честь Белой Богини — традиционный способ поднять ветер, — отсюда поверье, что «кудахчущая курица и свистящая девица» сулят несчастье. «Я позову ветер». — «А я другой». Так ведьмы говоря в «Макбете»… Тесная связь ветров с Богиней являет себя в широко распространенном народном веровании, будто свиньи и козы (ее священные животные) — единственные способны видеть ветер, а кобылы легко могут стать невидимыми, повернувшись задом к ветру.

Самое раннее классическое упоминание этого поверья насчет кобыл встречается в «Илиаде», когда Борей воспылал любовью к трем тысячам кобыл Эрихтония, сына Дардана. Он встретил их на поле возле Трои и обрюхатил двенадцать из них. Ученые видели в этом аллегорическое описание быстроты двенадцати священных лошадей, посвященных Борею. Однако миф куда сложнее. Борей жил вместе с тремя братьями — Южным, Западным и Восточным ветрами-в священной пещере на горе Гем во Фракии, что находится к северу от Трои, но его также почитали в Афинах. Афиняне дали ему почетный титул «зятя», и их древнее уважение к нему еще более усилилось, когда он спустился с горы Гем во время персидского вторжения в Грецию и потопил большую часть кораблей Ксеркса возле мыса Сепий. На знаменитом резном ларце Кипсела можно увидеть Борея в виде получеловека-полузмея, и это должно служить напоминанием о том, что ветры подчинялись богине смерти и вылетали из нор или пещер прорицателей. Он показан уносящим нимфу Орифию, дочь другого Эрихтония^[236], первого царя Афин (который изобрел колесницу, запряженную четверкой лошадей) в свой горный дом во Фракии.

Это дает ключ к пониманию происхождения культа Северного ветра. Кобылы Эрихтония на самом деле были кобылами самого Борея, ибо Эрихтоний — тоже получеловек-полузмей. Эрихтоний, которого называли «коренной житель земли» (autochthon, «тот, кто вырос из земли»), был первоначально сыном Афины и демиурга Гефеста, но потом, когда Афина стала символизировать девственность в Афинах и это сделалось гражданской гордостью жителей города, его отцом оставили Гефеста, а матерью сделали богиню земли Гею. Имя Орифии, то есть нимфы, которую он похитил, значит «та, что беснуется в горах», — и она, очевидно, богиня любви из священной триады, где Афина была богиней смерти. Это объясняет, почему Борей — зять Афины, а следовательно, зять всех афинян, чья давняя дружба со жрецами Борея из Гипербореи упоминается Гекатеем. Но так как северные ветры не могут дуть на север, сюжет о Борее, унесшем Орифию во Фракию, наверняка относится к переносу во Фракию оргиастического культа Афины, Тройственной Богини-козы, и ее возлюбленного Эрихтония, alias Офиона, и адаптации этого культа там, неподалеку от Трои, к оргиастическому культу Тройственной Богини-кобылы. Двенадцать священных кобыл Борея дали ей три запряженных четверкой колесницы. Так как Эрихтоний вскоре после рождения сбежал от своих преследователей в эгиде Афины — мешке из шкуры козы Амалфеи, — скорее всего он явился с ней вместе из Ливии, где его любили, по-видимому, больше, чем в Греции. Северные ветры летом холодят утренний воздух по всему побережью Ливии, и Гесиод называет Борея сыном Астрея (звездный) и Эос (заря). То, что португальские кобылы беременели от зефира — согласно Варрону, Плинию и Колумелле — очевидная ошибка, связанная с крайне западным paсположением Португалии. Философ Птолемей совершенно справедливо приписывает «ветры, которые оплодотворяют» только планете Зевса (Юпитеру), который властвовал над севером, и Борей — другое имя Зевса^[237]. Лактанций, один из отцов церкви конца тринадцатого столетия, считал подобное оплодотворение кобыл аналогией таинственного оплодотворения Девы Марии Святым Духом (иначе «дыхание»), кстати, в то время это сравнение не считалось проявление плохого вкуса.

Сцена, где Филомеле вырезают язык, показывает жрицу, которая впадает в пророческий транс, жуя листья лавра. Ее лицо говорит об экстазе, а не о боли, и вырезанный язык — всего-навсего лавровый лист, который слуга подает ей.

Сцена, где она вышивает буквы на пеплуме, показывает жрицу, которая делает пророческие стежки на белой ткани по кельтскому обычаю, описанному Тацитом. Эти стежки похожи на буквы, которые она интерпретирует.

Сцена, где Терей ест мясо Итиса, показывает жреца, читающего будущее по внутренностям принесенного в жертву младенца.

Сцена, где Терей посещает оракул, скорее всего показывает, как он спит на овечьей шкуре в храме и видит пророческий сон. Греки отлично поняли бы содержание этой картинки.

Сцена убийства Дрианта показывает дуб и жрецов, которые пророчествуют под ним в манере друидов, глядя, как падает умирающий человек.

Сцена, где Прокна превращается в ласточку, показывает жрицу, которая читает будущее по полету ласточки.

Сцены, где Филомела превращается в соловья, а Терей — в удода, имеют то же значение.

Две следующие сцены показывают пророчествующего героя с хвостом змея вместо ног, вглядывающегося в кровавые жертвоприношения, и юношу, советующегося с пчелой-оракулом. Это Эрехтей и Бут (самый известный пчеловод в древности), братья Прокны и Филомелы. Их матерью была Зевксиппа (та, которая запрягает лошадей), очевидно, Деметра с головой кобылы.

Согласно «Одиссее», домом ветров, то есть центром культа Борея и его братьев, была не гора Гем, а один из Эолийских островов, — возможно, остров Тенос, который находится чуть севернее Делоса: имеющийся на нем мегалитический камень считают памятником, поставленным Гераклом Калаиду и Зету, героическим сыновьям Борея и Орифии. Однако культ Борея распространился из Афин на запад и на север — известно, что в Италии поклонялись ему — и, похоже, достиг Испании благодаря греческим колонистам. В поздне- классические времена гомеровским «эолийским островом» считался Липари, который был колонизирован эолийцами. Липари находится к северу от Сицилии, где, по-видимому, и возникла эта версия.

Слегка христианизированное ирландское стихотворение, напечатанное в томе II «Публикаций Оссианского общества» (1855), дает представление о характере четырех главных ветров. Оно не только показывает связь ветров с судьбой, но и рисует ребенка, который рождается, когда дует северный ветер, как одного из Гераклов.